Сергей и Маша вышли в садик инвалидного дома. В коляске, широко раскрыв
глаза, сидела старуха в ситцевом платье, в больших ботинках. Сергей старался
не выдать своего волнения и огорчения при виде ее.  Они подошли  с Машей. Но
слепая старуха продолжала, не моргая, смотреть вдаль.
     -- Здравствуйте, нянечка Пятихворовна,-- сказал Сергей.
     Не переводя взгляда, старуха спросила:
     --  Это кто говорит? Есть тут кто  или мне послышалось?--  спросила она
глухим голосом. Сергей подошел к ней совсем близко.
     --  Это  я, нянечка,  Сережа.  Иванов  Сережа. Старуха протянула  руку,
прикоснулась к Сергею,
     -- Не помните меня, Пятихворовна? Я вам тут подарочек маленький...
     Сергей положил ей на колени принесенный пакет.
     --  Спасибо, -- старуха прикоснулась  к пакету, -- а тебя  не припомню,
если бы увидела, может быть... Да и то наврядли... вырос, небось..
     --  Нянечка Пятихворовна,  это я тот,  что у  заведующего банку варенья
увел... Сережка... Старуха покачала головой.
     -- ... Ну, тот,  что мышонка ему в  ящик подсунул... Неужто не помните?
Вы меня еще  спрятали  тогда... А когда  я  лежал и  у меня горячка была, вы
плакали и богу за меня молились..
     -- Нет,  деточка, -- с  сожалением сказала  старуха,-- много вас у меня
было,  так  много...  Одни  уходили,  другие  приходили...  Нет,  детка,  не
вспомню...  Меня в сорок первом  удар  схватил.  Я похоронку  на Васеньку --
единственного моего -- как получила, так и упала  и в себя,  говорили, месяц
не приходила.  И глаза стали все хуже, хуже  с той поры...  и памятью совсем
ослабла... Как ты сказал, тебя звать?
     -- Сережа. Сергей Иванов.
     -- И еще здесь есть кто-то?
     -- Маше. Жена моя.
     -- Вы садитесь, дети, на лавочку. Вот она...-- Старуха  нащупала скамью
рядом с собой. Сергей и Маша сели.
     -- ... У меня теперь одно дело -- думать. Раньше жила -- ни  про что не
думала, а теперь думаю, думаю целыми днями.., И вот думаю: зачем живем? Кого
ни  спросишь  --  не знаю,  говорит.  Поп  туман напускает.  Лектор тут один
приезжал  из общества "Знание" --  тот и  вовсе чушь наговорил:  живет, мол,
человек, чтобы работать. Я  так понимаю -- работаем мы, чтобы жить, а он все
наоборот вывернул. А ведь должно же быть что-то... Да вот жизнь кончается, а
я так и не знаю... И еще, дети, стала я раздумывать, и получается; все,  что
мне казалось важным, -- теперь оказалось мусор,  а  чего не ценила -- самое,
самое вышло главное: вот просто смотреть, видеть людей, солнышко, все вокруг
видеть --  вот же оно  главное, вот счастье-то. Да для того, чтобы понять,--
ослепнуть надо, вот беда... Ну, я вас, дети, заговорила... Да ведь все одна,
одна, одна... никому  не нужна, а  оказывается, надо обязательно быть нужной
хоть одному человеку на  свете... А  то пустота, чернота кругом... И бьешься
-- зачем живешь, зачем жила...
     --  Как  же "зачем"?  Сколько  вы людей  вырастили, нянечка...-- сказал
Сергей.-- Разве  это не  смысл  жизни?  Сотни,  наверное, выходили, в  жизнь
пустили...  Разве  это  пустяк? Вот я вас,  Пятихворовна, почему искал? Ведь
мать вы мне. Мать. У каждого  мать должна быть. У  меня  -- вы... Другой  не
было.
     Старуха достала из кармана платок, вытерла глаза.
     --  Ну,  спасибо,  родной,  спасибо  тебе...  Идите,  дети,  я  устала,
разговорилась, старая дура...
     Сергей и Маша пошли к  выходу, к  воротам. Шли они печальные.  Грустной
была встреча...
     --  Иванов Сергей!  -- выкликнул,  открыв дверь в  приемную,  секретарь
приемной комиссии -- младший лейтенант в летной форме.
     Сергей  поспешно  пробрался сквозь  ожидающих, как и  он,  своей участи
абитуриентов Военно-воздушной академии.
     Приемная комиссия  состояла из офицеров и военных  врачей. В то  время,
как  Сергей входил, один из врачей  показывал другому рентгеновский снимок и
указывал какое-то место на нем.
     -- Садитесь, пожалуйста, -- сказал Сергею председатель комиссии.
     Сергей  сел, опасливо косясь  на  врачей, рассматривающих рентгеновский
снимок.
     Председатель полистал лежащие перед ним документы.
     -- Мы ознакомились с вашим личным делом, товарищ старший лейтенант,  --
сказал  он,  --  ознакомились и с  заключением  медицинской комиссии....  По
данным личного дела у вас есть все основания быть допущенным к вступительным
экзаменам...
     Сергей понял, что сейчас последует "но", что дело его плохо.
     Однако председатель пока еще не говорил "но". Он продолжал:
     -- Вы хорошо воевали,  старший  лейтенант...  После  Аджимушкая с осени
сорок второго вы  были  в  десантной  группе войск Западного фронта,  так...
Затем в бригаде особого назначения на Первом Украинском... так... Награждены
орденом  Красного  Знамени  за форсирование  Днепра...  так...  И,  наконец,
"Отечественная  война"  второй  степени,  так... Медали... Шестьдесят вторая
армия, демобилизован в Берлине в июне сорок пятого... Кстати, Иванов, почему
вы запоздали с подачей документов?
     -- Разыскивал жену, товарищ полковник, она была на другом фронте.
     -- Отыскали?
     --  Отыскал,  товарищ  полковник.  Тоже  демобилизовалась.  Батальонный
санинструктор, товарищ полковник. В Аджимушкайской эпопее участвовала.
     Отвечая,  Сергей  тревожно поглядывал на  членов  комиссии,  которые  о
чем-то перешептывались.
     -- Ну  так вот,-- с сожалением произнес наконец полковник,-- к великому
огорчению нашему, мы не можем допустить тебя, Сергей, к экзаменам...
     Хоть и ожидал этого, Сергей вскочил, побледнев.
     -- Товарищ полковник...
     -- Медики простучали и просветили тебя самым  внимательным образом... У
тебя  сидит   осколок  у  сердца  --  это  раз,   и  сильнейшие  последствия
дистрофии...  видимо,  аджимушкайской  еще...   Не  годишься   ты,   старший
лейтенант... сам должен понять...
     -- Я летчик,  -- крикнул  Сергей, -- понимаете, я  летчик, я  для  того
только живу!.. Медики вечно перестраховываются...
     -- Товарищ  старший  лейтенант...  --  пытался  строго  остановить  его
полковник, постукивая карандашом по графину.
     Но Сергея понесло.
     --  ...  осколок?  Да я  оперируюсь, пожалуйста... Я абсолютно здоровый
человек...
     -- Ладно, пусть выговорится,-- махнул рукой полковник.
     И Сергей заговорил спокойнее, хотя и на том же градусе возбуждения;
     -- ... Я в училище... есть же  у человека чувство, зачем он  родился...
вот  тут,  в  руках  у  меня  машина...  а  вместо  неба  меня   швырнуло  в
подземелье... камень  над  головой...  Ну, думал, если  выживу...  Выжил  --
война, не до летной учебы, воевал, куда бросали...
     Неожиданно  Сергей  сник,  умолк,  опустил  голову.  Члены  комиссии  с
сочувствием смотрели на него.
     --  Все  понимаем, друг,-- сказал полковник,-- но  права нам такого  не
дано... Получишь документы в канцелярии. Все. Давайте следующего.
     Выйдя из академии, Сергей  остановился, не  зная, не  понимая, куда ему
идти. Он стоял подавленный, в нерешительности, его обтекали прохожие.
     Из здания академии  вышел летчик, капитан, и, увидев Сергея, бросился к
нему:
     -- Серега! Неужто ты?.. И почему такой  мрачный?  Сергей  с  удивлением
взглянул на него и вдруг, узнав, улыбнулся.
     -- Андрей...
     Друзья  обнялись. Потом стали  разглядывать  друг друга,  и только  тут
Сергей заметил на груди  Андрея звездочку Героя  над тремя рядами  орденов и
медалей.
     -- Елки-палки... ты вон, оказывается...
     --  А я про тебя во всех летных  соединениях  справлялся... Что  же,  в
пехоте воевал? Как так?
     --  А вот так, брат, получилось, такая везуха.  И сейчас  выставили,  к
экзаменам не допустили...
     -- Быть не может!
     -- Медики проклятые!.. Я и скис.
     --  С ума сойти!  Помнишь,  твой  первый вылет?  Пойдем, брат,  все  же
отметим встречу.
     -- Пойдем, К Маше бы надо... Она знает, как я этого боялся...
     -- Маша?
     -- Да, Маша, жена.
     -- Вон как... Ну, пойдем, потом заглянем к тебе, познакомишь.
     И они "заглянули".
     Поддерживая друг друга  и героически пытаясь  держаться  ровно,  друзья
ввалились к Маше, которая испуганно отскочила от окна.
     -- Маша,  --  сказал Сергей, --  все...  эти...  клистирные трубки, как
Чапай говорил...
     Он произносил  слова  с  трудом,  повалился на стул, опустил голову  на
руки. Андрей протянул Маше огромную лапищу.
     --  Мы из  одной  летной  школы с  Сережкой... Андрей меня  зовут... Мы
чуть-чуть отметили, может быть, немного заметно...
     -- Заметно, заметно... Я тут чуть  с ума не  сошла от беспокойства.  Не
допустили Сережу?
     -- Не допустили, гады... Он  лучшим  курсантом был в школе... природный
летчик...
     Опустив  голову,  Сергей  сидел  за кухонным столиком  --  единственной
фундаментальной  вещью  в  их  комнатенке,  освещенной  тусклой   лампочкой,
свисавшей из-под потолка.
     -- Что  делать... -- говорил  Андрей. --  Хорошо  бы Сергею поступить в
Автодорожный.  Я ему  говорил, да он сейчас слушать  не  хочет. А у меня там
ректор свояк. Да и без того Сережке все права.'
     Сергей вдруг выпрямился и ударил кулаком по столешнице.
     -- Не  буду!  Не  хочу! --  закричал  и замотал  головой. --  Ничего не
хочу... ничего не буду... ничего не буду... ничего не буду...
     -- Переживает... -- сказал Андрей.
     Маша подошла к Сергею, обняла, погладила по щеке, потом показала палец.
     Сергей  перестал мотать головой  и уставился  на  палец, с  недоумением
посмотрел на  Машу, снова на палец, ничего  не  понимая.  Затем в глазах его
мелькнула  искорка  воспоминания, и, вспомнив наконец все, жалко улыбнулся и
захватил Машин палец своим указательным.
     -- Ой! Сломаешь!-- засмеялась она.

ДЕКАБРЬ СОРОК ШЕСТОГО

     Сергей проснулся оттого, что Маша вскрикивала во сне.
     Он встал, включил свет. Тусклая лампочка зажглась под потолком, осветив
крохотную  комнатку,  две  койки, кухонный столик  у окна, книжную полочку и
бельевую корзинку, в которой спал ребенок. Маша стонала, хватаясь за горло.
     -- Проснись, Машенька, проснись, Катю разбудишь.
     Маша проснулась и лежала испуганная, широко раскрыв глаза.
     --  Опять   катакомбы?..--  сказал  Сергей.  Наконец   Маша  проснулась
окончательно.
     -- Просто удивительно, -- сказала она, -- сколько всего было с тех пор,
а снится все то же. Опять душат нас газами...
     -- Все потому, что ты думаешь об Аджимушкае... Забыть, забыть надо...
     -- Есть хочешь?-- спросила Маша.
     -- Нет.
     -- Неправда. Буханку оставь, а там хлеба кусочек в газете. И повидло.
     -- Только с тобой вместе.
     -- Ну, давай. И поправь шинель -- ребенок простудится.
     Сергей  подтянул  сползающую  шинель,  которой  была  укрыта  девочка в
корзине, и  взял  с подоконника кусочек хлеба, завернутый в газетную бумагу.
Стакан с остатками  повидла пришлось отдирать ножом -- он  примерз к ледяной
корке, покрывшей оконное стекло.
     Вся комната была полна книг -- они лежали не только на полочке, но и на
столе, на подоконнике, на полу: учебники, учебники, ее и его учебники.
     -- Ой, Сережа, ты сел на Абрикосова!
     Сергей, смеясь, вытащил из-под себя учебник.
     -- Пойдешь в консультацию, Сережа, не забудь бутылочки вымыть кипятком.
     Они  ели  хлеб,  смотрели  друг  на  друга  и  по  временам беспричинно
улыбались.
     Ребенок зашевелился, и Маша, сунув ноги в кирзовые сапоги и закутавшись
в  платок, подошла к  корзинке.  Нет, все спокойно. Катя  спала, посапывая и
шевеля губами.
     -- Что ей снится? -- сказал Сергей. -- Может быть, мы с тобой?
     -- Скорей всего какие-нибудь туманности...
     В тот трудный, чудовищно  трудный  послевоенный  сорок шестой, голодный
карточный год, в  холодную, бесснежную зиму на рынке все же была и картошка,
и молоко,  и сало  в  две пальца толщиной -- все было, но  где взять бешеные
деньги? Картошка -- сто рублей кило. К маслу и вовсе не подступишься.
     Шум рынка,  людской говор  перекрывались  стуком костылей и самодельных
деревянных  ног,  подцепленных к культе. Скрипели на  разные голоса, трещали
инвалидные площадочки безногих на подшипниках вместо колес.
     Слепые, безногие, безрукие -- сколько их было на рынке, не сосчитать...
     Только  что ушла в прошлое великая война,  но  остались  беды, осталось
горе, принесенное ею.
     Маша  проходила  по  рядам,  держа  закутанную   в  одеяло  девочку,  и
приглядывалась  к   торгующим   женщинам,  все  не  решаясь   обратиться   к
какой-нибудь из них.
     А  женщины  пропускали  невнимательным  взглядом  худенькую  фигурку  в
шинельке,  в   кирзовых  сапогах,  с  ребенком  на  руках,  не  видя  в  ней
покупательницу.
     Маша приглядывалась  к  публике,  к торговкам, ища такую женщину,  кому
можно  бы  довериться:  ведь  продавать  хлеб,  полученный  по  карточкам,--
преступление.  Попробовать, что ли,  обменять впрямую буханку на  молоко, на
кусочек масла? Все-таки не так опасно...
     Вот, кажется, подходящая старушка -- ласковая улыбка, добрый взгляд...
     Маша неуверенно остановилась возле нее.
     -- Тетенька, вы не возьмете у меня буханочку за деньги или за молоко  и
масла кусочек?..
     Добрая старушка стала еще добрее, улыбнулась.
     --  Подумать надо... Можно бы взять, конечно, если ты  нуждаешься... Мы
должны помогать друг другу...
     -- Мне для ребенка... не хватает того, что из консультации...
     -- А у самой-то что -- нету молока? Нисколько?
     -- Нет.
     --  Вот беда, вот беда... Совсем народ пропадает... И что же ты просишь
за свою буханку?
     -- Да мне бы молока бутылку и масла граммов сто, хотя бы... можно так?
     -- Что  же, по-божески  просишь...  не  нахально.  Ну,  покажи-ка  свою
буханку. Да осторожно, чтобы  не  заметил кто, а то  знаешь, как с хлебом...
сразу заарестуют...
     Маша  незаметно  передала  буханку.  Старушка  взвесила  ее  в  руке и,
наклонившись, опустила в стоящий рядом мешок.
     Когда она выпрямилась,  это была уже совсем другая женщина  -- злобная,
мерзкая баба. Она спросила Машу скрипучим голосом:
     -- Ну, чего стоишь? Тебе чего тут надо? Маша молчала, ошеломленная.
     --   Ходят  тут...--  ворчала  старуха,--  хлебом  спекулируют...   Вон
милицейский идет -- кликнуть его, что ли... Ну, чего столбом стала? Что, я у
тебя брала что-нибудь? Должна  я тебе, что  ли?.. До чего же нахальный народ
пошел,--  обратилась  она   к  соседке,--  только  и  смотрят  --  обмануть,
стащить... шваль, голодранцы проклятые...
     Маша медленно отвернулась, стала уходить, прижав к себе ребенка.
     Вот прошла она шаг, другой, третий... Старуха смотрела ей вслед и вдруг
крикнула:
     -- Эй ты! Постой.
     Маша оглянулась.
     Старуха протягивала ей бутылку молока.
     -- Возьми,  черт  с тобой,  не  тебе  --  ребенка  ради...  ходят  тут,
понимаешь... Жалобят, людям жилы мотают...
     Стучали по базару костыли, заглушая шум, говор людской.
     Анатомичка.
     Хромой  сторож  вытащил  железным  крюком  из  холодильного   отделения
каталку...
     -- Получайте. Как огурчик,-- сказал он..
     Студенты подхватили каталку и  повезли ее на свободное место у большого
окна.
     Почти весь зал был занят группами студентов, каждая из которых работала
над "своим" трупом.
     Маша осталась в стороне у колонны.
     -- Ну, что будем делать? -- подошел к ней Шаров.
     --  Не знаю,  Митя.  Не  могу.  Чувствую,  что  просто  упаду,  потеряю
сознание...
     -- Но ты же на фронте не такое видала...
     -- Это другое, совсем другое...
     --  Именно  другое  --   там   кровь,   страдания,   а  тут   высохший,
наформалиненный --  уже не человек,  не труп даже -- материал  для работы...
Тебе нужно психологически преодолеть это... смешно...
     К  ним подошел Ваня Пастухов. Широкоскулый, крестьянского вида  парень.
Белый халат сидел на нем в обтяжку, видно, номера на два меньше, чем надо.
     -- Мария,-- сказал он,-- на вот -- бери папироску,
     закуривай, и все будет тики-так. Ни тебе запаха не
     почуешь, ни тебе ничего. Бери...
     Он протянул Маше пачку  дешевых папирос, Она с опаской взяла, прикурила
от зажженной
     Иваном спички, затянулась и закашлялась.
     -- Ничего, не боись, это поначалу попершит, а там привыкнешь.
     -- Слушай, Пастухов,-- откашлявшись наконец  сказала  Маша,-- что там у
тебя случилось?
     --  Бред  какой-то,--  сказал Шаров,--  кто-то  у  него  из-под  тюфяка
тетрадку вытащил... Что там у тебя, Ваня, было?
     -- Что?.. Дневник был...
     -- Ну и что ты там?..
     -- Мысли писал. Подумаю и запишу.
     --  Ну,  это,  брат,  смотря  какие  мысли.  Ты  там,  небось,  Гитлера
расхваливал... Пастухов засмеялся.
     -- Ладно,  не дрейфь, Иван, мы тебя в обиду не дадим...-- хлопнул Шаров
Ивана по плечу.
     --  Ребята,  что  же  вы?..--  крикнул  кто-то  из  их  группы,  и  они
направились к окну.
     Шло  заседание комсомольского  бюро, обсуждали Ваню Пастухова. Он сидел
на табуретке у двери, как бы чужой здесь, в комсомольской организации.
     Члены  бюро  разместились  вокруг стола.  Рядом с  секретарем  -- Ниной
Орловой  -- сидел  декан  факультета  Проскуряков,  он  же  и  представитель
партбюро. Декан то снимал и протирал очки в черной оправе,  то снова надевал
их. С  глазами декана при этом происходило странное  превращение:  когда они
помещались  за толстыми стеклами -- то были глаза серьезного,  внимательного
и,  видимо,  неглупого  человека.  Когда  же  декан  снимал  очки  --  вдруг
обнаруживалось совсем другое: блудливые глаза, нечистый бегающий взгляд.
     Но очки  снова  надеты,  и снова  перед  нами  серьезный,  значительный
человек.
     Нина  Орлова, абсолютно убежденная в правильности каждого своего слова,
не сомневающаяся ни в чем, говорила:
     --  ... Михаил Степанович ясно раскрыл  сущность Пастухова.  Обсуждать,
по-моему,  нет никакой надобности. Таким, как Пастухов, не место в комсомоле
и не место в институте. Ставлю на голосование...
     --  Подожди,-- сказала Маша,--  все-таки конкретно -- что там у Ивана в
тетрадке?
     Орлова открыла тетрадку, стала листать. Декан надел очки и сказал:
     --   Там   явно   выраженная   субъективно-идеалистическая   философия,
солипсизм, если хотите...
     -- У Ваньки -- философия? -- насмешливо спросила Маша.
     --  Да, представьте  себе. А  насчет солипсизма -- прочти-ка, Орлова, я
отчеркнул это место.
     -- "Ходил вчера в Петровский  парк,-- прочитала Нина,-- и подумал: если
я закрою глаза --  сразу нет ни этих деревьев, ни скамеек,  ни людей. Открою
глаза -- снова они тут. Выходит, есть они только тогда, когда я их вижу"...
     -- Ну, вот, куда дальше -- солипсизм чистой воды! И там у него еще и не
такое найдете.  Он, оказывается,  даже  Ницше  в публичке  читал.  Ничего не
понял,  но  читал. Кроме того,  у него  тут всякие  подозрительные  афоризмы
зачем-то  выписаны...--  сказала  Нина,--  например:  "Конец  борьбе,  когда
противник  повержен.   Овидий".  "Добродетель,  которая  требует,  чтобы  ее
постоянно охраняли, едва ли стоит часового". И так далее, и так далее, и так
далее.  Затем  у него тут  вообще  понаписано  совершенно  несовместимое  со
званием комсомольца. Уже не политика,  а этика. Тоже штука обязательная  для
члена организации.
     -- Прочти.
     -- Не  буду  я  это  похабство читать. Про свои сны он пишет. Какое ему
неприличие снится -- читать противно. И еще подводит базис: мол, я, наверно,
стал  мужчиной -- потому  у меня такие сны... Гадость какая!.. Это, конечно,
не главное. Но тоже характеризует Пастухова как комсомольца.
     -- Это мелочи, напрасно, Орлова, ты на этом фиксируешь внимание бюро,--
сказал  декан,--  речь  идет  о   том,  что   у  Пастухова  обнаружены  явно
идеалистические взгляды, несовместимые  с пребыванием в  комсомоле. Об  этом
разговор.
     -- Ставлю на голосование...
     -- Подожди,-- сказала Маша,-- у ме