отсека убившие  Пожилую
Женщину получают дополнительный паек и досрочное повышение в звании.
     Я только хлопал ртом. Это даже не Федор Михалыч, это уже черт знает что
творится!
     -  Более  того,  пожилым  женщинам  запрещается  умирать  от  старости,
болезни, несчастного случая, равно как и  от иных  причин, кроме  как будучи
убитыми так называемыми нео-Родями.
     Зендер  зашагал по комнате,  обшаривая глазами  обстановку  и  бесшумно
ступая мягкими тапочками, делал вид, будто размышляет вслух:
     - Конечно, сам по себе проступок Шиммеля не столь уж страшен. Не в этот
раз, так в другой. Время, значить, еще не пришло. Мало ли, в конце концов, у
нас  Пожилых  Женщин? Нет, не  мало,  незаменимых  у  нас  нет.  Число  П.Ж.
неуклонно растет, и  мы  работаем  над этим, - он прокашлялся,  - Но что  мы
имеем с другой  стороны?  А с другой стороны мы имеем,  что своим проступком
Шиммель  не  только  раскрыл  свою  еще  сыроватую,   не  закаленную   и  не
подготовленную сущ-чность, но  и едва не довел П.Ж. до смерти.  Смерти! - не
этой ноте Зендер замер. Казалось, весь мир выдерживал с ним грозную паузу, -
И это вопреки  декрету,  о котором я упоминал выше! Только лишь безграничная
отвага слабой П.Ж. помогла ей выстоять и остаться верной Идеалам до конца.
     - Но я же не хотел... я не знал...
     -  И  вот,  -  перебил  он   меня,  -  Президиум,  учтя  все  названные
Обстоятельства,  а   также   шестнадцать  Неназванных,  Постановил   тебя...
приговорил тебя...  Шиммеля... к Справедливой мере, - в голосе его зазвенела
медь,  - Три Ночи  ты должен  провести у  койки  Обиженной тобой П.Ж., читая
вслух  сцены  из   Великой  книги  Великого  писателя,  Феодора  Михайловича
Дастаевскаго,  сцены, в  которых  с  Гениальной  Силой  изображено  убийство
старухи-процентщицы. Читать следует, делая пятиминутные перерывы каждый час,
с  начала Комендантского Часа и  до его окончания, -  он отер пот со лба,  -
Приговор приводить в исполнение начиная с сегодняшней ночи. Все.
     - Стало быть,  -  я  уже набрался храбрости и  даже ухмыльнулся, -  мне
уготована судьба Брута?..
     -  Причем  тут Брут?  Брут  Цезаря убил,  а  ты  даже на П.Ж. не мог...
эм-мм... как следует.
     -  "Брут" означает  "свинья", -  встрял в  разговор еще  один,  неровно
стриженный.
     Я  воздел  очи  к небесам,  которые  всегда подразумавеются  где-то  за
переборками: "Господи, видишь глупость их и невежество?! Что ж, смеяться мне
или плакать?.."
     Не говоря более ни слова, нежданные визитеры разом развернулись и вышли
вон  из  комнаты. Естественно, молчание  повисло, и в этой  тишине  особенно
отчетливо  прозвучал сигнал отбоя. Я  встрепенулся - наступал  Комендантский
час,  и мне  стоило  поторопиться, если  я  хочу  исполнять  положенное  мне
наказание. Сняв с киота книгу, я оставил Кима с Шагиняном и пошел ночевать к
старухе.
     Тихонько  приоткрыв дверь, я заглянул  внутрь.  Старуха спала, лежа  на
спине, и храпела, уставя вверх подбородок, покрытый редкой щетиной. Я вполне
мог просто-напросто остаться  здесь  на ночь, ничего  не  читая и  прекрасно
выспавшись, но осведомленность президиума  порой  была воистину  устрашающа,
поэтому я, скрестив ноги, взгромоздился на  табуретку, открыл тяжелый том на
закладке и начал: "Дверь, как и  тогда,  открылась  на крошечную  щелочку, и
опять  два  вострые  и недоверчивые  взгляда уставились  на него..." Старуха
мигом проснулась, счастливое  выражение засветилось  на ее  лице и в глазах,
уставленных на меня.  Я же  не прекращал  своего занятия,  мысленно страшась
повторения Гоголевского триллера  и  опасливо  поглядывая  на  старуху.  Мне
иногда казалось, что она уже не лежит на кровати, а тихонько приподымается в
воздух,   сохраняя   все   то   же  неподвижное   положение.   Вздрагивая  и
присматриваясь, я успокаивался, но, естественно, лишь на время.
     Внезапно послышался загробный голос: "Пр-рроведите меня к  нему! Я хочу
видеть этого человека!",  и  из-за  переборки тяжко загрохали  шаги.  Я весь
покрылся  холодным потом  и замер, как бандар-логи перед  танцем  удава Каа,
загнипотизированно  глядя  на  дверь,  из-за  которой  слышалось   движение.
Убийственно медленно она подалась, и из темноты ночного  коридора высунулось
искривленное хохочущее  лицо Кима. В негодовании я швырнул  в  него  книгой,
закрыв лицо ладонями и, кажется, слегка всхлипнул. Смущенно  улыбающийся Ким
подошел ко мне, хлопнул по плечу:
     - Да ладно тебе, старик, я пошутил... Забудь...
     Вслед  за  ним  показался  Шагинян,  невозмутимо  попыхивая папироской.
Завидев  его,  старуха  проворно  вскочила  и,  с криком  гарпии  вырвав  из
мундштука  папиросу,  в  несколько жадных  затяжек  прикончила  ее. Улегшись
обратно,  она  требовательно посмотрела  на  меня.  Дрожь унялась, и  сильно
хотелось спать, но я  знал,  что грозит нарушителю постановлений президиума,
поэтому,  обозвав ее тихо, я вытолкал  из  комнаты обоих пьяниц и, подняв  с
пола книгу,  снова забубнил:  "Ни  одного мига нельзя  было терять более. Он
вынул..."
     Через  несколько  минут  я  прервался,  сделав  глоток воды из графина.
Старуха  обиженно закряхтела и зацыкала, и мне пришлось поспешно вернуться к
чтению.
     Спать  хотелось неимоверно, и  я уже начал  жалеть, что  не  шлепнул ее
накануне, однако  читать продолжал:  "Вдруг  он  заметил на ее  шее  снурок,
дернул его..."
     Я то и дело клевал носом, стараясь отогнать  сонливость  тряс головой и
мечтал только о том, чтобы придушить старушенцию прямо  вот  сейчас,  здесь,
подушкой.  Пусть,  -  думалось мне,  - пусть  это  и не будет в  чистом виде
Раскольничество, зато по Чехову, спать-то охота, эта престарелая торпедь мне
спать не дает,  все  жилы тянет... Оглушенный этой мыслью и в полузабытьи, я
прекратил  чтение и  хищно  посмотрел на старуху  - естественно,  она тотчас
запричитала, закаркала. Выносить эти нечеловеческие звуки я не мог и покорно
вернулся к прерванной фразе. Однако мысли мои, сколь  медленно спросонья они
ни двигались, вновь и вновь возвращались  к  тому мигу наслаждения,  когда я
обхвачу  руками  ее  тощую шею,  поплотнее  сожму  и  через несколько  минут
забудусь спокойным сном.
     Посреди ночи, отбросив книгу в сторону, я поднялся на нетвердые ноги и,
растопырив  пальцы,  подошел  к  старухе,  истошно  заперхавшей.  Кашель  ее
тысячекратно  отдавался  и  усиливался  в  моей  голове, так  что я  испытал
несказанное облегчение, когда он  перешел в хрип и  бульканье, а вскоре утих
окончательно.
     Подумав еще, что после удушения старухи  мое самоубийство  выглядело бы
особенно  эффектно  - например, на рельсах, как Каренина - я пошел к себе и,
не  раздеваясь,  рухнул  на  кровать.  "Наконец...  Вот  и  я  приобщился...
причастился," - с этими мыслями я мгновенно заснул.

ВЕРТИКАЛЬНЫЙ СРЕЗ

     Томится он,  пыхтит  на смятой  постели, сон нейдет.  Позавчера сбежала
жена,  и  вот,  втайне  радуясь  этому,  он  лежит  на  спине,  стараясь  не
просквозить больные почки:  "Грехи молодости, ээ-эх," - вздыхает  он и снова
отдается на волю дразнящих мечтательных потоков. Кровать под ним едва слышно
поскрипывает, ножки ее  кренятся под грузом его бессонницы,  с остервенением
вминая линолеум  в  безнадежно простылый бетон  пола. Зима  в силе.  Ко  дну
бетонной плиты снизу привинчен  стальной крюк, за  который подвешена пыльная
люстра. Сейчас  она  погашена,  и оклеенные обоями стены  его  соседей снизу
освещаются  лишь  бледными  отблесками телеэкрана.  Замерев к  креслах,  они
досматривают  остросюжетный  боевик.  К ним долетают  приглушенные  голоса с
первого  этажа.  Там  не спят,  празднуют,  пляшут,  разнося паркет  в  щепы
твердыми  каблуками,  распугивая осторожных  крыс  в  подвале. Здесь  пыль и
влажный неподвижный воздух, перевитый почти живыми трубами, терзаемые вечным
голодом грызуны обкусывают с них изоляцию. К подвальному шуршанию сквозь сон
прислушиваются блестящие  личинки, затаившиеся до тепла  в земле, изъеденной
кольчатыми червями. Она постепенно  твердеет,  у основания становясь толстой
скалистой  глыбой,  плавающей  на поверхности  раскаленной магмы. Каменистый
расплав  окружает  центр Земли, и что там - никому неизвестно. С той стороны
скала  покрыта гнилостным  и  зыбким  илом, на умопомрачительной  глубине, с
начала времен холодной и  бессветной.  Но ближе  к  небу вода проясняется  и
теплеет,  заполняется  копошением  жизни, резко обрываясь  в соленый, полный
брызг воздух, где носятся птицы, взлетающие зигзагом до тех мест, где он уже
редеет и замерзает. На такой высоте уже никаких птиц нету, и планета, видимо
круглая, уменьшается,  голубеет,  скрывается из  виду,  Солнце  сжимается  в
ослепительную точку, слабеет, звезды проносятся мимо, становится туманностью
Млечный  путь, движется  к самому  краю  поля зрения,  только  тьма и редкие
кляксы тусклого света.
     Но - сердце ноет, ноет.

НОВЫЕ ДОМА

     Знаете  ли  вы,  что  такое  новостройки?   Новостройки   многоэтажные,
панельные,   блочные,  угловатые,  бирюзовые,  желтые,  молочные,   сточные,
бессрочные,   записные,   заспанные,   с   дрожью   затаившиеся,   мусорные,
новозаветные,   неловкие,  чуждые,   рассыпающиеся   осколками,  брутальные,
братские,   сиюминутные,  дымные,  резко  очерченные,  вороватые,  матерные,
скрытные,  крупнокалиберные,  несносные,   измазанные   в  каменной  крошке,
развратные, распыленные,  комариные, бесстыжие, вьючные, заплечные, дрянные,
дрянные... А Петр Алексеевич Преображенский знает.
     Еще из роддома, мягкого, привезли его  сюда, в новехонькую многоэтажку,
пахнущую свежей  побелкой и помоями, положили на дорогую мохнатую бескрайнюю
шубу, чтоб у младенца никогда не переводились деньги -  Преображенский мигом
наделал под себя, на эту шубу, одурев от незнакомого места, света, голосов и
запахов.
     Едва стало возможным отдалять Петра Алексеевича от материнской груди на
длительный  срок,  мамаша  его вернулась к аспирантским  изысканиям,  а  сам
младенец  был  отправлен  в  "сталинские"  дома   к  бабушке;  так  в  жизни
Преображенского  появился  второй  пункт.  Первым,  условным пунктом А, была
родительская  квартирка  в  две с четвертью комнаты  ленинградского проекта.
Пунктом же Б стали высокие потолки, запахи кухни и нафталина,  белые слоники
на  комоде, сюсюкающие старушенции и кружевные  наволочки. Но Преображенский
не являлся тем пешеходом, велосипедистом, тем более автомобилем или поездом,
который движется с определенной скоростью из  пункта А в пункт Б  и обратно.
Он еще не осознавал расстояния между пунктами, не знал о нем, и для него они
были  просто двумя  квартирами, заполненными  разными  образами,  звуками  и
запахами,  двумя  островками  в  бесформенном  мире, который еще  неизвестно
существует ли.
     Пунктом В стали ясли-сад, куда Петр Алексеич был переведен от слезливой
и  баловавшей его бабки,  несмотря на ее слезные угрозы. Возраст и  опыт уже
брали  свое  - дорога от  А к В постепенно наполнилась для него содержанием.
Она означала недолгий  переход, держась за руку, от  родительского  приюта к
первому   в  его  жизни   общественному  заведению.  Двор  вокруг  дома  еще
принадлежал   к   пункту  А,  но  стоило   пройти   между   двумя  соседними
четырнадцатиэтажками,  чтобы  вступить  в  дальние  земли.  Путь обозначался
своими вехами  - тополиной аллеей, помойкой,  гаражом,  выкрашенным под цвет
ржавчины, наконец, тропинкой под  самым  детсадовским забором, который и был
границей,  словно  утешающей:  "Усталый  путник!   Собрат   наш  и   товарищ
Преображенский!  Возрадуйся,   ибо   тяготам   твоего   пути  уже   близится
долгожданный конец,  и вот-вот ты торжественно прибудешь в дружное братство,
под заботу нянечек пункта В!"
     И, однако, память его коротка. Все эти ранние переживания не отложились
в   область   осознанного,  оставшись   где-то  в  глубине   бессознательных
впечатлений, эмоций и аллергии.  Первое воспоминание, которое Преображенский
впоследствии  мог более  или менее четко зафиксировать и описать,  относится
уже  примерно  к четырех- или  пятилетнему возрасту. Воспоминанием этим  был
самовар  -  огромный,  в рост самого Петра  Алексеевича,  ядреный и  жуткий,
блестящий,  искажающий  отражение  Преображенского  своим  крутым  дольчатым
боком,  раскаленным от  натуги. Самовар был электрический  и стоял, кипя, на
линолевом полу  восьмого  этажа, куда  заглянул  Преображенский  к  каким-то
старинным  родительским однокашникам и  весь вечер, покуда те разговаривали,
пришибленно молчал, выкатив  глаза, прижавшись к маминому боку  и надувая от
страха щеки, гневливо вперясь в шипящего пузырями металлического монстра.
     Совсем  незаметно, в непонятных детских хлопотах и заботах летели годы.
Крыши  гаражей  и  трансформаторных  будок  заменили  Преображенскому  ветви
деревьев, "палки-банки" вместо лапты и "пробочки" вместо салочек. Сильнейшим
потрясением  для него стала покупка цветного толстого телевизора, так он был
поражен видом разноцветных Винни Пуха, которого полюбил только спустя  много
лет, и  Карлсона, которого возненавидел за бездумную бесшабашность уже тогда
и на всю жизнь.
     Непонятно, благодаря какому  приказу, чьему недосмотру и недоразумению,
во дворе,  в котором до тех пор обретался  Преображенский, за несколько дней
рабочая  бригада   выстроила  теннисный  корт.   Как   по  щучьему   веленью
разровнялась и залилась темным асфальтом площадка, окружилась высокой сеткой
забора,  не были забыты  даже  столбы  для сетки,  выкрашенные в нейтральный
зеленый цвет. Играть в  аристократическую, невиданную игру теннис  так никто
никогда и  не приехал, зато  мальчишки  -  и  Петр Алексеевич  среди  них не
последний - мигом устроились на корте, как на своем привычном месте.
     Примерно к тому же времени  относится  и  знакомство Преображенского  с
ребятками. Не то чтобы он не  знал  про ребяток  до того. Они  были такой же
неотъемлемой  частью  новостроек,  как  и гудронные плавильни или  сожженные
кнопки лифта. Все их повадки и манеры были известны Петру Алексеевичу, как и
всякому,  кто хоть раз высовывал нос  на асфальтированные улочки. Но лицом к
лицу с ними он столкнулся впервые.
     Отдувался за всех Преображенский, как самый старший изо  всей компании.
Ребятки были, как всегда, на взводе  невесть от чего - то ли от алкоголя или
другой какой наркоты, то ли от вечно распирающей их изнутри злобной энергии.
Разговор  их  был невнятен, быстр  и не запомнился.  Пытаясь держать  марку,
Преображенский  старательно  сплюнул под ноги, но это  не  очень-то помогло.
Получив пребольно по физиономии  и  раз, и второй, он замер,  стиснув  зубы.
Нет, он  сдержался  и  не  заревел позорно, призывая  маму  и  все  взрослое
воинство, за что был пожалован несколькими уважительными  жестами со стороны
ребяток.  Но и не ударил в ответ, заработав презрительные взгляды -  сколько
раз впоследствии он будет, скрипя зубами, бичевать  себя  за это! И  сколько
раз во всю оставшуюся жизнь  поступит так же, маленький ребенок, задавленный
между бетонными плитами.
     Кто-то на третьем этаже бесстыдно распахнул окно, выставив в проем одну
допотопную  колонку,  из  которой  на  всю  округу  гремел  и  хрипел  голос
Высоцкого.  Приятели разбежались за  углы, ребятки ушли,  поплевывая цепкими
взглядами по  сторонам.  Преображенский  стоял  в  полнейшем одиночестве  на
корте,  и ноги с трудом  удерживали  груз его беды.  Только  с  достоинством
прошествовав в свою квартиру и  заперевшись в платяном шкафу,  он разрыдался
от стыда и бессилия.
     Облезлый шкаф этот, помещенный в темном углу родительской спальни, Петр
Алексеевич облюбовал  и  застолбил уже давно, как свое  укромное место, свой
"штабик". Очень любил он, забравшись в это мягкое ароматное нутро с  книжкой
Жюль-Верна  или   Дюма,  с  пакетом  сушек   и  с   фонариком,  закрыться  и
блаженствовать, то  и  дело  корча  рожи собственному отражению  в  зеркале,
ввинченном с внутренней стороны дверцы.
     С самых младых ногтей умел Преображенский не только читать, но и ездить
на велосипеде,  чем  был весьма горд. Однако, первую  двухколесную  машину у
него   отняли   спустя   неделю   после   покупки.   Порядком   напугавшийся
Преображенский побледнел и намертво вцепился в руль, и ребятки, всегда тонко
чувствующие и просекающие детали поведения, поняли, что так вот просто он не
отдаст, а то и,  еще чего доброго, заревет. И,  заметив  в Петре Алексеевиче
романтическую натуру, упросили его дать покататься "пять минут", наобещав за
то набор "железных" солдатиков, спичкострел и прочие золотые горы. Уехав же,
так и не вернулись.  Может,  в  глубине души Преображенский им и  не поверил
нисколько,  ведь  был   же  какой-то  разум.  Но  поверить  было  удобнее  и
безопаснее, так что остаток лета он  проходил  пешком, а  зимой с родителями
стал  ездить  на  ближайшую речку  кататься  на  лыжах.  Каждое  воскресенье
заполнялся  транспорт  людьми,  палками  и  мешками,  и  снежные  горы  были
полным-полны.
     Если  же  теперь  вспомнить о  пунктах  А,  Б, В  и прочих, то к  этому
возрасту мир Преображенского превратился в почти бесконечный набор пунктов и
пунктиков,   посещаемых  ежедневно   и  никогда  не  виданных,   соединенных
подробнейшей сетью путей с промежуточными станциями. Дорога до школы стал не
просто расстоянием между  двумя пунктами, Преображенский уже передвигался по
нему на автобусе.  Годами он невольно изучал и запоминал его. Издалека, едва
только можно было разглядеть автобус, по одному только ему ведомым признакам
он безошибочно  определял номер маршрута,  различал, тот ли это  автобус,  в
котором  невыносимо  воняет  бензином,  или  тот, в  котором  у заднего окна
валяется запасное колесо,  обсыпанное  шелухой от  семечек. Со  временем его
пристрастия  менялись  -  если  в  начальных  классах  он ездил  с  мамой  и
предпочитал переднюю дверь, то впоследствии перешел к средней, как взрослый,
а  став  еще  постарше,  совсем  обнаглел и  в  сколь угодно  плотной  давке
протискивался  на заднюю площадку,  прислоняясь среди  нескольких подобных и
угрюмо смотря в непрозрачное мерзлое стекло. Петр Алексеевич втайне гордился
своим  искусством  влезать  в  автобус,  набитый  до  отказа,  лишь  бы  тот
остановился и не проехал мимо остановки. Именно что искусством. Новостройки,
рожденный  метрополией  новый  мир,  потребовали и  собственного адекватного
отражения, и  появился  не  только особый язык,  но  и свои  искусства.  Они
непохожи  ни на что,  странны  на вид и  аромат  -  но только не для взгляда
знатока.  Стороннему человеку трудно  понять, как  прекрасен Преображенский,
влезающий в  автобус, как  исполнены лаконичной строгости его движения,  как
энергичны  мазки  и  взмахи его  рук,  как  талантливо  и  дерзко  творит он
невозможное. Не понять ему красоту детей, стучащих мячом о стену помойки, не
почувствовать  поэзии  гаражных  лабиринтов  и  лавочек,  на которых  полные
достоинства мужчины  пьют  свое  ежедневное  пиво. И ладно,  пусть  себе  не
понимает и не замечает, мы же с вами двинемся дальше.
     Школьные годы Преображенского были наполнены  пустыми хлопотами, быстро
проходящими увлечениями, и вспоминал он их впоследствии с неудовольствием. В
школе он впервые узнал, что делал слон, когда пришел Наполеон, и услыхал это
название - "квартала", подивившись, как точно и безжалостно оно к его родным
новостройкам.  Квартал; мера в равной степени применимая и  ко времени, и  к
пространству, и  равно гнусная  по  звучанию. Однако, воленс-неволенс, жизнь
Преображенского  была  теми  же  кварталами,  словно кто-то  с самого начала
наметил  его  путь,  от  пункта  Альфа до самой  Омеги, среди  новостроек  и
разрезал  его   перпендикулярами   на   четкие  промежутки.  В  день  своего
четырнадцатилетия  Преображенский  завершил переход по второму из кварталов,
бегом пересек улицу и вошел в следу