ия.  Среди
прочих там было и мое стихотворение,  написанное несколько десятилетий
тому назад. Я вовсе не предназначал его подросткам, но меня неправиль-
но поняли.
   Учительница прочитала стихотворение перед классом. Разъяснила непо-
нятные слова.  Потом его прочитал один из учеников, этим дело и кончи-
лось.  Возможно,  мой сын и не обратил бы на все это внимание, если бы
учительница не указала на него, не сказала бы:
   - Это ведь его отец...
   Известие не повысило акций моего сына и не сделало более значитель-
ным само стихотворение. Как бы то ни было, в школьной суете все момен-
тально позабыли и стихотворение и, конечно, его автора.
   Но, как оказалось,  сын этого не забыл, его это поразило. Возможно,
он одиноко слонялся по классу,  собирал разбросанные бумажки,  вытирал
доску. Он был взволнован.
   Вечером, придя с работы,  я обнаружил, что в комнатах темно. Я отк-
рыл  входную дверь и увидел,  что он поджидает меня в темном коридоре.
Он не мог справиться с волнением.  Бросился мне на шею,  из его  груди
вырвался дикий вопль, он чуть не задушил меня. Не давая мне снять пид-
жак и развязать галстук, он повлек меня за собой в одну из комнат, за-
жег свет,  раскрыл учебник и начал читать хриплым голосом мое произве-
дение.  Он путал гласные, проглатывал слова, неправильно ставил ударе-
ния.
   Я был ошеломлен этой бурей эмоций.  Сердце мое дрогнуло. Я притянул
его к себе и погладил по голове.  Было совершенно очевидно,  что он не
понял содержание стихотворения, правда, и смысла в нем было немного.
   Он с силой схватил меня за полу и спросил, когда я написал это сти-
хотворение.
   Я сказал ему.
   Он попросил показать ему другие мои стихи.
   Я указал на мои томики.
   Он спросил, все ли это.
   Я с улыбкой показал ему на ящик письменного стола,  там в тесноте и
духоте, в маленьких блокнотиках, которые я повсюду таскал с собой, бы-
ли заточены стихи и отдельные строчки.
   Он спросил, написал ли я что-нибудь новенькое сегодня.
   Тут уж я расхохотался.  Его туповатое лицо сияло восхищением, он не
отрываясь смотрел на меня, все еще стоящего в пиджаке и при галстуке.
   Я рассказал  ему,  что  еще  до его рождения прекратил писать и что
давным-давно следовало бы выбросить на помойку все спрятанное в  пись-
менное столе.
   Я снял пиджак, распустил галстук, уселся расшнуровывать ботинки.
   Он принес мне тапочки.
   Лицо его помрачнело, он сник.
   Будто услышал страшную весть.
   Я опять расхохотался.  Потрепал его по жестким волосам.  Я, брезго-
вавший прикоснуться к нему.
   Через несколько дней я обнаружил, что ящик письменного стола разво-
рочен и пуст.  В нем не осталось ни клочка бумаги. Я нашел виновника в
саду,  он выпалывал траву под деревом.  Зачем он сделал это? Он думал,
что мне это не нужно. Просто он прибирал в доме. Ведь я же сам сказал,
что больше не пишу.  Где все мои бумаги?  Исписанные он выбросил в му-
сор, а маленькие блокнотики продал сборщикам утиля, слоняющимся по го-
родским окраинам.
   Второй раз в жизни я избил его, и снова в саду, под тем самым дере-
вом. Всей силой ослабших старческих рук я лупил его по щекам, покрытым
легким пушком.
   Он затрясся всем телом...  Его кулаки крепко сжались,  он  отчаянно
стиснул рукоятку мотыги. Он мог дать мне сдачи. Он с легкостью мог по-
валить меня на землю.
   Мой гнев внезапно улегся,  его как рукой сняло. Все стало вдруг со-
вершенно  неважным.  Обрывки  старых стихов,  давным-давно забытых.  И
из-за чего я поднял шум? Ведь мое безмолвие нерушимо.
   Опять-таки я был уверен,  что инцидент исчерпан.  Мог ли я  догады-
ваться тогда, что это - только начало. Длинные летние дни. Бесконечная
голубизна. Проскользнет по небу прозрачное облачко и исчезнет за гори-
зонтом.  Птичьи  капеллы  обосновались в нашем саду,  из глубин густой
листвы доносятся до нас их вокальные упражнения.
   Темно-бордовые вечера, выматывающие душу.
   Последний его день в средней школе.
   Следующий день. Торжественное собрание выпускников и раздача аттес-
татов.
   Разумеется, аттестата ему не выдали.  Несмотря на это, он вместе со
всеми взошел на сцену,  в белой рубашке и брюках цвета хаки (ему  было
уже  семнадцать).  В  ярком полуденном свете он сидел на сцене,  среди
своих одноклассников и со всей серьезностью  выслушивал  поздравления.
Когда  прозвучали  слова благодарности в адрес заведующего хозяйством,
он встрепенулся и стал смотреть по сторонам, искать своего друга среди
публики.
   Я спрятался в конце зала за грудой стульев.  Расстелил свой плед на
коленях.
   После торжественных речей был короткий концерт.
   Две полненькие девочки взобрались на сцену и звонкими голосами  со-
общили,  что  сейчас сыграют сонату неизвестного композитора,  жившего
сотни лет назад. Затем они уселись за расстроенный рояль и старательно
в четыре руки стали извлекать из инструмента фальшивейшие звуки.
   Бурные аплодисменты взволнованных родителей.
   Маленький мальчик,  бледненький, с очаровательными кудряшками, вта-
щил на сцену гигантскую виолончель и исполнил на ней некий фрагмент из
сочинения неизвестного композитора (вероятно, другого).
   Я закрыл глаза. Мне нравилось быть инкогнито.
   Бурные аплодисменты взволнованных родителей.
   Вдруг я ощутил на себе чей-то взгляд.  Я осмотрелся, и вот на расс-
тоянии нескольких шагов от себя, рядом с окном, из которого лились по-
токи света,  увидел заведующего хозяйством - человечка в рабочей одеж-
де, прижавшегося к спинке стула. Он едва заметно кивнул мне.
   Две девочки и два мальчика взобрались  на  сцену  -  художественное
чтение: декламация какого-то отрывка из рассказа, дополненная несколь-
кими стишками.
   Когда зазвучали рифмы,  мой сын вдруг привстал с места  и  принялся
искать  меня глазами.  Публика не понимала,  что нужно этому очкастому
тупице,  вытягивающему шею из глубины сцены.  Его товарищи  безуспешно
пытались усадить его на место.  Он же, не обращая на них никакого вни-
мания,  продолжал оглядывать зал.  Звук рифм увлек его.  Он был  готов
закричать. Но он не нашел меня. Я надежно укрылся за стульями.
   Торжество кончилось,  я ушел.  Вернее сказать,  сбежал. Он вернулся
вечером - помогал расставлять стулья в зале.
   Настало время решать, что ему делать в жизни. Я уж не раз повторял:
он балансирует на краю. Он - пограничный случай. Не опоздал ли я? Имею
ли я еще власть над ним?  Пока он остался дома, ухаживал за мной и на-
чал  пописывать  стихи.  Да,  он проявил склонность к стихотворчеству.
Оказалось, что обрывки моих стихов, те самые блокнотики и клочки бума-
ги,  все еще у него. Они не были проданы старьевщикам и не были выбро-
шены в мусор. Тогда, под деревом, он солгал мне.
   Я не сразу узнал об этом. Сначала он тщательно скрывал это от меня.
Но  я все же начал что-то подозревать.  Потом появились и вещественные
доказательства - мои старые бумаги,  они торчали из карманов его брюк,
валялись  среди  постельного  белья.  У него появилась новая привычка.
Всякий раз,  когда я давал ему какое-нибудь поручение,  он брал клочок
бумаги  и записывал ручкой своим детским почерком,  с орфографическими
ошибками то, что я велел.
   "Безмолвие меня объяло" - с этими словами он предстал  передо  мной
однажды; это был не его язык.
   Я хотел отдать в починку свою треснувшую трость. Он немедленно изв-
лек маленький блокнотик,  один из самых любимых мною старых  блокноти-
ков,  из тех, что я прятал в карманах, дабы записывать в них пришедшие
в голову строчки стихов, обрывки разных идей.
   У меня перехватило дыхание.  Меня бросило в жар.  Моя рука инстинк-
тивно потянулась к блокнотику. Он отдал мне его тут же. Дрожащей рукой
я перелистывал блокнотик.  Белые странички,  следы множества вырванных
страниц.  И  вдруг одинокая строчка,  написанная моим беглым почерком:
"Безмолвие меня объяло". И снова пустые страницы, измятые по краям.
   Я успокоился. Он хотел оставить мне блокнотик. Но я вернул ему.
   Он ушел.
   Я отправился в его комнату,  порылся в ящиках письменного стола, но
ничего не нашел.  Потом бросил эту затею.  Но вечером передо мной была
положена пожелтевшая бумажка,  на ней моим неразборчивым почерком было
начертано: "Равновелика человеку сия голубизна". Слово "голубизна" бы-
ло перечеркнуто тонкой чертой.
   Я бросился в его комнату:  он сидит съежившись в углу и,  очевидно,
ждет меня. Я складываю бумажку, бросаю ему под ноги и выхожу из комна-
ты. Назавтра под вечер, после ужина, я снова обнаруживаю на своем сто-
ле две свои позабытые строчки:
   "Вновь тщетно стою пред тобою
   Этой долгой зимой".
   Этот листок я изорвал в клочья.
   И назавтра  - косая строчка,  написанная неряшливым почерком:  "Бе-
зумье мое в моем семени бледном".  И следы многих, многих зачеркиваний
вокруг этих слов. Рядом со страничкой маленькая вазочка, в ней красная
гвоздика, сорванная с клумбы в саду. Ну вот, теперь мне еще придется и
о цветах думать.
   Дом стал наполняться цветами.  Старые,  забытые вазы были извлечены
из шкафов,  вытащены из кладовки и заполнены цветами. Он рвал ромашки,
выпалывал маки,  росшие между домов. Он забирался на клумбы в парках и
таскал оттуда гвоздики,  воровал розы из чужих садов.  Дом дышал тяже-
лым,  страстным  воздухом цветения.  Желтой пыльцой были усеяны столы,
усыпаны ковры.
   На моем столе теперь постоянно лежали листы бумаги и отточенные ка-
рандаши.  Так, со всем упорством своего слабого ума он пытался возвра-
тить меня к писанию стихов.
   Поначалу меня это страшно развлекало.  Старые бумаги я прочитывал и
рвал. Цветы нюхал. Отточенными карандашами я наносил на листы множест-
во прямых линий и тысячекратно расписывался  на  страничках  маленьких
блокнотиков.
   Вскоре везде царило его безумие.
   Вырванные странички преследовали меня теперь повсюду. Мне и в голо-
ву не приходило,  что когда-то я намеревался написать столько  стихов.
Он закладывал это,  словно динамит,  подо все и во все:  между страниц
читаемых мною книг,  в мою папку, под настольные лампы, рядом с утрен-
ней газетой,  между чашкой кофе и блюдцем, рядом с тюбиком зубной пас-
ты.  Я достаю из кармана бумажник, и между банкнотами белеет листочек.
Я читаю и рву.  Выбрасываю в помойку. Я все еще терплю и не высказываю
никаких претензий,  я все еще владею собой.  Мне все еще любопытно уз-
нать, что творилось в моем воспаленном мозгу в те далекие годы. Должен
же быть конец этим листочкам.  В этом я уверен. Ведь я-то знаю: был им
конец.
   Поздней ночью (я уже давно в постели) слышно шлепанье его босых ног
по полу.  Он бродит и раскидывает листочки,  исписанные беглым, нераз-
борчивым почерком.  Буквы налезают одна на другую, разбросанные в бес-
порядке слова подчеркнуты жирными линиями.  Мы молчим,  как заведено у
нас. Он ежедневно выгребает листочки из пепельниц и из корзины для бу-
маг.
   Но вот листочков становится все меньше и меньше.  Однажды  утром  я
обнаружил на своем столе лист бумаги с одной-единственной строкой,  он
явно пытался подделать мой почерк. На следующий день - новая подделка,
более аккуратная, и тоже на отдельном листе:
   "А цветы заполняют все комнаты...
   А небеса начинают хмуриться..."
   Мое терпение лопнуло.  Я взбунтовался. Я ворвался в его комнату. Он
сидел и старательно переписывал одну и ту же строчку. Я собрал все ма-
ленькие  блокнотики и изорвал их у него на глазах.  Я вытащил цветы из
всех ваз, свалил их в кучу на коврике перед входной дверью и велел ему
убрать все это.
   Я сказал ему: "Эти игры кончились".
   Он забрал цветы,  чтоб схоронить их на соседнем поле.  Он ушел и не
вернулся.  Исчез на три дня.  На второй день я начал негласные розыски
по  всему  городу.  (В  доме  за это время все успело покрыться пылью.
Грязной посудой была завалена вся раковина.)
   Через три дня под вечер он явился,  загорелый, его одежда пахла по-
лем.  Я не выказал гнева.  Усадил его перед собой. Где он был? Что де-
лал?  Почему сбежал?  Ночевал в поле, неподалеку от дома. Когда я ухо-
дил,  он  пробирался в дом и прятался в своей комнате.  Однажды я чуть
было не застукал его. Почему он сбежал? Он не мог объяснить. Ему каза-
лось,  будто я хотел, чтобы он исчез. Что я хочу писать стихи в одино-
честве. Ведь так рассказывали в школе о поэтах, об их одиночестве...
   Проклятые учителишки.
   А не новая ли это хитрость?
   Мне надо решать его судьбу. Ведь он балансирует на краю.
   Я терпеливо и долго беседовал с ним. Сказал ему: чего ты добиваешь-
ся? Да, я бросил писать. Да, хватит с меня сочинительства. Чего ты до-
биваешься?
   Он закрыл глаза ладонями.  Что-то пробормотал.  Трудно было следить
за его речью. Но, сведя воедино бессвязные отрывки, я понял, о чем это
все. Он считал меня несчастным.
   Видели бы вы его.
   Этого парня,  слабоумного,  в пограничном состоянии,  с очками, съ-
ехавшими на нос. Здоровый битюг. Ему почти восемнадцать.
   Под вечер  осеннее  солнце блуждает по комнатам.  Из соседнего дома
доносится мелодия.  Кто-то разучивает гаммы на скрипке.  Одно и то  же
упражнение,  одни и те же ошибки. В какое-то мгновение фальшивые звуки
сходятся вместе и рождают дикую какофонию.
   Вдруг я сознаю, что непременно умру. Теперь я могу понять, как тра-
ва будет продолжать спокойно расти в моем саду.  Я посмотрел на него и
увидел его таким, как он есть. Незавершенная статуя.
   Я с ухмылкой прошептал ему:
   - Видишь ли, я устал. Попробуй теперь ты писать вместо меня.
   Он был потрясен.  Он снял очки, вытер их о рубашку и снова водрузил
на нос.
   - Я не могу, - прошептал он в ответ.
   Экая безнадежность.  Разумеется,  он  не  может.  Надо отключаться.
Рвать все связи.  Долгие годы дискомфорта.  Хоть плачь. Меня бросили и
оставили с ним наедине. И снова эта фальшивая мелодия.
   - Ты мне поможешь,  - продолжает шептать он, словно мы друзья-прия-
тели.
   - Я не буду помогать тебе.
   Я ощутил страшную пустоту.  Встал,  надел шляпу и вышел  на  улицу.
Дважды обошел вокруг дома,  где фальшиво играли гаммы,  и отправился в
город.
   Вернувшись вечером, я не нашел его. Снова мне пришлось готовить са-
мому  ужин.  Когда я резал хлеб,  нож соскользнул,  и я порезал палец.
Давно я не проливал столько крови.
   Я думал,  что он опять сбежал из дому.  Он объявился поздней ночью,
когда  в моей комнате уже было темно.  Он принялся слоняться по комна-
там, мерить их шагами, точно как я прежде, в те дни, когда слова начи-
нали бурлить во мне. Я уснул под звук его шагов.
   На следующее утро его комната была пуста.  Все учебники,  все пода-
ренные ему когда-то энциклопедии - все исчезло.  Листы бумаги и  отто-
ченные карандаши он перенес на свой стол.
   С наступлением осени небо потускнело. Временами мне приходили в го-
лову мысли о расставании.  Романтические бредни заполонили душу.  Бро-
сить  работу,  продать  дом,  собрать  деньги  и бежать куда подальше.
Осесть в забытом, вонючем порту. Или где-то в мансарде в большом горо-
де.  Короче - планы,  безумства.  Я отправился по туристическим агент-
ствам, там меня нагрузили цветными рекламными проспектами.
   Над воротами дома я повесил табличку "Продается".
   Моросил мелкий дождик.
   Как-то я поехал в Иерусалим, чтобы провести с дочерями Субботу.
   Меня встретили почтительно. Даже свечи зажгли в мою честь. Украсили
комнаты цветами.  Внуки играли моей тростью.  Да,  верно,  я их совсем
забросил. За ужином меня усадили во главе стола.
   Весь вечер я как одержимый говорил только о нем.  Я упорно не менял
тему,  не отклонялся от нее.  Я желал подыскать ему что-нибудь,  найти
ему какое-то дело.  Я сообщил о своих планах  уехать,  поскитаться  по
свету.  Кто-то  должен присмотреть за ним.  Ведь может же он приносить
пользу.  Он может обслуживать кого-нибудь.  Главное,  чтобы его у меня
забрали.  Мне необходимо от него освободиться.  Он скоро станет взрос-
лым.
   О поэзии я даже не заикнулся.
   Впервые мои зятья слушали меня с серьезным  видом.  Дочери  были  в
растерянности.  Что с вами обоими происходит?  Мы встали из-за стола и
пересели в кресла пить кофе.  В ночных пижамах  явились  внуки,  чтобы
попрощаться  со  мной.  Размахивая ручонками,  они прочли наизусть два
четверостишия одной недавно умершей поэтессы. Потом прильнули губами к
моему лицу, обслюнявили меня и отправились спать. Я продолжал говорить
о нем.  Меня невозможно было переключить ни на что другое. Все уже по-
рядком устали.  Меня слушали,  клюя носами. Иногда переглядывались: ну
да, мол, он сам стал слабоумным.
   Потом вдруг оставили меня.  Ничего не пообещали, спровадили вежливо
спать, поцеловали на сон грядущий и ушли.
   Тут только я заметил - на улице разгулялась гроза.  Молодое ветвис-
тое дерево билось в окно.  Его ветви шуршали по стеклу, царапали окон-
ную раму. Всю ночь оно пыталось ворваться ко мне, забраться в мою кро-
вать.  Наутро,  когда я проснулся,  кругом стояла  абсолютная  тишина.
Сквозь тучи пробивалось солнце. Молодое дерево стояло неподвижное. Оно
все так и устремилось к солнцу. И только на подоконнике лежали зеленые
листья, сорванные ветром с веток.
   На следующий день,  под вечер, я возвращался домой. Зятья пообещали
подыскать ему какую-нибудь работу.  Дочери говорили о заведениях полу-
закрытого типа.
   Из глубин земли поднялась зима. Между тротуарами и дорогами заблес-
тели лужи.  Мое отражение в них покрывалось рябью и разбивалось на ты-
сячи кусочков.
   Дома его не было. Его комната заперта. Я обошел двор. В распахнутое
настежь окно было видно,  что она аккуратно прибрана.  На столе белели
листы бумаги.  Несомненно,  на них было что-то написано.  Я вернулся в
дом, попытался взломать дверь в его комнату, но у меня ничего не полу-
чилось. Я опять вышел во двор, подкатил камень к окну, попытался взоб-
раться на него, но не смог. Ноги у меня задрожали. Ведь я уже немолод.
Вдруг я подумал:  а что мне до него?  Я сменил галстук и отправился на
поиски приятелей в кафе.
   Суббота кончается.  На улицах столпотворение.  В углу кафе теснимся
мы, престарелые, удрученные литераторы - потухшие вулканы, укутанные в
пальто. Покашливая, курим и перетираем иссохшими пальцами мир, подрос-
ший на целую неделю.  Пары восходят от земли и туманят витрину кафе. Я
расслабленно сижу на стуле, посасываю окурок. Моя трость, зажатая меж-
ду ног, пляшет по плиткам пола. Я знаю: этот город стоит на песке. Не-
мой и безысходный. Под тонюсенькой корочкой домов и тротуаров - непро-
ницаемая песчаная пустыня.
   Вот продефилировала группка молодых литераторов,  длинноволосых,  с
бородками.  Банда идиотов. Мы хмуримся, косимся на них. И я вижу - мой
сын тащится за этой бандой, в нескольких шагах от них, с просветленным
лицом.
   Они садятся,  развалясь, на стулья в соседнем кафе. Большинство пь-
яны. Мой сын съеживается на стуле в уголке. У них там какой-то спор. Я
не могу оторвать от него взгляда.  Кто-то из компании встает, вынимает
из кармана клочок бумаги и начинает читать стихи.  Никто,  кроме моего
сына,  его не слушает. Чтец оглядывает присутствующих, его глаза оста-
навливаются  на  буйной головушке моего сына.  Кто-то смеется.  Кто-то
склоняется к парню, гладит его по щекам...
   Уверен: никто из них не знает ни имени парня, ни имени его отца.
   Через несколько минут я встаю, беру свою трость и отправляюсь к мо-
рю глядеть на темные волны. Оттуда домой. Растягиваюсь на диване, беру
газету за пятницу, проглядываю литературное приложение. Прочитываю од-
ну-другую стихотворную строчку, абзац какого-то рассказа. Все, хватит!
Литература нагоняет на меня чудовищную скуку.  Я засыпаю прямо так,  в
одежде.  Мне снится,  что меня везут на операцию. Дают наркоз и режут,
совершенно безболезненно.  Будят,  снова дают наркоз,  снова режут мою
безмолвную плоть.  Наконец, я понимаю - это резкий свет бьет мне в ли-
цо.
   Я встаю,  дрожа от холода,  одежда моя измята. На улице капает дож-
дик.  Я иду на кухню,  ставлю чайник на огонь, жду, пока закипит вода.
Вокруг меня -