и,  как  птица,
которой хочется пить, то и дело раскрывал рот, показывая редкие,  неровные
зубы  но тут же умолкал и, пожимая  плечами,  поправлял  чересчур  широкую
пелерину,  которая   все   съезжала    потом   опять   затягивал:   "A ima
Chri tia a..." [душа христианская (лат.)] - и опять умолкал на полуслове.
  Отец Сурин стал чуть в стороне,  чтобы  смотреть  на  стайку  монахинь,
следовавших за крестом и за четырьмя экзорцистами. Маленькая мать Иоанна в
широком черном плаще,  скрывавшем  ее  телесный  изъян,  семенила  мелкими
шажками - в первом ряду, но с видом скромным, словно досадуя  на  то,  что
вынуждена быть во главе сестер, и держалась не в середине первого ряда,  а
ближе к краю, с видимым усилием неся книги - то ли псалтырь, то ли mi ale
Roma um [католический служебник (лат.)].  Монахини  шли  плотной  группой,
было их восемнадцать. Шли чинно, не  глядя  по  сторонам,  некоторые  даже
прикрыли глаза, целиком поглощенные мелодией, которая лилась из их уст  не
очень стройно, но весьма благочестиво.
  В последнем ряду шли только две сестры - Малгожата  от  Креста  и  юная
послушница, племянница матери Иоанны, княжна Бельская,  хилое  существо  с
испуганными, выцветшими глазами.
  В самом хвосте, замыкая шествие, как два аркадских  пастуха  за  стадом
чернорунных овец, шли истопник Одрын и пан Аньолек.  Рослый,  большеносый,
глуховатый истопник походил при дневном свете на филина,  который  покинул
ночной свой приют и поводит ничего не видящими глазами. Аньолек выступал с
вдохновенным видом. Так, наверно, ходил Эмпедокл по своему Агригенту (*4).
Глаза его были подняты к небу, словно среди низко плывущих серо-белых  туч
ему  виделось  вознесение  Христово.  От  духовного  напряжения  лицо  его
разрумянилось, во взгляде не было обычного холодного, жестокого выражения,
признака поглощенности собой. Прекрасным, звучным голосом он пел:

  О, хладная душа, ужель не воспылаешь?
  О, сердце черствое, ужель ты не оттаешь?
  Твой Иисус, охваченный любовью,
  Исходит кровью.

  Не обращая внимания на то, что ксендзы  впереди  запели  совсем  другой
гимн,   который   подхватили   монахини,   он   шел   и   пел   свои,   то
импровизированные, то  слышанные  прежде,  гимны  и,  целиком  поглощенный
пеньем, ступал куда придется, по лужам, разбрызгивая грязь, так что  Одрын
даже отшатывался, хмурясь.
  Процессия двигалась вполне спокойно, сестры не выказывали  ни  малейших
признаков безумия. Напротив, можно было подумать, что  это  идут  монахини
образцового благочестия, какое редко  встретишь:  они  шли  погруженные  в
набожные думы, со словами священного гимна на устах. Лишь маленькая княжна
Бельская в последнем ряду, где были только она да сестра Малгожата,  вдруг
стала отскакивать, словно в танце, на  четыре  шажка  в  сторону,  догоняя
сестру  Малгожату,  затем  снова  отбегала,  будто  в  гоненом  [старинный
польский танец], и снова догоняла, причем из глаз ее не исчезало выражение
ужаса, а по лицу было заметно большое физическое напряжение.
  Чем ближе  подходило  шествие  к  приходскому  костелу,  тем  неистовей
становились  прыжки  юной  послушницы,  так  что  в  конце  концов  сестра
Малгожата схватила ее за руку и, резко дернув, заставила  прийти  в  себя.
Девочку словно бы разбудили, полубезумными глазами она стала  оглядываться
на пана Аньолека,  который,  не  обращая  внимания  на  ее  приплясыванье,
продолжал петь:

  Когда любви огонь его так сожигает,
  Он тяжкий крест на плечи подымает,
  Поя ношей Иисус, от скорби стонет,
  Колена клонит.

  Толпа перед  костелом  словно  онемела,  все  уставились  на  процессию
монахинь. Никогда не  покидавшие  стен  монастыря,  очутившиеся  вдруг  на
свежем воздухе, перед множеством людей, сестры  щурили  глаза,  пропускали
слова  гимна,  конфузились.  Некоторые  из   них   с   радостной   улыбкой
разглядывали нехитрые лавчонки с товарами, устроенные на  рынке  наподобие
шатров  другие жмурились, не желая смотреть на мир  иные, раздувая ноздри,
вдыхали  запахи  осени,  грязи,  кожухов  -  и   ласковый   осенний   дух,
доносившийся издалека,  из  начинающихся  тут  же,  за  местечком,  густых
дубовых, еще совсем зеленых, лесов. Гимн,  который  они  пели,  постепенно
стих, один только ксендз Лактанциуш еще  что-то  тянул  на  латыни,  да  в
хвосте  процессии  пан  Аньолек  выводил  нежнейшим  голосом,  наслаждаясь
модуляциями и заканчивая строфы мягким mezza  voce  [приглушенным  голосом
(ит.)].

  О, сладостное древо, верни его нам тело,
  Чтоб на тебе оно уж больше не висело...

  Так  подошли  к  костелу.  Здесь  все  смолкло,  в  процессии  началось
движение, ксендзы и монахини выстроились парами (отец  Сурин  почувствовал
себя одиноким) и так, попарно, вошли в притвор костела. Поздняя обедня еще
не   закончилась.   Процессия   остановилась.   Ксендз    Брым    произнес
благословение, затем прочитал последний отрывок из Евангелия и  отошел  от
алтаря. Тут на хорах зазвучал великолепный гимн  "Ve i  Creator"  ["Приди,
создатель" (лат.)], и одержимые монахини пошли вперед, к алтарю,  -  будто
невесты.
  Но увы, не Христовы невесты. Едва раздались звуки гимна  с  призывом  к
святому духу, как  среди  монахинь  началось  замешательство.  Словно  тот
ветер, что нес запах увядших листьев, заронил в душу набожных дев какую-то
гниль. В их взглядах,  жестах,  во  всех  их  движениях  появилось  что-то
необычное. Одни смеялись, другие теребили свое платье, третьи - как прежде
послушница Бельская - приплясывали, делая фигуры, напоминавшие французские
танцы. Чем ближе подходили они к главному алтарю,  тем  резче  становились
движения.  Лица  сестер  странно  изменились,  на  поднятых  вверх   руках
развевались длинные рукава. Одна кружилась на месте,  как  дервиш.  Только
мать Иоанна от Ангелов впереди  да  сестра  Малгожата  в  конце  процессии
держались спокойно.
  Четыре ксендза - отцы Лактанциуш, Игнаций, Соломон  и  ксендз  Имбер  -
стали на ступенях алтаря, к  которому  приближалась  процессия,  словно  с
намерением приветствовать ее  ксендз Брым и ксендз Сурин стали в  стороне.
Ксендз Сурин хотел посмотреть на  экзорцизмы,  которые  и  ему  предстояло
проводить. Перед алтарем процессия остановилась.  Сестра  Малгожата  сразу
отошла в сторону и принялась  истово  молиться,  делая  частые  поклоны  и
ежеминутно крестясь.  На  почетных  скамьях  придворные  королевича  Якуба
таращили глаза с некоторым испугом, видно  было,  что  господ  из  Варшавы
дрожь берет. Впрочем, их было немного, и они едва были заметны на огромных
черных скамьях с резными спинками из надвислянского дуба.  Каким-то  чудом
оказался на этих скамьях и пан Володкович,  но  сидел  он  чуть  позади  и
сбоку, поближе к той стороне, где стояла на коленях сестра  Малгожата.  Он
тоже молился весьма усердно.
  Пан Аньолек на хорах разошелся.  Гимн  был  длинный  и  исполнялся  так
необычно,  что  даже  королевич  Якуб  бросил  сонный  взгляд  на  высокий
костельный орган, после чего снова взял понюшку. На желтом его  лице  была
написана скука.
  Когда орган смолк, ксендзы  начали  читать  вслух  молитвы  на  латыни
сестры встревожились,  но  пока  стояли  на  месте.  Только  одна  из  них
непрерывно кружилась. Мальчик-служка подал отцу Лактанциушу святую воду  в
мисочке и кропило. Ксендз осенил монахинь знаком креста и обильно покропил
их водой. Тут произошло нечто  неожиданное.  Сестры  все  разом  испуганно
взвизгнули - присутствовавших в костеле даже передернуло -  и  разбежались
по пресвитерии (*5). Поднялся, переполох, сумятица - слышался  топот  ног,
монахини верещали, как вспугнутые белки, вскакивали на скамьи, прятались в
складках занавесей. Некоторые взобрались на почетные скамьи и, усевшись на
резных дубовых перегородках,  будто  в  креслах,  болтали  ногами   другие
попрятались за спины господ из свиты  королевича,  сильно  всполошившихся
одна уселась на спинку скамьи над Володковичем, а малышка Бельская юркнула
под завесу трона королевича и время от времени выглядывала  оттуда,  корча
нелепые,  безобразные  гримасы.  Только  мать  Иоанна  от  Ангелов  стояла
неподвижно  посреди  площадки  перед  алтарем  и  смело,  даже  вызывающе,
смотрела в глаза отцу Лактанциушу.
  Отец Лактанциуш выждал, пока все успокоилось, - пока монахини застыли в
причудливых позах, королевич Якуб стряхнул с жабо крошки табаку,  и  волна
тревоги, прокатившаяся по костелу, разбилась и стихла у притвора.
  - Сатана! - возопил он наконец  голосом  столь  мощным,  что  зазвенели
оконные стекла, а в трубах органа ответило эхо. Наступила мертвая тишина.
  - Сатана, приказываю тебе, - гремел ксендз Лактанциуш, - изыди из  тела
преподобной матери от Ангелов, изыди, изыди!
  Мать Иоанна побледнела и стала вдруг как бы выше  ростом,  было  видно,
как вся она напряглась, окаменела. Быстрым движением вскинула  она  прямые
руки вверх и все росла, росла на глазах. Внезапно  она  изогнулась  назад,
как ярмарочная акробатка, покрывало с головы ее свалилось, открыв  редкие,
коротко остриженные волосы. Она медленно изгибалась все сильней и  сильней
и наконец прикоснулась головой к пяткам. Все глядели на нее со  страхом  и
удивлением.
  Тут из уст матери Иоанны зазвучал низкий, блеющий голос:
  - Не изыду, что бы вы ни делали, не изыду!
  - Будешь ты отвечать на наши вопросы? - вскричал отец Лактанциуш.
  Мать Иоанна резко выпрямилась, даже кости затрещали, и одним  движением
упала ниц, распростерши руки крестом, точно они были деревянные.  Стоявшие
вблизи видели, как из ее рта высунулся  огромный  синий  язык  и  как  дна
начала им лизать мраморные  ступени  алтаря.  Ужас  изобразился  в  широко
раскрытых  глазах  господ  придворных.  Один   лишь   королевич   сохранял
невозмутимость.  Он  подозвал  пажа   и   приказал   прикрыть   ему   ноги
пурпурно-красной пуховой перинкой. У него всегда  в  костеле  зябли  ноги.
Сестры мало-помалу стали отходить от стен пресвитерии и медленными  шагами
приближаться к одержимой настоятельнице. Из уст Иоанны вырывались странные
звуки, похожие на чавканье и урчанье медведя. Ксендзы осеняли себя крестом
и молились.
  Ксендз Лактанциуш продолжал экзорцизм:
  - Отвечай, Валаам, Исаакарон, Асмодей, Грезиль, Амман, Бегерит! Кто ты?
  - Это я, Запаличка, - вдруг  закричала  тонким  голоском  мать  Иоанна,
встав на ноги, не сгибая колен. - К  твоим  услугам!  -  прибавила  она  с
плутовской усмешкой.
  Ксендз-экзорцист, однако, не  потерял  самообладания.  Он  сделал  знак
креста над головой Иоанны и молвил:
  - Отвечай, Запаличка,  покинешь  ли  ты  тело  этой  женщины  по  моему
приказу?
  - Тотчас покину, - отвечал Запаличка устами матери Иоанны, - но что  ты
сделаешь с моими братьями? С Валаамом,  Исаакароном,  Асмодеем,  Грезилем,
Амманом, Бегеритом? Валаам сидит в голове,  Исаакарон  в  руках,  Амман  в
груди, Грезиль в животе, Бегерит в ногах, а Асмодей в...
  Стон ужаса потряс стены костела при  этих  чудовищных  словах,  которые
Запаличка произносил веселым голоском, Ксендзы перекрестились и  сотворили
краткую молитву о каре за кощунство.  Мать  Иоанна  тем  временем  тихо  и
дробно хихикала. Прочие одержимые приблизились к ней и, взявшись за  руки,
стали полукругом.
  Ксендз Лактанциуш кивнул отцу Соломону.  Тот  поправил  пелерину,  стал
потверже на коротких своих ногах и вдруг отчаянно завизжал,  как  охрипший
сержант:
  - Сатана, приказываю тебе, изыди!
  Мать Иоанна откинулась  назад  на  прямых  ногах,  словно  ее  толкнула
невидимая рука, и оперлась на руки поддержавших ее сестер.  С  минуту  она
тяжело дышала, потом испустила долгий, громкий, прерывистый  вопль.  После
чего стала прямо, вытерла себе платочком рот и усеянный каплями пота  лоб,
поправила покрывало на голове. Лицо ее приняло обычное  выражение,  и  она
обычным своим голосом сказала:
  - Запаличка вышел!
  Затем она принялась обмахиваться платочком. Среди собравшихся раздались
возгласы удивления, разочарования  все  враз  заговорили,  королевич  Якуб
опять взял понюшку.
  Ксендзы повернулись к алтарю  и  произнесли  благодарственную  молитву.
Поддерживаемая  сестрами,  мать  Иоанна  стала  на  колени.  Ксендз  Сурин
внимательно на нее смотрел, она казалась очень  утомленной  -  глаза  были
прикрыты, дышала она тяжело, вот-вот упадет в обморок.  Вдруг  она  широко
раскрыла глаза, будто увидела где-то вверху, над алтарем, нечто необычное.
Сестры, поддерживавшие ее под руки, стали шептать:
  - У нее видение, видение.
  Ксендзы снова обернулись к алтарю. Внезапно мать  Иоанна  вскрикнула  и
прикрыла лицо руками. Тут ксендз Имбер шагнул к ней  и,  снова  осенив  ее
крестом, спросил:
  - Мать Иоанна, что ты видела?
  Голос у него был мягкий, бархатный, ласковый. Не такой  зычный,  как  у
отца Лактанциуша, и, однако, звук его проникал в каждый уголок  костела  и
мягко, будто оливковое масло, разливался по всему зданию.
  Мать Иоанна рывком встала и  открыла  лицо.  Отец  Сурин  заметил,  что
выражение у нее было такое же хитрое и дерзкое, как тогда, в трапезной.  И
прошипела она сквозь зубы те же слова:
  - Я не мать Иоанна, я не мать Иоанна. Я бес, мое имя Грезиль!
  Услыхав эти речи, отец  Имбер  вздохнул  и  произнес  своим  спокойным,
нежным голосом:
  - Грезиль! Сатана! Ведь ты знаешь, что ничто в мире  не  случается  без
воли господа! Без воли господа и волос  не  упадет  с  головы  находящейся
здесь матери Иоанны от Ангелов, настоятельницы  здешнего  монастыря.  И  в
том, что ты вошел в тело сей благочестивой особы, тоже есть воля  господа.
Неисповедимы предначертания божьи, но всякое тело, всякий  дух  должны  им
покориться. И тебе надлежит повиноваться богу  и  тем,  кто  во  имя  бога
приказывает тебе. Итак, будешь ты повиноваться?
  - Да, - сдавленным голосом матери Иоанны изрек бес.
  - Ответишь ты на мой вопрос?
  - Да, - повторил Грезиль.
  - Неисповедимы предначертания божьи, - ровным голосом продолжал  ксендз
Имбер, вытягивая шею и с явным,  хоть  и  мягким  любопытством  поглядывая
искоса на мать Иоанну. -  И  сатана  порой  может  служить  для  назидания
верующих. Так покажи нам, злой дух, как серафимы  воздают  высшие  почести
владыке сонмов ангельских.
  - Нет, нет! - завопила не своим голосом мать Иоанна и попятилась назад,
стала прятаться за сестер, приседая, прикрываться  их  широкими  юбками  и
бросать на  экзорциста  косые,  поистине  безумные  взгляды.  Но  не  ужас
изображался  в  ее  расширенных  зрачках,  а  возбуждение,  живость,  даже
вдохновение.
  - Дьявольский отблеск, - прошептал ксендз Сурин.
  Однако  ксендз  Имбер,  высоко  округлив  брови  над  своими  красивыми
бархатными глазами, властно махнул рукою в сторону матери Иоанны -  сестры
расступились, освободив большой круг для настоятельницы,  и  та  оказалась
лицом к лицу с экзорцистом.
  - Как серафимы почитают владыку сонмов ангельских?  -  повторил  ксендз
свой вопрос.
  Мать  Иоанна  заколебалась,  пристально  посмотрела  на   вопрошавшего,
который утвердительно кивнул, - и вдруг упала, растянулась во  весь  рост,
выбросив перед собой руки и перебирая длинными  пальцами.  Черная  накидка
струилась по ее спине, будто крылья, и вся ее  поза  выражала  почтение  и
преклонение. Толпа восхищенно ахнула.
  Ксендз Имбер с торжеством оглядел стоявших рядом ксендзов и, когда мать
Иоанна через минуту поднялась, снова заговорил медовым своим голосом:
  - А покажи  нам  теперь,  Грезиль,  как  престолы  (*6)  воздают  хвалу
всевышнему.
  - Адонаи (*7), - прошептал ксендз Сурин.
  Мать  Иоанна  побледнела,  глаза  ее  засверкали  еще  ярче.  Горделиво
вскинула она голову вверх, прекрасная в этом порыве.
  - Ну, постарайся же! - с мягкой настойчивостью приказал ксендз Имбер.
  Мать Иоанна подняла  руки  и  тряхнула  головой.  Накидка,  укрепленная
завязками на  шее,  скользнула  вниз,  словно  отделяясь  от  ее  тела.  С
поднятыми руками она сделала три  шага  вперед  и,  склонившись,  опустила
руки, причем кисти ее  затрепетали,  будто  крылья  раненой  птицы.  Затем
ступила шаг влево и опять сделала такой же поклон, опуская руки  и  дробно
двигая  кистями  и  пальцами.  Еще  шаг  влево,  и  она  очутилась  против
королевича Якуба  склонясь перед ним, как раньше,  она  откинулась  назад,
затем снова наклонилась, делая руками  волнообразные  движения,  -  не  то
птицы, не то бабочки. В танцевальных этих фигурах было столько  внутренней
кипучей  жизни,  что  собравшихся  дрожь  пробирала.  У  королевича  Якуба
округлились глаза, он  приоткрыл  рот  и  изумленно  смотрел,  как  Иоанна
сдвигает ладони вместе - то высоко над  головой,  то,  изогнувшись  назад,
где-то за спиной на отлете, выступая со странным изяществом. При  этих  ее
поклонах забывалось ее увечье, становилась незаметной неровность  плеч,  а
чрезмерная длина рук придавала  ее  облику  нечто  неземное.  Удивительной
красотой веяло от этого зрелища, ксендз Сурин в  волненье  глотнул  слюну.
Наконец мать Иоанна остановилась и упала на колени.
  В костеле темнело. Тучи сгущались, а короткий осенний день  подходил  к
концу. Солнце перекатилось на другую сторону. В сумраке раздался бархатный
голос экзорциста.
  - Грезиль, - говорил ксендз Имбер, - повинуйся же.  Во  имя  бога  велю
тебе в сей день, день воздвижения, воздать хвалу кресту, символу  спасения
нашего.
  Мать Иоанна распростерла руки.
  - Этого не приказывай, отец, не  приказывай,  -  произнесла  она  вдруг
своим обычным голосом. - Он меня будет ужасно мучить!
  - Воздай хвалу святому распятию, - мягко, но твердо молвил отец Имбер.
  - Нет, нет!  -  резко  вскрикнула  мать  Иоанна  сатанинским,  истошным
голосом. - Нет! Не воздам хвалу! Не покину этого тела, я в нем пребываю  и
в нем останусь. Никакие слова земные или небесные не выгонят меня  отсюда.
Нет! Нет! Я останусь в нем.
  Тут мать Иоанна, распрямившись, встала на  колени  на  верхней  ступени
алтаря и, гордо вскинув голову,  обвела  взглядом  присутствующих,  словно
говоря: смотрите, вот я здесь и с места не сдвинусь!
  Все четыре ксендза приблизились к ней, каждый с серебряным распятием  в
руке, и, показывая ей этот символ величайшей жертвенности, возгласили:
  - Покорись!
  Но бес не желал покориться, он вдруг принялся так яростно  трясти  тело
матери Иоанны, что она скатилась по ступеням  вниз  и,  упав  на  каменные
плиты, начала биться об пол головой,  стучать  ногами,  -  неистовый  стук
глухим эхом отдавался в костеле  собравшиеся в ужасе замерли.
  Ксендз Игнаций махнул рукой в сторону  ризницы:  Одрын  и  пан  Аньолек
принесли простую дубовую лавку с прикрепленными к  ней  длинными  ремнями.
Подняв с полу содрогающееся тело настоятельницы, они положили ее на  лавку
и крепко стянули ремнями. Затем стали поодаль. Бес перестал  терзать  тело
матери Иоанны.
  Все четыре ксендза подошли к лавке. Ксендз Брым  и  ксендз  Сурин  тоже
сделали шаг вперед.
  - Покорись! - закричали экзорцисты. - Покорись!
  И приблизили четыре креста к лицу матери Иоанны.
  Мать Иоанна завизжала безумно  высоким,  пронзительным  голосом,  потом
внезапно умолкла.  Ксендзы  стояли,  прислушиваясь,  ожидая,  какие  слова
прозвучат из уст одержимой.
  Немного помолчав, она завопила:
  - Да будут прокляты бог отец, и сын, и дух, и пресвятая  богоматерь,  и
все царство небесное!
  Народ в костеле зашумел, как море в непогоду. Ксендзы, простирая  руки,
успокаивали его. Королевич  Якуб,  зевая,  кивнул  Хжонщевскому,  но  тот,
уставившись на мать Иоанну, ничего не замечал. Она скорчилась,  скрутилась
клубком, как змея, и вдруг, выскользнув из  стягивавших  ее  тело  ремней,
скатилась на пол. Сестры опять разбежались во все стороны,  издавая  вопли
ужаса или крича "осанна!".
  Мать Иоанна вскочила на ноги, но ксендзы Имбер и  Игнаций  ухватили  ее
под руки и медленно подвели к алтарю, где  стояли  двое  других  ксендзов,
только теперь каждый из них держал по два распятия в руках.  Отец  Соломон
так разг