ло
одно  обстоятельство,  сколь обычное,  столь  и  неожиданное.  Летом  к  нам
приехала моя кузина. Ее  каштановые волосы и серые,  словно искрящиеся глаза
вызвали во мне целую бурю чувств, будто напомнив о чем-то виденном когда-то,
но давно позабытом. Я был... влюблен, наверное. Я стал добиваться ее руки, и
уже через четыре месяца мы были помолвлены. Казалось, мы были  счастливы. Но
я никогда не забывал  о своей страсти,  о своем предназначении. Я решил, что
она,  став моею  женой,  должна стать  мне  и  спутницей  в  странствиях,  и
товарищем в поисках. Так что однажды, гуляя  по знакомым с детства тропинкам
ближнего  леса, я  решился и открыл ей - только ей одной - свою тайну. Я был
страстен и говорил много, как никогда. Я рассказывал ей о годах, проведенных
в  библиотеке и о своих детских  поисках  в  этом самом лесу.  Я  говорил  о
чудесах,  совершаемых  этими   животными,  об   их  волшебных  копытах  и  о
прекрасном,  закрученном в  сужающуюся  спираль  остром роге -  острее самой
острой  иглы.  Я  был  ужасен,  со   стороны  меня  можно  было  принять  за
помешанного. Все время, пока я говорил, она сидела пораженная, без движения,
и только  глаза ее непонимающе  наблюдали за  мной, заставляя  продолжать  и
продолжать  говорить,  как в горячке. На  губах у  меня выступила  пена, лоб
покрылся испариной. Когда я наконец закончил и, задыхаясь, присел на упавшее
дерево рядом с ней, она с ужасом отстранилась от меня, будто от умалишенного
или проклятого, и  бросилась прочь. Напрасно я  звал ее, напрасно не нашел в
себе сил  ее догнать! Вечером она уехала,  ничего не объяснив никому в доме,
оставив лишь записку, говорившую о расторжении наших отношений. Больше  я ее
никогда не видел. А к утру, когда стены родной библиотеки окончательно стали
ненавистны мне, собрав приготовленные уже давно вещи, ушел и я.
     Сколько лет прошло с тех пор - двадцать,  а может и тридцать или больше
- я не знаю; я давно уже потерял счет годам, как и  чащобам, которые исходил
в  поисках единорогов. Иногда встречались  мне люди, которые говорили, будто
видели их, и тогда мне хотелось броситься на такого человека с кулаками  или
задушить  его, посмевшего осквернить ложью светлое животное. Весь я покрылся
шрамами и струпьями, мои ноги обросли мозолями, а лицо бородой. Но в руках я
всегда   твердо   сжимал   дорожный   посох   с   заостренным  металлическим
набалдашником. Его я  выменял на медальон  матери, совершенно бесполезный  в
тяготах  странствий. А посох служил мне одновременно и  опорой при ходьбе, и
защитой  от  диких  животных  или  недобрых  людей.  Не раз  я был  встречен
насмешками и издевательствами - один вид моего рваного платья и немытых косм
вызывал  у  людей отвращение.  Не  раз бывал  бит  за  попрошайничество  или
воровство. Глупые люди, что они знали обо мне и о моей мечте!? Что они такое
пред величием и мудростью благородного племени единорогов?
     Новые и новые леса  открывались передо мной.  Вскоре я уже так привык к
ним, что стал бояться широких просторов полей, равно как и каменных городов.
Я научился  обходиться  сам,  добывая  себе  пропитание  из  лесных  ягод  и
кореньев, а то  и просто  древесной коры.  Иногда мне удавалось полакомиться
кроликом или  другой мелкой дичью,  которую  я  ловко убивал своим  посохом.
Позже я решил вовсе обходиться без  костра,  на разведение которого  уходило
слишком много сил, и ел сырую пищу, найдя ее гораздо  вкуснее приготовленной
на огне. Я чувствовал, что все это мелочи, ничего не значащие  в сравнении с
главной и единственной  моей целью. Как-то, в  тысячный  раз уже перечитывая
знакомые  книги, я обратил внимание  на фразу, до  того момента  незаметную:
"Нежная душа единорогов не выносит и следа грязи греха или плотских утех". Я
вспомнил злополучную  кузину и проклял  небеса за то, что они  едва  не дали
свершиться злодейству, коим был бы, без сомнения, наш брак.
     Несколько раз мне приходилось защищаться  от волков и леопардов, но мой
посох всегда выручал меня. Один раз мне даже удалось убить волка, решившего,
что я умер, хотя я всего лишь спал. Освежевав его  труп, выпив кровь и  съев
мясо, я стал носить  его шкуру взамен  плаща, уже порядком  износившегося  и
изорвавшегося.  Где-то  я потерял  сумку с книгами. Так  и шел я дальше,  не
очень расстроенный  потерей,  лишь  с  посохом  в  руке и  шкурой  волка  на
ободранных плечах.
     И вот, в  один  яркий и душный  полдень, когда я склонился над ручьем и
лакал из него  воду по привычке,  появившейся  бог  весть когда, странное  и
страшное существо бросилось на меня - я едва успел отскочить и увернуться от
его  разящих насмерть копыт; потеряв  равновесие, я упал набок. Его  грязная
свалявшаяся  шкура дышала  смрадом, так  что я едва не задохнулся, когда оно
пролетело  надо  мной.  Дикие,  яростные  глаза  наполнили   меня  ужасом  и
бешенством схватки  одновременно, когда, развернувшись, оно  вновь бросилось
на  меня,  целя копытами  мне  в  голову.  Зверь  встретил во  мне  опытного
противника. К  этой атаке я был готов и, уперев посох  тупым концом в землю,
острым нацелил  его в грудь отвратительной твари. Мой расчет оказался верным
- она  не  сумела,  движимая чудовищной  злобой,  остановить  свой прыжок  и
наткнулась на  посох, едва не  сломав его своей тяжестью и  погрузив в землю
почти на локоть.  Кровь струйкой побежала по  дереву.  Закинув голову, зверь
тоскливо и яростно зарычал в припадке неутоленной ненависти ко всему живому.
Последний раз оскалив гнилые зубы, он  упал. Я, довольный  победой, выдернул
посох из туши, и кровь фонтаном забила из зияющего отверстия. Жадно припал я
к ране, утоляя свой гнев и жажду. Насытившись, я  направился  к ручью, чтобы
смыть  с  лица  начавшую  запекаться  кровь. Но тут  что-то  заставило  меня
повернуться  и  еще раз осмотреть  труп  зверя. Что-то  в его  омерзительном
облике  словно смущало  меня. Склонившись над ним, я  понял,  что  именно. В
середине его лба торчал, размером не больше пальца, кривой и грязный рог.

МОЙ МУРАВЕЙ

     Муравьи заполонили дом. Черным пунктиром пробегали, расчерчивая кухню и
коридор,  прерывистыми   струйками  стекали  в   душевую,   просачивались  в
мельчайшие трещины,  протискивались в  самые  узкие  щели.  С  поразительным
чутьем  они  обползали  хитроумно  разбросанные  смертельные кубики  сахара,
пропитанного борной кислотой, не реагировали совершенно на новейшие  пахучие
распылители,  от которых я сам неудержимо  чихал. Множество любопытных мигом
взбирались на стопу, стоило  ей  опуститься на  пол, поднимались по ноге под
одеждой, несносно ползали по телу,  разведывали и кусались.  Я перестал есть
дома,  выбросил  все съестное, нисколько не  отпугнув их. Одно  только  было
спасение: в спальню пробираться они еще не смели.
     Все, кроме одного. Этот проныра прокрался в просвет под дверью, влез по
ножке в постель. Всю  ночь  он  не давал мне покоя, неуловимо бегая по телу,
тревожа  волосы на  груди, покусывал из злого любопытства то  тут,  то  там.
Только под  утро он  нашел во мне подходящее отверстие, ссадину на колене, и
немедленно забурился в плоть. Проникновение его было настолько стремительным
и неожиданным, что  я не успел ничего поделать, лишь колотя себя по бедру от
невыносимой щекотной боли. А  муравей вгрызался все глубже и настойчивей,  я
весь чесался изнутри, но никак не мог почесаться - и не мог не чесать, терся
о шершавые простыни, скрипел зубами, заводил глаза.
     Но к вечеру  следующего дня он выгрыз уже достаточно ходов в моем теле,
перестали  работать  челюсти  и,  топоча  всеми  ножками, муравей  бегал  по
коридорам и комнатам, осматривая  свое  новое жилище. А  ночью  он,  видимо,
выходил  наружу и принес несколько яиц, наутро с новой  силой впился в меня,
расширяя  и  углубляя  жизненное  пространство.  В  некоторых  местах  кожа,
лишенная опоры из  костей и  мяса, уже опадала бессильно, и я  опасался, что
меня, бесплотного, унесет первый же сильный порыв ветра. Я стал  заглатывать
множество  палочек,  дощечек и спичек, которые, по негласному договору между
мной и муравьем, укрепляли мое тело с внутренней стороны. Муравей без устали
устанавливал переборки, балки и распорки, поддерживавшие спадающуюся кожу. В
подошвы ботинок  я  вложил  тяжелые  свинцовые пластины, придавшие  мне хоть
какую-то устойчивость.
     Вскоре у нас появился первый выводок.  Рабочие тут же с жаром принялись
за дела, а матка, окруженная верными солдатами, облюбовав местечко, там, где
раньше была печень, начала кладку.
     Уже мириады муравьев снуют во мне. Они  пользуются  носом и  ушами  для
входа и выхода наружу, а если движение муравьев слишком сильное, я раскрываю
для  них  широкие  ворота  рта. Только перед зеркалом теперь я снимаю темные
очки и  замираю, весь  трепеща, видя  за  белками  глаз  темные  копошащиеся
тельца, днем и ночью продолжающие свой молчаливый труд.

ЦЫГАНСКАЯ ЛЕГЕНДА

     Жила на свете старуха. Старик  ее давно уже умер, дети  разлетелись кто
куда, жила одна. И вот однажды, глядя слепнущими глазами, как солнце заходит
за степной горизонт,  почувствовала она, что и ее час уже близок, что смерть
ее  уже  в пути. Решила она тогда пойти по своим детям, внукам и правнукам -
сколько  их было - навестить их и поцеловать на долгое расставание. Решила -
и уже  наутро собрала  свой  нехитрый  узелок и пошла.  Пришла смерть  в  ее
жилище, никого там  не нашла  и отправилась по старухиным  следам.  Никак не
могла  смерть нагнать старуху, злилась, да поделать  ничего  не могла. Так и
шли - от одного дома к другому, от сына к внуку,  от  внучки к правнуку. Шли
долго,  шли быстро - боялась  старуха не поспеть. Но как-то  раз притомилась
смерть,  присела на  камень отдохнуть и  задумалась.  Подумала и поняла:  не
догнать ей старухи.  И  ушла - как  не приходила. А старуха, говорят, так до
сих пор и ходит.

ЧЕЛОВЕК, ЛИШЕННЫЙ НЕДОСТАТКОВ

     Многие  немецкие  историки,  повествуюшие  о   периоде  Средних  веков,
описывают интересный и поучительный случай, произошедший примерно в  конце N
века.
     Это  было в  небольшом городке Айзенхюгель,  где  жителям  вживе явился
Человек, Лишенный Недостатков.  Имени его впоследствии никто точно вспомнить
не  мог,  и  историографы здесь  расходятся,  называя  его кто  Гансом,  кто
Мартином, а кто и совсем неожиданно -  Иосифом. Так или иначе, сложен он был
подобно  героям   Гомера,  а   мужественное  лицо  и  умный,  мягкий  взгляд
моментально располагали к себе.  Что самое поразительное, внешность его была
лишь слабым отражением того прекрасного внутреннего мира, который он носил в
своем сердце. Этот  человек  не имел абсолютно никаких недостатков,  обладая
при этом всеми  мыслимыми  достоинствами - и Штирнер скрупулезно перечисляет
их на восьми с половиной страницах.
     Очень скоро  Человек, Лишенный Недостатков,  стал любимцем всех жителей
Айзенхюгеля и  желанным гостем  повсюду,  сам  платя  людям тою  же монетой,
помогая слабым, наставляя неучей и веселя скупердяев. Кругом говорили только
о нем одном, и глаза людей блестели при этом.
     Так прошло  несколько  недель, и вот на исходе  лета  отношение к  нему
стало меняться - вдруг то здесь, то там замечал он с печалью злобный взгляд,
недоброжелательные смешки,  однако в  великодушии  своем  не  придавал этому
никакого значения.  Вскоре  одно  только  упоминание  о  Человеке,  лишенном
недостатков,  наводило на  людей лишь  смутную тоску и  молчаливую  зависть.
Мужчины  чувствовали  себя карликами и  глупцами в его  присутствии, женщины
либо посчитали себя безнадежно уродливыми для него, либо безуспешно пытались
соблазнить его, плавясь на медленном огне любовных мук.
     Чуть  позже  Великий   Инквизитор  города  Айзенхюгель  получил  первое
неподписанное письмо, говорившее о колдовской, нечистой природе удивительных
способностей Человека.  Поначалу он не обратил  на это внимания, но - то еще
одно письмо, камнем влетевшее в раскрытое окно, то чей-то шепот за спиной...
Вскоре Великий Инквизитор арестовал его и запер в камере, готовя процесс.
     В  описаниях  дальнейшей  судьбы Человека  также  нет ясности. Согласно
одним  он, с честью  выдержав  пытки,  был прилюдно предан  обряду аутодафе.
Другие  утверждают, будто  он покончил с собой во мраке подземелья,  устав и
отчаявшись среди  неблагодарности  и злобы.  Эту гипотезу  мы  имеем смелось
отвергнуть, поскольку  Человек, лишенный недостатков, конечно, не знал также
ни  отчаяния, ни слабости, на  что указывает и Штирнер. Третьи  говорят, что
одна  из  женщин,  влюбленных  в него до  изнеможения,  помогла ему бежать и
скрыться,  и  Человек навеки  исчез из Айзенхюгеля  в никуда,  как  ниоткуда
пришел.

ИГРА

     - Постойте, а почему у меня нету пешек? Где все мои пешки?
     - А на что они Вам, право слово!?
     - Как на что... чтобы играть!
     - Вы что, не можете играть без пешек?
     - А зачем тогда играть? Естественно, победит тот, у кого есть и фигуры,
и пешки!
     - Конечно!
     - Но это же нечестно, играть нужно на равных!
     - И кто же тогда победит?
     - Победит сильнейший!
     - По-вашему, будет честно, если победит сильнейший?
     - Какой же смысл тогда в игре?
     - А какой смысл вообще в чем-либо?
     -  Во  всем свой  смысл,  и попрошу  впредь  удерживаться  от всяческой
софистики!
     -  В этой  игре смысл  - схватить  побольше  фигур,  а  с  ними  уже  и
побеждать!
     - А если я не знал об этих правилах?
     - Так Вы  ведь не  мальчик  уже! Сами  знаете,  что незнание закона  не
освобождает...
     - Ну это уже не игра, а бессмыслица какая-то!
     - Черт, бессмыслица будет, если я Вас сейчас ударю доской по голове!
     -  Наоборот,  это  положит  конец  бессмысленной  игре,  и  к  тому  же
охарактеризует Вас с определенной стороны!
     - С какой же это, интересно, стороны?
     -   А  с  той,   что   Вы  не  игрок,  а   просто-напросто  зарвавшийся
экстремистический демагог!
     -  Ах, так это  я - завравшийся демагонизирующий экстремист? - бьет его
доской  по голове,  тот падает с  проломленным черепом, - Тьфу,  бессмыслица
какая-то...

ECCE HOMO

     У  меня  в  кармане поселился  маленький  человечек, ростом  не  больше
коробки спичек. Однако  хлопот мне он доставляет немало. Каждый раз, когда я
опускаю  руку в  карман,  чтобы  достать сигареты  или носовой  платок,  мне
приходится  давать  ему  печенье  или   конфету,  которые  он   поглощает  с
удивительной прожорливостью.  И  стоит только  попытаться проникнуть  в  его
владения без этого сладкого подношения, чтобы испытать остроту мелких зубов,
порой  прокусывающих кожу  до крови.  Впервые поймав его,  я был чрезвычайно
поражен видом  человечка. Облик  его  напоминал какого-нибудь  питекантропа,
сошедшего  с   картинок   атласа,  заросшего   густой  и  грязной   шерстью.
Наловчившись,  я  сумел  хватать  его,  когда  пожелаю,  и  показывал  моего
человечка знакомым, хотя тот и сопротивлялся при этом довольно дерзко.
     Дамы приходили в  дикий восторг от него и уж совсем потешались при виде
его   крохотного  детородного  органа.  Благодаря  человечку  они  проявляли
абсолютно  излишний  интерес к  моей скромной  персоне.  Завидев  меня,  они
шептались:
     - Смотрите, вон идет  тот самый К., у  которого в  кармане  живет такой
забавный человечек!
     - Как, это он!?
     Но  неприятный  случай  внезапно  оборвал его  историю.  Одна  из  дам,
рассерженная тем,  что  человечек пребольно  укусил  ее,  в бешенстве  одним
щелчком снесла ему голову.
     На похоронах его людей было столько, что половина их забрались на плечи
другой  половине,  которой  приходилось тянуться на цыпочках. Но  все  равно
толпа была такой плотной, что в общей суматохе никто так ничего и не увидел.
     Моя собственная жизнь с тех пор почти не изменилась, разве что никак  я
не могу избавиться от привычки везде носить  с собой  печенье,  да, пожалуй,
стало чуть более одиноко.

ВИШНЕВЫЙ ЦВЕТ

     А  еще  была весна - небывалая весна - теплая и  ясная.  Жирный  дымный
аромат войны сплетался с тяжким запахом  цветущей вишни. Воздух давил грудь,
стеснял дыхание.  Все  плохое  закончилось вместе с войной, оставив  по себе
лишь горечь  и  гарь. И еще  тогда  он,  подтянутый  лейтенант, лет уже  под
тридцать,  стоял со  своей  частью  в  одном  из  небольших  городов,  каких
множество в тех местах, почти неотличимых друг от  друга. Внезапно оставшись
почти без дел, ожидая отправки домой, пристрастился он к долгим прогулкам по
окрестностям, по млеющим  в теплой  тишине незнакомым дорожкам  и проселкам.
Запах  вишни налетал  волнами, кружил голову,  роил  комариную  тучу мыслей,
сладких и безмятежных - как  и сам этот запах. Часто  он представлял будущую
судьбу свою, и с замиранием думал о  скором  возвращении; как побежит он  по
знакомой  тропе от платформы, через огороды, мимо  заболоченного пруда, мимо
вишен - и объятья, и звон, и дым...
     В одну  из таких прогулок увидел  он придорожную  дешевую  закусочную в
деревне, похожей на сотни таких же деревень, виденных им в этом краю.  Время
было уже  за полдень,  он  ощутимо  проголодался  и,  кроме того,  испытывал
сильную жажду. Поэтому, заказав обед, быстро прикончил его, закурил неспешно
и  только  тогда  наконец  огляделся.  Ничего  необычного  не  было  в  этой
закусочной  и  в  этом  виде  за  окном - белые,  как  заснеженные, вишни...
Внимание его привлекла официантка - неприметная и щуплая девица, хлопотавшая
у стойки. Он внимательно, но так, чтобы это было незаметно со стороны, краем
глаза,  осматривал   девушку.  Ее   же  чем-то   сразу   заинтересовал  этот
широкоплечий  лейтенант  с  темным  лицом  и  узкими,  словно  ножом  на нем
вырезанными, глазами. Она чувствовала едва ощутимое теплое и мягкое жжение в
животе...  Он же без  всякой мысли просто разглядывал ее тонкую талию, узкие
плечи, острые бугорочки грудей под яркой красной блузой. А  в раскрытое окно
порывы ветра забрасывали лепестки цветущей вишни.
     Ночью тяжелый  вишневый аромат, казалось, затопил комнату,  вдавив  его
немыслимым грузом в  мокрую подушку. От этого влажного запаха даже мысли его
разбухли  и потяжелели,  медленно,  больно  ворочаясь  в  голове,  гудели  и
шептали,  перед закрытыми  глазами мелькала  красная блуза в мареве вишневых
лепестков, даже  открыв  глаза  видел  он  в  темноте  эти  яркие  пятна,  и
ворочался, и стонал, и мысли толкались, и под  утро вместе с  неповоротливым
сном  не ушли,  а  заполнили  весь мир, в котором  не осталось уже места для
отдыха и  успокоения, так  что, когда он встал, то почувствовал  себя совсем
разбитым, и мысли снова - о вишневом цвете, о красной блузе, уж и  глаза его
еще  более  сузились, и цвет их  стал грозным и темным, и,  наскоро выполнив
свои обязанности он  быстрым  шагом, в такт вздыхающему  сердцу,  проносился
знакомой  уже  дорогой,  со  вдохом открывал дверь  и с выдохом  садился  на
привычное уже место, делал знак и украдкой смотрел за худой  официанткой - а
она за ним - и уходил  поздно, чтобы  снова  ворочаться ночью, и не спать, и
тонуть в вишневом цвету...
     Как-то  она решилась,  наконец, и когда он, расплатившись и  вздохнув с
тайной мыслью, вышел в  душную ночь,  тихо кралась  за ним до самого дома по
тропинкам, усыпанным  лепестками вишни, с задыхающимся сердцем, но  так и не
показавшись в виду.
     Прошло  еще  несколько  томительных  дней,  вишни  стали отцветать,  на
некоторых ветках можно уже было  разглядеть завязи будущих  красных  ягод, и
он, изможденный, подошел к ней и хрипло, поминутно прокашливаясь, мучительно
краснея, завел разговор ни о чем, который совершенно не клеился,  но в конце
концов вечером они оказались гуляющими  по  пустому парку, стыдливо молча  и
тревожа  ногами  опавшие,  уже  начавшие  сохнуть  лепестки. Внезапно  будто
какой-то далекий и долгий гул послышался ему, и он остановился, поц