что-то взволнованно просипел и приставил палец к виску.
   - Несчастный парень...  Псих...  - Он успокоился, и его глаза стали
внимательно изучать меня.
   Я молча  стоял перед ним.  Он поразил меня в самое сердце.  Никогда
еще я не был так разочарован.  Никогда еще я так неожиданно не расста-
вался с надеждой. Он снова принялся драить медный таз, лежавший у него
на коленях. Я ушел, не попрощавшись.
   Из этого не следует,  что уже в то время я неотступно думал о сыне,
что между нами установились нормальные отношения. Пожалуй, наоборот. В
общем, я относился к нему равнодушно, с откровенным безразличием.
   Я был занят собой. Никогда еще я не был так занят собой. Во-первых,
своим молчанием. Я умолк окончательно, бесповоротно. Я держал слово. И
мне давалось это легко. Я не написал ни строчки. Да, иногда меня охва-
тывала ностальгия.  Пробуждалось желание писать.  Я,  например, шептал
про себя:  осень, снова осень. Но и только. Мои друзья пытались прощу-
пать почву.  Говорили:  "Как же так...  Наверняка ты что-то потихоньку
вынашиваешь... Ты хочешь всех удивить".
   А я,  охваченный непонятным чувством, повторял со смехом: "Нет, ре-
шительно, нет. Я исписался".
   Сперва они сомневались, наконец поверили. Мое молчание было принято
молча. Лишь однажды о нем упомянули. Некто (молодой человек) опублико-
вал в газете критический обзор. Обо мне упомянул вскользь, пренебрежи-
тельно.  Он назвал мое молчание бесплодием.  Дважды в одном абзаце  он
назвал  меня  "бесплодным".  Потом оставил меня в покое.  Мне было все
равно. Я был спокоен.
   Безмолвие вокруг меня...
   Высохшая пустыня...
   Груды камней и мусора...
   Ко мне подступала старость.  Никогда не думал,  что со  мной  будет
именно так. Пока я слоняюсь по улицам - я в порядке. Но вечерами, пос-
ле ужина,  я погружаюсь в кресло,  сжимаю в руках книгу или газету,  и
вот через несколько минут я становлюсь полумертвым, чем-то вроде пара-
литика. Я встаю, с трудом стаскиваю с себя одежду, вновь неприятно по-
раженный зрелищем своих дряблых ног,  ложусь в постель,  закутываюсь в
одеяло и принимаюсь за детективы,  к которым я необыкновенно пристрас-
тился.
   В доме тишина. Из радиоприемника доносится еле слышная, далекая ме-
лодия.  Я читаю,  сознание медленно угасает,  я превращаюсь в окамене-
лость, покрытую тонким налетом плесени.
   В полночь радио смолкает, книга падает из моих рук на пол. Осталось
выключить умолкшее радио и погасить свет в комнате.  Тут  и  наступает
час  моих  самых ужасных мук.  Я сползаю с кровати как труп;  помятый,
разбитый, я из последних сил нажимаю на кнопки выключателей.
   Однажды, уже после полуночи,  я услыхал его шаги в  коридоре.  Надо
упомянуть,  что у него беспокойный сон.  Ему часто снились кошмары, он
не умел их пересказать. Поэтому над его кроватью постоянно, как вечный
огонь,  горел ночник. В те ночи, когда он пробуждался от кошмарных ви-
дений, он шел на кухню к крану и жадно пил воду, долго, большими глот-
ками. Это его успокаивало.
   Той ночью, когда он, напившись воды, собирался снова улечься в кро-
вать, я позвал его и велел ему потушить свет и выключить радио. До сих
пор  помню его силуэт в проеме двери,  погруженной во тьму.  Мне вдруг
показалось,  что он страшно раздался, разжирел. Линия, отделявшая свет
от тьмы, очерчивала его чуть приоткрытый рот.
   Я поблагодарил его.
   На следующий день в полночь он вновь принялся слоняться по дому.  Я
снова позвал его, чтобы он потушил свет.
   Так было каждую ночь...
   Я привык к его услугам, стал зависим от них. Сперва он избавлял ме-
ня  по ночам от света и звуков,  затем стал заниматься другими вещами.
Сколько ему было лет?  Кажется, тринадцать... Да, я точно помню. Тогда
ему исполнилось тринадцать лет,  и я решил отпраздновать день его рож-
дения, прежде я совершенно игнорировал это событие. Я решил отпраздно-
вать как следует, щедро и весело, если, конечно, получится. Я сам поз-
вонил его классной руководительнице и другим учителям. Пригласил всех.
Всем его одноклассникам я послал приглашения от его имени.
   По правде говоря, все одноклассники были моложе его. Им было лет по
одиннадцать.
   В назначенную субботу поздним  утром,  после  долгого  томительного
ожидания,  в наш дом ввалилась компания из десятка оболтусов, размахи-
вающих свертками из белой бумаги.  Ни один из  учителей  не  соизволил
явиться. Ни одна девочка не посмела прийти к нам.
   Они по  очереди пожали мне,  седовласому папаше,  руку (кто-то даже
прошептал:  "Это что, его дедушка?"). Меня они изучали с пристрастием.
Но вскоре успокоились,  увидев,  что я веду себя как вполне нормальный
человек.
   Банты на свертках были развязаны.
   Оказалось, все принесли один и тот же  подарок  -  грошовый  пенал.
Кроме одного мальчика,  с вьющимися волосами,  бледноватого,  с этакой
поэтической внешностью,  который,  ничтоже сумняшеся,  принес старый и
ржавый перочинный нож,  правда,  со множеством лезвий, - и это вызвало
всеобщий восторг.
   Каждый подарок был снабжен открыткой с пожеланием "всяческих  успе-
хов".  Юный поэт,  принесший перочинный нож, снабдил свое поздравление
даже несколькими корявыми рифмами.  Он  принимал  подарки  молча,  был
очень напряжен. Я был потрясен тем, что ни один не принес книгу. Будто
они боялись,  что он не сможет ее прочесть...  Я потрудился на  славу.
Собственнолично подавал бутерброды,  пирожные, сок, конфеты. Мороженое
- на десерт.  Они разбрелись по гостиной, расселись по диванам и крес-
лам и молча жевали,  разглядывая комнату, в их взглядах сквозило недо-
верие - жилье юбиляра казалось им каким-то странным;  то и дело разда-
вались беспричинные смешки.
   Мой сын сидел молча в кресле в углу комнаты,  словно он не виновник
торжества, а один из приглашенных. Тоже тихонько жевал, глядя в пол.
   Я полагал,  что мое присутствие будет детям в  тягость,  и  поэтому
поспешил ретироваться.  Действительно, вскоре напряжение спало. Послы-
шался,  наконец,  смех. Спустя какое-то время я снова вошел в комнату.
Разувшись, мальчишки резвились на ковре, скакали по креслам. Его среди
них не было.  Я отправился его искать и нашел на дальнем  балконе,  он
чистил их обувь.
   Он сказал мне:  "Я дежурный". Так закончилось празднество. Они обу-
вались,  потные и встрепанные,  с трудом сдерживая смех. Заметив меня,
они поднялись,  попрощались за руку и ушли.  В комнате остались девять
пеналов. Что же касается перочинного ножика, то юное поэтическое даро-
вание,  принесшее его, немедленно одолжило его на недельку и, кажется,
никогда не вернуло.
   Я вдаюсь в эти подробности с тем,  чтобы выгородить  себя;  дело  в
том, что не прошло и двух недель, как он принялся чистить мои ботинки.
Как-то я выставил их на балкон и обнаружил вычищенными.  Он делал  это
от всего сердца, без тени сомнения. Так возникла устойчивая привычка -
его и моя. Вслед за ней появились и другие привычки.
   Например, он приучился разувать меня. Я возвращаюсь под вечер с ра-
боты,  усаживаюсь на скамеечку в коридоре, чтобы вскрыть почту. Он по-
является из комнаты, склоняется к моим ногам, развязывает шнурки, сни-
мает ботинки и обувает меня в тапочки.
   Это в какой-то степени облегчает мне жизнь.  Вдруг оказывается, что
у него достаточно сил,  тогда как мои -  на  исходе.  Если  приходится
иметь дело с банками, которые я не в силах откупорить, гвоздями, кото-
рые я не в силах вытащить из стены, - я сразу же зову его на помощь. Я
говорю ему так: "Ты молод и силен, а я слабею. Я скоро умру".
   Но я уже заметил,  что шутить с ним не следует.  Он не воспринимает
шуток. Он стоит пораженный, без тени улыбки на лице.
   Мусор он приучился выносить еще с восьмилетнего возраста. Он броса-
ется исполнять любое мое поручение:  принести сигареты, купить газету.
Времени у него предостаточно.  На уроки он тратит не  более  получаса.
Друзей  у него нет.  Книг он не читает.  Часами просиживает в кресле и
глядит в стену или на меня. Мы живем в старом, тихом пригороде. Из ок-
на видны лишь деревья и забор.  Тихая улочка. Что ему делать? Животных
он не терпит.  Я как-то принес ему щенка, через неделю он его потерял.
Буквально.  И даже не огорчился по этому поводу.  Что же ему делать? Я
учу его наводить порядок в доме,  показываю, где место каждой вещи. Он
усваивает  медленно,  но в конце концов приучается раскладывать вещи в
шкафу, собирать газеты и книги, разбросанные по полу. Утром я оставляю
свою постель неприбранной, а когда прихожу вечером домой, она застеле-
на с невероятной тщательностью.
   Иногда мне кажется, что все готово к путешествию. Что ничего не ос-
тается,  как раскрыть чемодан, уложить в него странным образом сложен-
ную одежду и отправиться в путь. Как-то мне понадобилось уехать на се-
вер страны;  я сказал ему об этом, и не прошло и получаса, как у двери
стоял чемодан, а в нем мои вещи, аккуратно сложенные.
   Недавно я купил себе трость.  Пока я не нуждаюсь в ней,  но все  же
таскаю ее с собой повсюду. Когда я останавливаюсь с кем-нибудь побесе-
довать,  то втыкаю трость в первую попавшуюся трещину  и  опираюсь  на
ручку всей тяжестью тела.  Время от времени он затачивает острие трос-
ти, чтобы она легче втыкалась в трещины. Вот до какой утонченности до-
ходит его заботливость.
   В это же самое время он выучился и готовить.  Старушка, приходившая
мыть у нас полы,  научила его этому.  Сперва он готовил и  съедал  всю
свою стряпню до того, как я приходил домой с работы. Но потом он начал
готовить и на мою долю. Меню не весьма разнообразное, скажем, довольно
убогое,  но готовилось все с удивительной тщательностью. На чердаке он
отыскал фарфоровый сервиз,  полученный мной в подарок на свадьбу, вся-
кие позолоченные по краям тарелки,  разрисованные цветами,  ангелами и
бабочками.  Он пустил их в ход.  Выставлял передо мной горкой по  пять
тарелок  разных  размеров,  раскладывал ножи и вилки к каждой из них и
прислуживал мне стоя, с невыносимой навязчивостью.
   Где он всему этому выучился?
   Оказалось, у них в классе читали рассказ о пире одного царя.
   Я насторожился.
   - Какого царя?
   Имени он не помнил.
   - Ну, а какие-нибудь другие герои?
   - Не помню.
   Я попросил,  чтобы он,  по крайней мере, пересказал эту историю. Он
начал рассказывать, но тут же остановился. У него все перепуталось.
   Его взгляд помрачнел,  юношеские прыщи резче обозначились на щеках.
Про себя я подумал: он страшен для постороннего взгляда, и его вид мо-
жет привести в ужас.
   Он помогает  мне мыться перед сном.  Я зову его,  чтоб он потер мне
спину,  он заходит в ванную на цыпочках,  опасливо поглядывает на  мое
голое тело в воде, берет губку и осторожно водит ею по моей спине.
   Я пытаюсь отблагодарить его и чем-то, в свою очередь, услужить ему.
Мне это не удается.  Я прихожу домой и заявляю: "На сей раз, я готовлю
обед!" Но обед уже готов. Я изъявляю желание помочь ему умыться. Но он
уже умылся.
   Поэтому я беру его вечерами в гости к моим друзьям, на встречи дея-
телей  искусства,  ведь я все еще член всех мыслимых и немыслимых сою-
зов. Я сумел всех приучить к нему - к тому, чтобы они его не замечали,
ведь я же не замечаю их тени.
   Он усаживается всегда в последнем ряду, открывает дверь опоздавшим,
помогает им снять пальто,  вешает на вешалку. Посетители принимают его
за кого-то из обслуживающего персонала.  И действительно, он все время
крутится около обслуги.  То остановится вдруг у группы билетеров  и  с
мрачным  видом  прислушивается  к  их беседе.  То я вижу его говорящим
что-то уборщице, которая стоит, опершись на швабру.
   Что он говорит ей? Никогда не догадаться.
   Любит ли он меня?  Невозможно понять.  Похоже, что-то во мне пугает
его.  Может,  моя старость, может, мое молчание. Как бы то ни было, он
настороже, точно ждет от меня оплеухи.
   При этом в наших отношениях царила умиротворенность.  В спокойствии
текли дни, и я полагал, что так мы и будем жить с ним, душа в душу, до
тех пор, пока мне не придется расстаться с ним. Частенько я подумывал,
как же хорошо, что при моем молчании рядом со мной именно этот парень,
чей разум слаб,  на границе безумия, и это позволяет нам быть вместе и
при этом далеко-далеко друг от друга.
   Да, иногда  меня  охватывает тревога,  мне хочется повиснуть на чь-
ей-нибудь шее, и тогда я мчусь в Иерусалим, сваливаюсь как снег на го-
лову дочерям и провожу в их обществе часок-другой.  Они встречают меня
радостно,  обнимают меня,  душат в объятиях.  Мы долго обнимаемся,  их
мужья стоят в сторонке, их взгляды выражают легкое презрение. Потом мы
сидим и болтаем,  упражняем наше семейное чувство юмора,  и это не  по
вкусу  их мужьям.  До серьезного разговора дело не доходит - они прек-
расно знают, на это у меня нет времени, я не могу у них задерживаться.
Я появляюсь,  как тайфун, и, как тайфун, исчезаю. Вот я уже и прощаюсь
торопливо,  сдерживая все еще бурлящие чувства. Они настаивают, чтоб я
остался ночевать.  Но я не соглашаюсь. Мне непременно надо вернуться к
мальчику,  его жизнь целиком зависит от меня. Снова объятия и поцелуи;
затем мужья отвозят меня на автобусную станцию. Всю недолгую дорогу мы
молчим.  Им не о чем со мной разговаривать.  Я для них личность сомни-
тельная.  Эта моя белая грива, свисающая с затылка, эта тросточка, ко-
торую я верчу в руках. Я для них все еще что-то вроде поэта. Мои томи-
ки стихов все еще стоят на полке в их гостиной. В такой момент я пред-
почитаю тупой взгляд моего сына.
   Зимой я, бывает, запираюсь у себя дома в шесть вечера. В оставшееся
до сна время читаю газеты, слушаю радио, листаю книги - от всего этого
клонит в дрему. Время идет; со скукой я незаметно свыкся.
   Летом я много гуляю вдоль моря,  хожу туда-сюда или просто слоняюсь
по улицам.  Погруженный в собственные мысли, я могу часами простаивать
у строящегося дома.  Пустые мысли... Когда-то я повсюду таскал с собой
блокнотики. Бродил и с наигранной лихорадочностью растравлял свой поэ-
тический зуд:  рифмовал, увлеченно играл словами. Теперь ничто меня не
волнует.
   Где он?
   Я смотрю  в окно и вижу его в саду,  под серым осенним небом.  Он с
неимоверной жестокостью ломает деревья и кусты.  Выламывает целые вет-
ви,  обрывает  листья.  Особенно достается старой акации и миндальному
дереву,  он ободрал с них почти всю кору и обломал почти все ветки. Он
вскарабкивается  к самой верхушке кроны и методично крушит дерево.  На
дерево жалко смотреть.
   Мой взгляд прикован к нему, я слежу за ним часами, как загипнотизи-
рованный.  Эта его серьезность,  угрюмость.  Свет и тени играют на его
лице, лице с нелепым выражением прилежного ученика из-за очков с толс-
тыми стеклами,  которые он стал носить. У него вдруг обнаружилась бли-
зорукость.
   Он ломает деревья чуть ли не под корень. Он выдирает из земли целые
кусты. Но я не вмешиваюсь, я слежу из окна за его разрушительной рабо-
той.  И говорю себе: что-нибудь да останется, придет весна и восполнит
причиненный ущерб.
   Когда это  случилось впервые?  Я хочу сказать,  когда ему стало из-
вестно,  что я поэт?  Я имею в виду это безумие, охватившее нас в пос-
ледний год.
   В конце  прошлой зимы я слег и вынужден был не отпускать его из до-
ма,  чтобы он ухаживал за мной. Несколько дней подряд мы провели вмес-
те,  он  не отходил от меня.  Такого прежде не случалось,  ведь каждый
день были прогулки, кафе и друзья.
   Меня лихорадило, я лежал в полудреме, полуприкрыв глаза. Он слонял-
ся  по  дому  или сидел у двери моей спальни,  готовый в любую секунду
прийти на помощь.  Я частенько просил его принести мне чаю, и он вста-
вал, отправлялся на кухню, готовил чай и приносил мне.
   Медленно светало, серое небо в окнах, закрытых ставнями. Мы отгоро-
дились от уличного света,  его не переносили мои глаза,  ослабевшие от
болезни.
   Время шло в глубоком молчании, да и разве можно беседовать с ним? Я
спросил его, сделал ли он уроки.
   Он кивнул.
   О чем я мог с ним говорить?
   Я спросил его о дежурстве.  Он пробормотал что-то неопределенное  и
покачал головой.
   Я совсем изнемог. Голова моя упала на подушку, я закрыл глаза. Тьма
сгущалась.  На улице начал моросить мелкий дождик.  Во время болезни у
меня начались видения.  Видения, связанные с кроватью. Будто кровать -
это маленькая страна,  где постоянно  происходят  большие  катаклизмы.
Взмывают ввысь горы,  несутся потоки воды,  а я спокойно гуляю по этой
стране.
   Полное безмолвие.  Жар кровати обволакивает каждую клетку моего те-
ла.
   Вдруг среди  этой медленно капающей тишины я услышал его резкий го-
лос:
   - Что ты делаешь?
   Я приоткрыл один глаз.  Он сидел у двери,  воззрившись на  меня.  Я
приподнялся, страшно удивленный.
   - В каком смысле? Что? Сейчас? А что? Дремлю...
   - Нет, вообще... - И он отвернулся, словно пожалел о своем вопросе.
   Вскоре я понял. Он спрашивал о моей профессии.
   - Вам в школе рассказывали о профессиях?
   - Не знаю...
   Я принялся рассказывать ему, какова моя профессия (работаю в конто-
ре, вырезаю там из газет разные статьи). Он понимал с трудом. Я объяс-
нил подробней.  Вдруг он понял.  Никак не отреагировал.  Казалось,  он
слегка разочарован.  Трудно понять,  что его так разочаровало. Ведь не
могла же возникнуть в его слабом умишке мысль о том,  что я летчик или
моряк. Думал ли он, что я летчик или моряк? Нет. А что же думал? Ниче-
го  не думал.  Снова безмолвие.  Он сидит в углу комнаты мрачной и пе-
чальной тенью. Его очки сверкают в сумерках. Дождь на улице становится
все сильнее, со старого дерева во дворе стекают струи, точно оно рыда-
ет.  Его грусть вдруг передалась мне и пронзила меня до боли. Меня ох-
ватила жалость.  Я приподнимаюсь, усаживаюсь в кровати, открываю глаза
и шепотом рассказываю ему,  что на самом-то деле я  занимался  другим.
Писал стихи. Вот, папа был поэтом. А в классе проходили поэтов. Я, ох-
ваченный лихорадкой, слезаю с кровати, босиком пересекаю темную комна-
ту, зажигаю маленькую лампу, подхожу к книжному шкафу и одну за другой
достаю свои книги.
   Он молча наблюдает за мной,  его очки слегка съехали на  нос,  руки
бессильно свисают с подлокотников кресла. Я хватаю его за руку, подни-
маю и ставлю перед собой.  Худыми пальцами я раскрываю  свои  книги  в
твердых  переплетах.  Маленькие  страницы,  к которым никто никогда не
прикасался,  перелистываются с легким скрипом. Черные строки, вдавлен-
ные  в  эти белые страницы,  мелькают перед глазами.  Слова:  "осень",
"дождь", "циклон".
   Он безразличен,  стоит, не шелохнувшись, смотрит в пол. Законченный
идиот.
   Я выгнал  его из комнаты.  Сгреб свои книжки и потащил их с собой в
кровать. До рассвета в моей комнате не гас свет. Всю ночь я брел вслед
за сладостной болью,  со всей страстью излитой в старых стихах. Слова:
"хлеб",  "кашель", "стыд". Наутро лихорадка поутихла, и я отправил его
в школу.  Свои книжки я снова засунул на полку,  среди прочих книг.  Я
был уверен,  что он ничего не понял.  Но через несколько дней, когда я
обнаружил,  что  все мои томики аккуратно расставлены по порядку,  мне
стало ясно, что он кое-что понял. Но это пока было малозаметно.
   Он учился в выпускном классе, но на его распорядке дня это никак не
отражалось.  Он  посвящал школьным урокам от силы полчаса,  что-то там
записывал,  что-то там считал, захлопывал тетради, застегивал портфель
и переходил к домашним делам. В классе он, как и прежде, сидел на пос-
ледней парте, в дальнем углу; стал пропускать уроки. Его все чаще звал
к себе заведующий хозяйством.  То затащить на чердак отопительные при-
боры, то чинить в подвале сломанные стулья.
   Когда же ему доводилось присутствовать  на  уроках,  он  сидел  как
обычно:  недвижимый,  уставившись на учителя. Последние дни учебы, ат-
мосфера легкомыслия...  За две-три недели до окончания  занятий  в  их
классе проходили мое стихотворение. В конце учебника были собраны раз-
ные стихотворения,  этакая хрестоматия для внеклассного чтен