груды немытой посуды.
   Огромный старинный легковой автомобиль с  погасшими  фарами  удиви-
тельно медленно ползет по нашей узкой улочке.  Тащится по ней, как по-
ливальная машина.  Наконец тормозит со скрипом возле нашего дома,  под
фонарем.  Раздаются вопли,  визг.  Долгая возня.  Дверца отворяется, и
кто-то вываливается из машины,  бледный,  растерянный.  Это  мой  сын.
Вслед за ним еще кто-то в стельку пьяный, пошатывается, еле передвига-
ет ноги.  Подходит к нему,  хватает его за руку и трясет ее в  приливе
дружеских чувств. Затем втискивается обратно в машину.
   Опять визг, вопли. И долгая пауза. Наконец, старая развалина, похо-
жая на черную черепаху,  с тяжким вздохом трогается с места и все  так
же медленно,  с потушенными фарами ползет назад, покидает нашу улицу в
том же направлении, откуда и приехала.
   Мой сын стоит под фонарем.  Там,  где его высадили.  Долго он стоит
так, не шевелясь, слегка наклонившись вперед. Вдруг он склоняется низ-
ко к земле:  его рвет, выворачивает наизнанку. Он вытирает рот ладонью
и направляется к дому. Проходит мимо кухни, не замечая меня. Заходит в
свою комнату и запирается изнутри. Алкогольные пары витают в коридоре.
   Зима. Эта низменность, как только ее коснутся дожди, сразу же прев-
ращается в болото.
   Старикашка-поэт, подслеповатый,  беспрестанно публикующий свои бес-
помощные, наивные вирши, заискивающий перед молодыми поэтами, встреча-
ет меня на улице,  хватает под руку, прохаживается со мной взад-вперед
под серыми небесами,  по мокрым улицам.  Наконец, с таинственным видом
сообщает: встретил моего сына в компании молодых литераторов. "Превос-
ходный юноша. Он тоже пишет?"
   Слухи доходят до меня отовсюду. Кто-то говорит, что над ним издева-
ются.  Кто-то утверждает,  что эти недоделанные создания находят в нем
душевное успокоение.  Еще бы,  такого косноязычного  тупицу  не  часто
встретишь.  Пока  что  он  стал телохранителем одного молодого поэта и
мальчиком на побегушках у редактора какого-то журнала.
   Я обрушиваю на него гневные филиппики,  но он не обращает на них ни
малейшего внимания. Он погружен в себя, взор его блуждает по миру, за-
дернутому тучами, он попросту не замечает меня. В последние недели его
лицо слегка побледнело. Он больше не выглядит дубоватым, напротив, на-
лет некой духовности лежит на его лице.  Я знаю: одно мое неосторожное
слово,  и он убежит,  будет слоняться по улицам и проклинать меня. Дом
он совершенно запустил.  Питается где-то на стороне.  В  саду  сорняки
безжалостно душат кусты. А я-то думал, что в нем все-таки живет любовь
к растениям.
   Когда он дома,  он запирается в своей комнате и  предается  сочини-
тельству.  Пока  не удалось увидеть ни одного его стихотворения.  Но я
точно знаю: он пишет.
   Я сталкиваюсь с ним в коридоре,  хватаю его за полу  и  с  издевкой
спрашиваю: "Сударь изволит сочинять?"
   Он извивается,  пытаясь  вырваться.  Он  поражен  этим обращением в
третьем лице,  оно не понятно ему. Глядит на меня с ужасом, как на об-
реченного.
   Он часами просиживает за столом в своей комнате, предельно сосредо-
точенный.  Лишь изредка выходит в гостиную,  чтобы достать  с  книжной
полки томик стихов или какую-нибудь книгу,  и подолгу стоит,  вчитыва-
ясь.  На какой странице откроет,  там и читает.  Затем ставит книгу на
место и уходит. В последнее время он все чаще роется в толковом слова-
ре, который, наоборот, листает с бешеной скоростью, глаза его при этом
неподвижны,  как у слепца. Вряд ли он умеет пользоваться словарем. На-
конец,  я подхожу к нему и спрашиваю, что он ищет. Оказывается, он хо-
тел узнать, как пишется слово "небеса".
   - Небеса???
   - Слово "небеса"...
   - То есть, в каком смысле "как"? Так, как слышится...
   Ему это не очень помогает. Он стоит передо мной, страшно серьезный.
   - Буква "и" после "б", или нет... - шепчет он.
   - "И" после "б"? - Я поражен. - С чего вдруг?
   Он кусает губы.
   - "И" после "б"?!  - повторяю я возмущенно.  - И вообще, зачем тебе
"небеса"?
   На это он не отвечает.  Словарь захлопывается у него  в  руках.  Он
уходит  в свою комнату.  Вскоре снова прокрадывается к книжному шкафу,
берет словарь и роется в нем. Я вскакиваю с места.
   - Что еще?
   - "Вволю"... - бормочет он.
   - "Вволю?" - в каком смысле?
   - "В" перед "в", раздельно или нет...
   Снова меня охватывает непонятное  раздражение.  Тем  более,  что  я
вдруг сам ловлю себя на том, что забыл, как пишется "вволю". Я вырываю
из его рук словарь и лихорадочно роюсь в нем...
   Тем временем начинает осуществляться план моего бегства.  Время  от
времени кто-нибудь является посмотреть дом, предназначенный к продаже.
Я вожу "клиентов" из комнаты в комнату, показываю каждый угол, спуска-
юсь с ними в подвал,  обхожу двор,  демонстрирую сад и заканчиваю экс-
курсию на балконе.  Тихим голосом я перечисляю достоинства дома, в ко-
тором прожил три десятка лет. Наконец, хладнокровно называю цену. Ког-
да мы расстаемся,  я записываю их координаты и диктую по  буквам  свою
фамилию.  Они  с  полным безразличием ее записывают.  Даже легкой тени
воспоминания не пробегает по их лицам.  Они что же,  никогда не читали
стихов?
   Стало быть, предстоит покинуть эти края в полной безвестности.
   Наихудшее впечатление на "клиентов" производит сад, заросший сорня-
ками,  весь в лужах. Сад первобытных времен, когда земля была безвидна
и пуста.  Мой сын не притрагивается к граблям.  Так что мне приходится
самому ежедневно выпалывать вконец обнаглевшие сорняки и засыпать  ма-
ленькие лужицы.
   В моей  конторе скромное торжество в мою честь - проводы на пенсию.
Все служащие собрались за час до конца работы.  Разобрали  пирожные  и
чокнулись стаканчиками с вином. Долго произносили хвалебные речи в мой
адрес.  Были даже и прослезившиеся.  Никто не упоминал о моих  стихах,
словно не желая причинять мне боль. Под конец вручили подарок - карти-
ну, написанную маслом, изображающую бурное море.
   Я начинаю паковать чемоданы. Самые тяжелые раздумья охватывают меня
возле книжного шкафа. Что взять с собой, а что оставить? Я бомбардирую
зятьев отчаянными письмами с вопросом о судьбе моего сына. Звоню им по
телефону, подгоняю, призываю сделать что-нибудь. Наконец они назначают
мне встречу в центре города,  в маленьком кафе.  Они кладут на  столик
передо  мной  свой план.  Они долго наводили справки и,  в результате,
отыскали старика - владельца переплетной мастерской на окраине Иеруса-
лима; он и его жена согласились взять паренька подмастерьем. Его обес-
печат пищей и ночлегом.  У них самих был такой ребенок,  он умер. Одно
обязательное условие: если паренек заболеет, его надо будет непременно
от них забрать. Всякие там припадки... Они решительно заявили: с боль-
ным они возиться не будут.
   Поэтому зятья  провели  дополнительные поиски и нашли одинокую ста-
рушку,  живущую неподалеку от переплетчика, готовую взять парня в слу-
чае болезни,  за определенную плату, разумеется... Вот и все. Я должен
подписаться под обоими договорами.
   И они извлекают бумаги.
   Я немедленно подписываю.  Но червь сомнения гложет меня: "Что каса-
ется  припадков и болезней,  хлопоты были излишние.  Ведь он не из та-
ких...  Он - пограничный случай... Я ведь говорил это уже тысячи тысяч
раз... Но вы не хотите понять... Ладно, оставим это..."
   Зятья оставляют мне один экземпляр,  остальные забирают себе. Допи-
вают кофе и мило улыбаются:  "Ну вот, а ты думал, что мы о тебе не за-
ботимся..."
   Назавтра я  снова  подписываю бумаги,  на сей раз акт передачи дома
покупателю,  который, наконец-то, отыскался. В общем, я получил вполне
приличную сумму, и это только за землю - сам дом пойдет на слом.
   Мебель была продана сразу целиком.  Под вечер,  в сумерках, явились
три грузчика и принялись освобождать дом от вещей.  Они  вывезли  все,
кроме двух матрацев. Даже письменный стол вытащили у него из-под носа,
в самый разгар творческого процесса.  Он взбесился.  Он сгреб в охапку
все свои бумаги и носился по дому с этой кипой в руках.  Один лист вы-
летел у него из рук,  грузчик начал преспокойно оборачивать им  полку;
он  вдруг заметил это и навалился на грузчика всею тяжестью своего те-
ла. Хотел выбить ему зубы.
   Я уже обратил внимание, что вечером, в сумерки, он подвержен буйным
приступам.
   Банкнотами полон  мой ящик.  Я продал все за бесценок,  вернее,  за
четверть цены,  но все же денег у меня теперь целая куча.  Я  стараюсь
продать все;  то, что продать не удается, раздариваю. Я заставил своих
друзей унести все книги. Будь мой сын чуть менее занят творчеством, он
бы продал своим старьевщикам все, что я выбрасываю на помойку.
   На днях  мы  даже  забрались в подвал и извлекли из его недр старое
тряпье,  метлы,  груды книг,  мои и чужые рукописи - никому не  нужный
хлам,  призраки вещей, обломки, намеки. В течение трех дней над входом
в подвал клубилось тяжелое облако пыли.
   Я сказал приятелям в кафе: "Вот так освобождается человек".
   Я регулярно посещаю маленький порт нашего огромного города, поддер-
живаю  в  себе  тягу  к дальним странствиям.  Закутавшись в мешковатое
пальто,  с зонтиком в руках брожу меж портальных кранов,  вдыхаю запах
соли и ржавчины,  пытаюсь завязать беседу с матросами.  Я так и не ре-
шил,  куда поеду. Сперва думал - в Западную Европу, потом стал размыш-
лять об островах в Эгейском море.  Я уже вступил в переговоры с турец-
ким капитаном на предмет проливов Мраморного моря, но затем, неожидан-
но,  приобрел по дешевке билет на корабль, отплывающий на Кипр. Я под-
нялся на палубу корабля и постучал тростью в дверь отведенной мне каю-
ты.
   Это плавание будет чем-то вроде пролога. Потом отправимся дальше, в
более далекие странствия.
   Все это время сын продолжает писать, стоя в позе молящегося. Бумаги
разбросаны по подоконнику,  заменяющему ему письменный стол.  Здесь же
лежит и маленький словарик,  спасенный им от исчезновения  в  мусорной
куче.  Глядя на его силуэт,  я думаю:  а ведь вот так, таков, каков он
есть,  он вполне может совокупиться с женщиной.  И  кто  знает?  Может
быть, он уже совокуплялся.
   Пока он не осознал мое бегство,  наше с ним скорое расставание.  Он
занят своим делом.  Все же в один прекрасный день мне удалось оторвать
его  от подоконника - пора было ехать в Иерусалим,  познакомить его со
стариком переплетчиком.
   Это был  спокойный  зимний  день,  облачный,  временами  накрапывал
дождь.  На  автобусной станции в Иерусалиме нас поджидал старик переп-
летчик на старом раздрызганном автомобиле-развалине; его маленький ку-
зов  был заполнен грудой непереплетенных книг.  Он привез нас за черту
города,  к самому краю оврага,  поросшего деревьями.  Молча ввел нас в
дом,  так  же молча встретила нас его жена.  Они тотчас усадили нас за
стол, подали чай с пирожными.
   Они мне очень понравились.
   Они внимательно изучали моего сына. Нельзя сказать, что он особенно
пришелся им по душе,  но они явно обрадовались,  ведь они ожидали уви-
деть что-то пострашнее.  Слово за слово, и между нами наладилась бесе-
да.  Я с удивлением узнал, что переплетчику знакомо мое имя, и он даже
уверен, что читал что-то из моих творений (он почему-то полагал, что я
был прозаиком). Но это было так давно, почти двадцать лет назад.
   Должен признаться, мне было приятно.
   За окном свистел ветер. На столе посвистывал чайник (какие-то арха-
ические мелодии).  Во дворе у переплетчика тоже росло большое  дерево,
пожалуй, постарше нашего, с корявым, кряжистым стволом. Сгущались зим-
ние сумерки.  Густо замешивалась серость, предшествующая темноте. Пог-
раничное состояние.  Он сидел, как замороженный, рядом со мной, здоро-
венный недоросль; перед ним - нетронутый стакан чаю, нетронутое пирож-
ное. Он сидел ссутулившись, глядел в темнеющее окно. Он не обращал ни-
какого внимания на наши разговоры.  Вдруг он вынул из кармана  большой
лист  бумаги,  развернул  его.  Он был испещрен черными строчками;  он
присмотрелся к ним и неторопливо написал одно слово.  Затем снова сло-
жил лист.
   Наш разговор  прервался.  Переплетчик  и его жена глядели на него с
удивлением.
   Пытаясь улыбнуться, я выдавил из себя:
   - Он пишет...
   Они не поняли.
   - Он поэт.
   - Поэт... - прошептали они.
   В ту самую минуту прекратился дождь, закат опалил комнату. Он сидел
рядом с окном, пламя заката охватило его волосы.
   Они глядели  на  него со все возрастающим удивлением.  А он,  держа
ручку, пребывал в глубокой задумчивости.
   Я сказал переплетчику:
   - Он издаст книгу стихов. А вы ее переплетете.
   Переплетчик онемел от удивления.  Не издеваюсь ли я над ним? Но по-
том он сообразил что к чему, заулыбался.
   - Ну, конечно. Издаст книгу. И мы вместе переплетем ее.
   - Даром? - продолжил я игру.
   - Даром.
   Я встал со стула.
   - Ладно, мы обо всем договорились, слышишь?
   Но сын ничего не слышал.
   (Когда мы  выходили  на улицу,  переплетчик с женой затащили меня в
угол коридора и шепотом напомнили о договоренности по поводу  болезней
или припадков... Повторили, что не отвечают за это. Я их успокоил.)
   Мы вышли на улицу. Переплетчик не мог отвезти нас обратно на автос-
танцию, так как у его старого драндулета не горели фары. Мы расстались
с  ним и его женой и пустились вдоль по дороге под молчаливым плачущим
небом.  Он был в состоянии полного оцепенения,  почти  бесчувственным.
Еле  шаркал  ногами  по асфальту.  Мы добрались до остановки автобуса,
встали между железными стойками,  поддерживавшими железный навес. Вок-
руг строящиеся здания, голые скалы, красноватая земля. Гибрид города и
пустыни.  Иерусалим во всей своей печали,  навеки разрушенный. Сколько
бы в нем ни строили, в нем всегда будет жить память о Разрушении.
   Я обратился к нему, чеканя четко и ясно слова:
   - Переплетчик и его жена прекрасные люди. Но тебе придется быть че-
ловеком.
   Он молчал.  Кто-то проехал мимо нас на велосипеде,  взглянул в лицо
сына и тотчас отвернулся.
   Совсем стемнело. В новостройках зажигали свет. В полном одиночестве
мы вдвоем стояли под навесом. Вдруг я сказал ему:
   - Я заглянул в твою бумагу и увидел - это уже  стихи.  Ты  способен
писать самостоятельно. Я тебе не понадоблюсь.
   Он поднял  на меня взгляд и промолчал.  Я придвинулся к нему вплот-
ную.
   - Покажи мне стихи.
   - Нет.
   - Почему?
   - Ты порвешь...
   - Нет, что ты! Не порву...
   И я протянул руку, чтоб взять лист. Но он не дал. Я хотел выхватить
силой, но он поднял руки, встал в оборону. Он мог бы избить меня.
   Снова перед нами проехал велосипед.  Послышался грохот приближающе-
гося автобуса.
   Эти стихи были его лебединой песней.
   Я не знал.
   Это было три дня назад...
   Сколь страшно это время года.  То изморозь, то иней покрывают стек-
ла. Такой тяжелой зимы я не припомню. День и ночь непрестанно клубится
свинцовая серость,  даже рассвет не способен разогнать ее.  Кто это  в
зеркале?  Все еще я.  Камень, испещренный трещинами. Лишь глаза видны,
сверкают с поразительной живостью.
   Я собираюсь в дорогу.  Один корабль уплыл, теперь меня ждет следую-
щий.  Осталось лишь запихнуть в чемодан остатки барахла, сложить поло-
тенца,  сложить деньги в пачку,  и все.  Последние две недели мы живем
тут  на матрацах;  новый хозяин дома ежедневно навещает нас.  Терпение
его уже истощилось.  Он с отчаянным видом  околачивается  подле  меня,
ждет, когда же я, наконец, уберусь. Вчера он пригрозил судом. Он купил
дом на последние гроши. У него свои мечты и расчеты.
   Действительно, нечего тянуть. Пора отправить сына в Иерусалим к пе-
реплетчику,  на самый край оврага,  у черты города.  Оттягивать больше
нельзя.  Между тем он шляется по ночам.  Бросил писать стихи.  Вчера я
прождал его до полуночи,  он так и не явился.  Вернулся лишь под утро.
Его топот разбудил меня.
   Балконная дверь скрипит у  меня  под  рукой.  Мокрые  плиты  усеяны
листьями и обломанными ветками после вчерашней бури. Безнадежно холод-
ное небо. Тихо накрапывающий дождь и первые проблески рассвета. Огром-
ная,  столь знакомая вселенная, молча роняет слезы передо мной. Дерево
наклонилось ко мне.
   Разве я не хотел писать?  Разве меня не тянуло писать? Но о чем еще
можно писать?  Можно ли еще что-то сказать?  Я говорю вам:  все обман.
Ведь даже наше ветвистое дерево разваливается. Его дуплистый ствол по-
шел трещинами. Сад поблек, из-под камней пробивается мох.
   Пуститься неторопливой стрелой к небесам.  Распластаться на облаках
спиной к земле,  лицом к неизменной голубизне.  Поэт в  отставке,  вот
именно...
   Дождь усиливается.  На  меня  падают капли.  Я изгнан самим собой и
убираюсь восвояси.  В доме серая тишь,  в ней звучит легкое похрапыва-
ние. Я направляюсь к нему. За мной тянется моя пижама. Моя темная тень
распластана по стене.
   Он тоже спит на матраце.  Настольная лампа стоит на полу у  него  в
головах.  Он все еще не может уснуть без вечного огня. В просветах жа-
люзи лучи предутреннего света.
   Я молча гляжу на спящего,  распластавшегося у моих  ног.  Собираюсь
уже уйти, как вдруг обращаю внимание на несколько газетных полос рядом
с матрацем.  Меня охватывает ужас. Нагибаюсь и подбираю их. Полосы еще
влажные,  свежая типографская краска липнет к пальцам, я подхожу к ок-
ну, к слабо пробивающемуся свету.
   Приложение к легковесной,  бойкой газетенке. Число - этот, нынешний
день,  врывающийся во вселенную. Похолодевшими пальцами я перелистываю
страницы. И натыкаюсь на стихи в углу на одной из полос: безумные, без
размера, путаные строки разбиты без всякой нужды, бесконечные повторы,
неправильная пунктуация.
   Вдруг тишина становится осязаемой.  Дыхание затихает.  Он открывает
глаза,  красные,  заспанные.  Его рука шарит в поисках очков,  лежащих
подле матраца.  Он надевает их и видит меня у окна, с газетой в руках.
Легкая, затаенная и какая-то печальная улыбка освещает его лицо.
   Лишь теперь я заметил. Под стихами стоит мое имя. Буквы расплывают-
ся у меня перед глазами.

   Перевод Алекса ЛЕВИНЗОНА