ного,  чем  раковая
опухоль, -- наказания, увенчанного риторическими цветочками? Уж
во всяком случае не на тех, что слывут порядочными  людьми  (и,
конечно же, таковыми  являются),  поскольку  в  час  казни,  не
возвещенной им  заранее,  они  спят  сном  праведников,  в  час
поспешного  погребения  уписывают  бутерброды  и    узнают    о
свершившемся правосудии только из слащавых газетных  сообщений,
которые растают в их памяти, как сахар.  И  однако  именно  эти
кроткие создания поставляют наибольший процент убийц. Многие из
этих порядочных людей не подозревают, что они --  потенциальные
преступники.  По мнению одного судьи,  подавляющее  большинство
душегубов, с которыми  ему  довелось  сталкиваться,  утром,  во
время бритья, даже не предполагали,  что  вечером  посягнут  на
человеческую  жизнь.  Значит,  в  целях  острастки    и    ради
общественной безопасности следовало бы не накладывать  грим  на
лицо казненного, а сунуть его отрубленную голову прямо  в  лицо
всем обывателям, мирно бреющимся по утрам.
     Но  ничего  подобного  нет  и  в    помине.    Государство
представляет казни в  розовом  свете  и  замалчивает  тексты  и
свидетельства вроде тех, что приведены выше.  Стало  быть,  оно
само не верит в назидательную ценность смертной казни, а если и
верит, то разве что по привычке и  лености  мысли.  Преступника
убивают потому, что так делалось  столетиями,  да  и  сами  эти
убийства совершаются в той  форме,  что  установилась  в  конце
XVIII века.  В силу  своей  косности  мы  повторяем  аргументы,
бывшие в ходу столетия назад, обессмысливая их мерами,  которые
стали необходимыми с ростом общественной  чувствительности.  Мы
прибегаем к закону, который уже не способны осмыслить,  и  наши
смертники становятся жертвами вызубренных наизусть параграфов и
гибнут во имя теории, в  которую  давно  не  верят  их  палачи.
Верили бы --  у  них  сжималось  бы  сердце.  Что  же  касается
гласности, то она, и впрямь  пробуждая  кровожадные  инстинкты,
непредсказуемые последствия  которых  могут  разрешиться  новым
убийством,  может,  кроме  того,  вызвать  гнев  и   отвращение
общества.  Было бы  куда  труднее  производить  казни  одну  за
другой, как это по сей день и делается у нас,  если  бы  каждая
запечатлевалась в народном  восприятии  в  виде  животрепещущих
образов.  Того, кто  прихлебывает  кофе,  почитывая  заметку  о
"свершившемся правосудии", стошнило бы от  упоминания  малейшей
детали.  А приведенные мною тексты наверняка вызвали бы  кислую
мину  у  тех  профессоров  уголовного  права,  которые,  будучи
неспособными  оправдать  эту   устаревшую    меру    наказания,
утешаются, повторяя вслед за социологом Тардом,  что  лучше  уж
претерпеть  безболезненную  казнь,  чем  всю  жизнь  казниться.
Именно поэтому заслуживает одобрения  позиция  Леона  Гамбетта,
который, будучи противником высшей  меры  наказания,  голосовал
против проекта закона, отменявшего публичные экзекуции,  заявив
при этом: "Отменив  это  ужасное  зрелище,  совершая  казни  за
стенами  тюрем,  вы  подавите  всплеск  народного   возмущения,
проявившегося  за  последние  годы,  и   тем    самым    будете
способствовать упрочению смертной казни".
     И в  самом  деле,  следует  либо  казнить  прилюдно,  либо
признать, что никто не давал нам права на казнь.  Если общество
оправдывает ее  необходимостью  устрашения,  ему  следовало  бы
оправдаться и перед самим собой,  позаботившись  о  необходимой
публичности.  Пусть оно обяжет палача  после  казни  выставлять
напоказ  руки,  пусть  принудит  смотреть  на   них    чересчур
чувствительную толпу -- и в первую очередь тех, кто вблизи  или
издали подзуживал этого палача. В противном случае ему придется
признать, что оно убивает, либо  не  ведая,  что  творит,  либо
сознавая, что эти отвратительные церемонии не только  не  могут
устрашить  общество,  но,  напротив,  способны  породить  новые
преступления или стать причиной растерянности и  разброда.  Кто
мог бы прочувствовать все это лучше, чем судья  в  конце  своей
карьеры, -- я имею  в  виду  господина  советника  Фалько,  чье
мужественное заявление стоит того, чтобы над ним  поразмыслить:
"Был  у  меня  единственный  за  всю  жизнь  случай,  когда   я
высказался против смягчения приговора,  за  казнь  подсудимого.
Мне казалось,  что  присутствие  на  экзекуции  не  лишит  меня
душевного равновесия. Преступник, кстати сказать, был личностью
вполне заурядной: он всего-навсего замучил свою маленькую  дочь
и швырнул ее тело в колодец.  И что же? Спустя  недели  и  даже
месяцы  после  казни,  она  продолжала  преследовать  меня   по
ночам...  Я, как и многие, прошел войну, видел, как гибнут ни в
чем не повинные молодые люди, но могу  сказать,  что  при  виде
этого ужасного зрелища не испытывал  таких  угрызений  совести,
какие  пережил,  став  соучастником  организованного  убийства,
именуемого высшей мерой наказания" [*].

     ----------
     [*] Журнал "Realites". — 105, октябрь 1954 г.
     ----------

     Но почему же, в конце концов, общество продолжает верить в
назидательность  таких  примеров,  --  ведь  они  не  в   силах
остановить волну преступлений, а их  воздействие,  если  оно  и
есть, остается незримым? Прежде всего, высшая мера не  способна
смутить человека, не подозревающего о том, что его ждет  участь
убийцы, того, кто решается на  убийство  в  считанные  секунды,
готовит  роковой  шаг  с  лихорадочной  поспешностью  или   под
влиянием  навязчивой  идеи;  не  остановит  она  и  того,   что
отправляется на встречу с кем-то для  выяснения  отношений.  Он
прихватывает с собою оружие, только чтобы  запугать  отступника
или противника, и пускает его в ход,  сам  того  не  желая  или
думая, что не желает.  Словом,  угроза  смертной  казни  --  не
препона для человека, попавшего в преступление, как попадают  в
беду.  То есть угроза эта  в  большинстве  случаев  оказывается
бессильной. Справедливости ради заметим, что в подобных случаях
она  осуществляется  лишь  изредка.  Но  само  слово  "изредка"
способно бросить нас в дрожь.
     Отпугивает ли она хотя бы тех, против кого главным образом
и направлена, тех, кто  живет  преступлением.  Маловероятно.  У
Кестлера можно прочесть, что в ту пору, когда в  Англии  вешали
карманников, оставшиеся на  свободе  воры  изощрялись  в  своем
ремесле  среди  толпы,  окружавшей   виселицу,    на    которой
вздергивали  их  собрата.  Согласно   статистическим    данным,
опубликованным в начале нашего века в той же Англии,  из  250-и
повешенных 170 ранее сами присутствовали при двух-трех смертных
казнях.  Еще в 1886 году 164  из  167-и  смертников,  прошедших
Бристольскую тюрьму, были свидетелями  по  меньшей  мере  одной
экзекуции.  Такого рола статистика стала теперь  невозможна  во
Франции по причине покрова тайны, окутывающей  смертные  казни.
Но собранные и Англии данные наводят на мысль, что среди зевак,
стоявших рядом с моим отцом в то утро казни, было предостаточно
будущих преступников -- и уж их-то не мучили приступы  тошноты.
Устрашение  действует  только  на  боязливых,  которые  и    не
помышляют о преступлении,  но  отступает  перед  сорвиголовами,
которых она как раз при звана обуздывать. У Кестлера и в других
специальных грудах можно отыскать еще более убедительные  цифры
и факты, относящиеся к данному вопросу.
     При всем  при  том  невозможно  отрицать  --  люди  боятся
смерти.  Лишение жизни  --  тягчайшее  из  наказаний,  источник
невыразимого ужаса.  Страх перед смертью, за родившийся в самых
темных глубинах человеческого существа, пожирает  и  опустошает
его; жизненный инстинкт, поставленный под угрозу, безумствует и
корчится в  мучительном  смятении.  Законодатели,  стало  быть,
руководствовались мыслью, что их закон воздействует на один  из
самых тайных и мощных рычагов  человеческой  натуры.  Но  закон
всегда неизмеримо проще натуры.  И когда, стремясь  возобладать
над  нею,  он  сбивается  с  пути  в    слепых    пространствах
человеческой души, ему более, чем когда-либо, грозит  опасность
оказаться бессильным перед той сложностью, которую  он  намерен
одолеть.
     Страх  перед  смертью,  таким  образом,    очевиден,    но
существует и другая очевидность:  как  бы  ни  был  силен  этот
страх, ему не пересилить страстей человеческих. Прав был Бэкон,
говоря, что даже самая слабая  страсть  способна  преодолеть  и
укротить страх перед смертью.  Жажда прощения, любовь,  чувство
чести, скорбь, какой-то другой страх -- все они торжествуют над
страхом перед смертью.  А если это под силу таким чувствам, как
любовь к тому или иному человеку или стране, не  говоря  уже  о
безумной тяге к свободе, то почему бы то же самое  не  доступно
алчности, ненависти, зависти?  Век  за  веком  смертная  казнь,
подчас сопряженная с изощренными мучительствами, пыталась взять
верх над преступлением, но ей это так и не удалось.  Почему же?
Да  потому,  что  инстинкты,  ведущие  между  собой  борьбу   в
человеческой душе, не являются, как того  хотелось  бы  закону,
неизменными силами, пребывающими в  состоянии  равновесия.  Это
изменчивые  сущности,  поочередно  терпящие    поражение    или
одерживающие победу; их взаимная  неустойчивость  питает  жизнь
духа, подобно тому, как электрические колебания порождают ток в
сети.  Представим себе ряд психических  колебаний,  от  желания
похудеть  до  страсти  к  самоотречению,  я  которые  все    мы
испытываем в  течение  одного  дня.  Умножим  эти  вариации  до
бесконечности  --   и    получим    представление    о    нашей
психологической  многомерности.  Эти  противоборствующие   силы
обычно слишком мимолетны, так что  ни  одна  из  них  не  может
целиком взять власть над другой.  Но бывает,  что  какая-то  из
них, словно срываясь с цепи, завладевает всем  полем  сознания;
тогда ни один инстинкт, включая волю  к  жизни,  уже  не  может
противостоять тирании этой неодолимой  силы.  Для  того,  чтобы
смертная казнь и впрямь была устрашающей, следовало бы изменить
человеческую натуру, сделать ее столь же  устойчивой  и  ясной,
как сам закон. Но это была бы мертвая натура.
     Между  тем  она  полна  жизни.  Вот  отчего,  сколь  бы  я
поразительным это ни казалось тому, кто  не  прослеживал  и  не
испытывал на себе всю сложность человеческой натуры, убийца,  в
большинстве  случаев,  в  момент  преступления  чувствует  себя
невиновным.  Каждый преступник оправдывает себя еще до суда. Он
поступает так если не по праву, то хотя бы  в  силу  смягчающих
обстоятельств.  Он ни о чем не думает и ничего не предвидит,  а
если и думает, то лишь для того, чтобы предвидеть свое полное и
окончательное оправдание.  С какой же стати ему  бояться  того,
что представляется ему  в  высшей  степени  невероятным?  Страх
смерти овладевает им только после суда, но не до  преступления.
Посему необходимо,  чтобы  закон,  стремясь  к  устрашению,  не
оставлял убийце  ни  малейшего  шанса,  чтобы  он  был  заранее
неумолим и не учитывал никаких смягчающих обстоятельств. Но кто
из нас решился бы требовать такое?
     А если бы и решился, ему пришлось  бы  столкнуться  еще  с
одним парадоксом  человеческой  натуры:  тяга  к  жизни,  сколь
фундаментальным инстинктом ее  ни  считай,  не  фундаментальнее
другого инстинкта, о котором помалкивают записные психологи, --
тяги к смерти, направленной  подчас  на  самоуничтожение  и  на
уничтожение  других.  Вполне  вероятно,  что  тяга  к  убийству
нередко совпадает со стремлением к самоубийству, саморазрушению
[*]. Таким образом, инстинкт самосохранения уравновешивается, в
разных  пропорциях,  инстинктом  саморазрушения.   Только    он
полностью объясняет разнообразные  пороки  --  от  пьянства  до
наркомании, -- помимо  воли  человека  ведущие  его  к  гибели.
Человек хочет жить, но бесполезно надеяться, что этим  желанием
будут продиктованы его поступки.  Ведь он в то же время  жаждет
небытия, стремится к непоправимому, к самой смерти.  Вот так  и
получается,  что  преступник  зачастую  тяготеет  не  только  к
преступлению, но и к вызванному им  собственному  несчастью,  и
чем оно безмернее, тем вожделенней.  Когда  это  дикое  желание
разрастается  и  становится  всепоглощающим,  то    перспектива
смертной казни уже не только  не  сдерживает  преступника,  но,
может статься, с  особой  силой  влечет  его  к  всепоглощающей
бездне.  И тогда, в известном смысле, он решается на  убийство,
чтобы погибнуть самому.

     ----------
     [*] В прессе  каждую  неделю  сообщается  о  преступниках,
которые колебались между убийством и самоубийством.
     ----------

     С  учетом  всех  этих  странных  особенностей   становится
понятно,  отчего  мера  наказания,  задуманная  для   острастки
нормальных людей, лишается всей своей силы при  столкновении  с
обычной психологией. Вся без исключения статистика, относящаяся
к тем странам, где смертная казнь отменена, и ко  всем  прочим,
показывает, что не существует никакой связи между ее отменой  и
уровнем преступности [*]. Последняя не растет и не сокращается.
Гильотина существует сама по  себе,  преступление  --  само  по
себе; их связывает только закон.

     ----------
     [*]  В  отчете  английского  Select  Committee  (1930)   и
Королевской  комиссии,  недавно   продолжившей    исследования,
говорится:  "Все  изученные    нами    статистические    данные
свидетельствуют о том, что отмена смертной качни не  влечет  за
собой увеличения числа преступлений".
     ----------

     Все, что мы можем заключить из цифр статистики, сводится к
следующему: веками смертной казнью каралось не только убийство,
но и другие преступления, однако постоянно  применяемая  высшая
мера не помогла искоренить ни одного из них.  Теперь они  давно
уже не караются смертью, тем не менее, число их не возросло,  а
кое-какие из них даже пошли на убыль.  Равным образом, карой за
человекоубийство столетиями служила казнь, но несмотря на  это,
Каинов род не перевелся до сих пор.  В  тридцати  трех  странах
высшая мера либо отменена, либо не применяется на практике,  но
в результате количество убийств нисколько не  увеличилось.  Кто
решится заключить из всего этого, что смертная казнь и в  самом
деле служит устрашением?
     Консерваторы не в состоянии отрицать эти факты и цифры. Но
их последний и решающий довод против подобных выкладок  сам  по
себе знаменателен и служит объяснением  парадоксальной  позиции
общества, тщательно скрывающего казни, которые оно  же  считает
назидательными. "Ничем, в самом  деле,  не  подтверждается,  --
говорят они, -- что смертная казнь назидательна; ясно как день,
что она не сумела устрашить тысячи и тысячи  убийц.  Но  мы  не
можем судить и  о  том,  скольких  она  все-таки  отвратила  от
преступления; посему мнение о ее неэффективности тоже ни на чем
не основано".  Выходит, что страшнейшее из наказаний,  влекущее
за собой бесповоротное  уничтожение  осужденного  и  являющееся
наивысшим правом общества, основывается  лишь  на  вероятности,
которая не поддается проверке.  А ведь смерть  не  знает  ни  о
каких  степенях  и  вероятностях.  Все,  чего  она   коснулась,
застывает в  непоправимом  окоченении.  Тем  не  менее,  у  нас
прибегают к  ней,  руководствуясь  одновременно  и  случаем,  и
расчетом.  Даже будь этот  расчет  разумным,  не  следовало  бы
подкрепить его достоверностью, прежде чем посылать кого  бы  то
ни  было  на  самую  верную  из  смертей?  А  пока  преступника
рассекают надвое не столько  за  совершенное  им  преступление,
сколько во имя всех преступлений, которые могли бы  совершиться
и  не  совершились,  которые  еще  могут  произойти,   но    не
произойдут. Самая зыбкая неопределенность торжествует здесь над
самой неколебимой достоверностью.
     Не  одного  меня  поражает  столь  опасное   противоречие.
Государство также осуждает его, и  эти  муки  совести,  в  свой
черед, объясняют  всю  противоречивость  его  позиции.  Оно  не
предает  гласности  совершение  казней,  поскольку  не    может
утверждать перед лицом фактов, что казни эти когда-либо служили
для устрашения преступников.  Оно не в силах разрешить дилемму,
которую  поставил  перед  ним  еще  Беккариа,  писавший:  "Если
необходимо почаще являть народу  доказательства  власти,  нужно
совершать побольше казней, но тогда и преступлений должно  быть
больше, а это доказывает,  что  смертная  казнь  не  производит
ожидаемого впечатления, из  чего  следует,  что  она  столь  же
бесполезна, сколь и необходима".  А что  делать  государству  с
бесполезной и все же необходимой карой, как не скрывать ее,  но
и не отменять? Вот оно и  сохраняет  ее  где-то  на  задворках,
делая  это  не  без  смущения,  в  слепой  надежде,  что   хоть
кто-нибудь, хоть когда-нибудь будет  арестован  из  уважения  к
наказанию и его смертной сути и  тем  самым,  втайне  от  всех,
оправдает  существование  закона,  никому  не  нужного  и    не
понятного.  Упорствуя  в  своем  утверждении,  будто  гильотина
служит для острастки,  государство  вынуждено,  таким  образом,
множить вполне реальные  убийства  ради  того,  чтобы  избежать
одного-единственного кровопролития, о  котором  оно  ничего  не
знает и никогда не узнало бы, не выпади ему  шанс  совершиться.
Что за странный  закон,  учитывающий  только  обусловленные  им
самим убийства и знать не знающий  о  тех,  которым  он  должен
воспрепятствовать!
     Что же в результате остается от этой показательной власти,
если доказано, что  смертная  казнь  наделена  другой  властью,
причем вполне реальной, которая доводит людей  до  бесстыдства,
безумия и убийства?

     Можно без труда проследить показательные последствия  этих
ритуалов на общественное мнение --  всплески  распаляемого  ими
садизма, мелкое и мерзкое тщеславие, которое они  возбуждают  у
части уголовников.  У эшафота не  найти  никакого  благородного
чувства  --  только  отвращение,  презрение  да  самое   низкое
злорадство.  Эти  последствия  общеизвестны.  Благопристойности
ради гильотину перенесли  с  Ратушной  площади  за  специальные
загородки, а потом  --  за  стены  тюрьмы.  Меньше  известно  о
чувствах людей, которые по долгу службы обязаны  присутствовать
на  такого  рода  представлениях.  Прислушаемся  же  к   словам
директора  английской  тюрьмы,  который  признается  в  "остром
чувстве  личного  стыда",  или  тюремного  капеллана,   который
вспоминает  об  "ужасе,  стыде  и  унижении"  [*1].   Попробуем
представить себе  чувства  человека,  вынужденного  убивать  по
распоряжению, -- я имею в виду палача. А что прикажете думать о
тех чиновниках, которые  называют  гильотину  "драндулетом",  а
казнимого  --  "клиентом"  или   "посылкой"?    Тут    поневоле
согласишься со священником Белой Жюстом, который  присутствовал
при  трех  десятках  казней  и  впоследствии  писал:    "Жаргон
вершителей правосудия не уступает  по  вульгарности  и  цинизму
блатной фене" [*2].  А вот откровения одного подручного палача,
касающиеся его поездок в провинцию:  "Это  не  командировки,  а
настоящие пикники. И такси к нашим услугам, и лучшие рестораны"
[*3].  Тот  же  тип  говорит,  бахвалясь   сноровкой    палача,
нажимающего на пусковую кнопку резака: "Можно  /позволить  себе
удовольствие/ потаскать клиента за волосы".  Сквозящая  в  этих
словах моральная разнузданность имеет и другие, более  глубокие
аспекты.  Одежда  казненных  в  принципе   достается    палачу.
Дейблер-старший развешивал эти тряпки в дощатом бараке и /время
от времени заходил полюбоваться на них/.  Но и это еще не  все.
Вот  что  сообщает  наш  подручный   палача:    "Новый    палач
окончательно чокнулся: сидит возле  гильотины  целыми  днями  в
полной готовности, в пальто и шляпе, сидит  и  ждет  вызова  из
министерства" [*4].

     ----------
     [*1] Отчет Select Committee, 1930.
     [*2] /Бела Жюст/. "Виселица и Распятие", изд. "Фаскелль".
     [*3]