хлебом.
     Маша всегда  любила  смотреть, как он ест. На этот раз был  миг,  когда
Маше показалось,  что в глазах Сергея мелькнуло странное -- не то удивление,
не то другое что-то.
     -- Не нравится?-- спросила она.
     -- Да нет. Очень здорово. Молодец комендантша. Когда Сергей расправился
с супом,  пришла  Котеночкина  с ребенком.  В  свободной  руке  она  держала
тарелку, на  которой  лежали  четыре  картофелины.  Ворча,  как  всегда, она
швырнула тарелку на стол и сунула ребенка в корзину.
     -- Интересно, что б вы делали, если бы не Котеночкина? Сколько я буду с
вашим   дитем  нянькаться?  Завели  моду   сбрасывать   на  меня  ребенка...
Интеллигенция... А где же кастрюлька? Я в ней  картошку варила в мундирах да
грязную воду оставила.
     Маша и Сергей переглянулись.
     -- Вот ваша кастрюлька, -- сказал Сергей, -- я ее вымыл...
     И, едва  дождавшись  ухода комендантши, они  бросились,  хохоча, друг к
другу.
     В институте у Маши возникла серьезная проблема: она не могла привыкнуть
к анатомичке.
     Казалось  бы,  после  всего  пережитого,  после  тысяч  раненых,  после
бесчисленных смертей -- что ей эти наформалиненные, отпрепарированные трупы,
которые всеми воспринимаются просто  как  материал для работы...  Но  стоило
войти  в  анатомичку,  Маше  становилось  дурно  от  специфического  запаха,
стоявшего тут всегда. Она заставляла себя подойти к прозекторскому столу, но
сейчас же шла прочь.
     Что  только  Маша  не  проделывала  по  советам  бывалых  студентов  --
пробовала курить, глотала какие-то таблетки, ничего не помогало.
     На других девчонок ни запах, ни вид подготовленных для работы трупов не
производили  ровно  никакого  впечатления.  Они  болтали,  разворачивали   в
перерывах занятий пакетики с едой, жевали свои  бутерброды тут же, присев на
оцинкованный стол, рядом с наполовину отпрепарированным трупом.
     Однажды,  сбросив халат и выйдя в  отчаянии из анатомички, Маша села на
ступеньку гранитной лестницы. Тошнота постепенно проходила.
     Но  что  делать?  Неужели  бросать   медицинский  из-за  этой  дурацкой
реакции?..
     -- Дочка, а дочка...-- услышала она хриплый голос.
     Рядом стоял  старик -- тот, что выдавал  студентам  трупы для  занятий,
вытаскивая каталки железным крюком из холодильника.
     Старик  был какой-то  весь дергающийся --  то дернется  него  плечо, то
вертанет головой, то на ходу одна нога зайдет за другую.
     Курил он непрерывно, сворачивая толстые  скрутки махорки.  Другой  раз,
поднося скрутку ко рту, он  вроде бы промахнется,  ткнет раньше в щеку или в
подбородок, а  уж  потом только  схватит  губами. Некогда  седые,  а  теперь
ржаво-желтые прокуренные усы тоже по временам у него дергались.
     Как звали старика по-настоящему,  никто не знал, а прозвище у него было
Периформис. Это было  название одной из  мышц, и студенты давних еще наборов
почему-то окрестили им странного старика.
     И, несмотря на то, что слово было иностранное,  а старик очень русский,
название подходило к нему.
     К старику обращались: "Дедушка Периформис, выдайте нам покойничка номер
семь".
     И старик, дымя махрой, вытаскивал крюком седьмой труп из холодильника.
     Периформис уселся рядом с Машей и спросил:
     -- Так что ты, дочка, на фронте была?
     -- Была, дедушка..
     -- Ну и что же -- страшно тебе было?
     -- Конечно, страшно.
     -- И я думаю, кто храбрится -- мол, ничего не боялся, -- врет или вовсе
войны не нюхал.
     Маша взглянула на старика.
     Он  сидел, держа в  пожелтевших  пальцах  самокрутку. Под  раскрывшимся
халатом был  виден старенький пиджак  с неумелыми штопками у краев карманов.
Пронзительно жалко вдруг стало Маше этого человека.
     -- Дедушка,-- спросила она,-- а кто у вас... семья у вас какая?..
     Дед ответил не сразу. Посидел, помолчал, затянулся и выпустил дым.
     Потом посмотрел искоса на Машу.
     -- Мне  такого  вопроса не  задавали лет, может быть, тридцать, а  то и
больше,  пожалуй,  гораздо  больше. Давно  нет тех,  кого  бы это  касалось.
Периформис и Периформис... Не то, что семьи, дочка, ни единой живой  души не
осталось из тех, что  жили со мной в одно время. Ведь живет человек, как-то"
чувствуя вокруг себя свое поколение. Кого-то любит, кого-то не любит.  Одних
знает, другие его знают.  Это какой-то, ну, единый коллектив, если хочешь...
И случается ли с  тобой что-то,  совершил ли  ты  что-то -- невольно делаешь
поправку  на  людей,  примеряешься к  людям, к их мнению, сравниваешь себя с
ними и их с собой... и что они о тебе думают...
     Старик говорил совершенно интеллигентным языком, не вязавшимся как-то с
его внешним обликом.
     Говорил он скорее сам себе, чем Маше.
     -- ... Случится  у тебя хорошее -- и  нужно,  чтобы друзья  радовались,
враги завидовали... Или она... Ну, что она, бросившая меня, сейчас думает?..
Может быть, и  не буквально такие мысли, но все  это есть в  подсознании,  в
атмосфере  твоей жизни...  Я  и сам  не подозревал тогда, как необходимо это
окружение, они... И вот наступает время,  когда не осталось  никого и ничего
от твоей жизни... Никого... Пустота... И ты  живешь среди нынешних чужих для
тебя  людей и среди  призраков тех, кого знал. Они остались только  в  твоей
памяти,  остались  только в  твоих снах... Проснешься,  либо  опомнишься  --
вокруг молодежь, которой до  тебя, естественно,  ровно никакого  дела нет...
Периформис...
     Старик замолчал, и Маша спросила:
     -- Дедушка, а кем вы были раньше?
     -- Профессором теологии был. Знаешь, что такое теология? Наука о  боге.
Курс  читал  в  Петербурге.  Потом  офицером  был.  И  белым  офицером  был.
Расстреливали меня красные за то,  что  я белый, и белые за то, что красный.
Однако жив остался, как видишь... Долго был в Сибири... в разном качестве...
Семья? Была семья и родительская, и  моя, собственная моя  семья...  И много
друзей и очень много знакомых... Все там...
     -- Ну, а почему же?..
     -- Сам я себе выбрал эту работу.  Так мне  легче...  Да,  совсем забыл,
зачем я вышел и что  хотел тебе сказать, девочка...  Возьми -- тут в коробке
сушеная трава. Пожуй  ее и всякий раз перед входом в анатомку пожуй. Никакой
дурноты,  никакой тошноты  не будет.  Гарантирую. А  через месяц и травка не
понадобится -- привыкнешь. Проверенная штука. Ну, я пойду...
     С того дня кончились Машины мучения -- трава!
     Действительно,  она  оказалась  волшебным средством.  Когда  жуешь  ее,
какой-то  острый запах,  похожий на мяту, появляется во  рту, и только  этот
запах да вкус мяты чувствуешь в  течение. нескольких часов. И  еще  ощущение
легкости в теле появляется, и ясность мыслей  поразительная -- такая то была
трава.
     Очень хотелось Маше чем-то отблагодарить деда, да чем?..
     Хотела  много  раз подойти просто так, сказать  что-нибудь  хорошее, но
боялась  быть  навязчивой: старик  умный,  тонкий,  поймет, что жалеет  его,
обидится, а то и рассердится.
     Так и не подошла...
     Думала  позвать  домой, познакомить  с Сережей, Катьку  показать...  Да
как-то  странно... Впрочем, может быть, по человечеству  вовсе и не  странно
было бы?..
     Как часто мы  не понимаем, что нельзя ждать, надо делать добро  тотчас,
как только мелькнет душевное чувство.
     А дед вскоре скончался, Узнали, об этом не сразу -- был перерыв занятий
в анатомичке,  а когда пришли, стали звать: "Дедушка  Периформис!"--  вместо
деда вышел молодой парень, новый служитель.
     Узнали -- болел дед один и умер один.
     Один!..
     Навсегда, на всю жизнь.  остался этот шрам на Машином сердце. Как могла
она все-таки не подойти даже, - не сказать ему ничего  --  ведь ей одной  он
открылся, одной поверил,  что. поймет...  Дедушка Периформис... Пронзительно
одинокий дед...

ГОД 1977. 9 МАЯ

     Андрей   легко   перебежал   улицу  перед   надвигающимися  машинами  и
остановился у  подъезда  высокого дома, сверяя  его  номер  с  записанным на
листке бумаги адресом.
     Улица была  заполнена  людьми,  мотались  по  ветру  воздушные  шарики.
Нестройно пели песни.
     А навстречу по мостовой лилось. обычное движение машин и автобусов.
     Номер дома оказался верным, и Андрей вошел в подъезд.'
     Серый, отлично сшитый  костюм  подчеркивал спортивность,  мускулистость
фигуры.
     Андрей не стал дожидаться лифта и взбежал по лестнице.
     По мере  того, как он поднимался, усиливался разноголосый шум, он шел с
площадки  третьего этажа.  Тут  творилось  нечто невообразимое: двери  обеих
квартир, расположенных. друг против друга, были настежь распахнуты, женщины,
дети,  мужчины,  заполнившие  обе квартиры, то и  дело переходили из одной в
другую, кто-то  звал  ребенка,  кто-то  прогонял  собаку,  кто-то  переносил
чемоданы. Какие-то девчонки гонялись, хохоча, друг за другом.
     Два симпатичных беспородных пса  вертелись под  ногами у людей, изредка
огрызаясь на кошек -- их тут было тоже несколько штук.;
     Андрей остановился в некотором. недоумении, еще раз сверился с бумажкой
и номером, обозначенным на одной из квартир.
     Высокая девочка:  лет двенадцати, перебегавшая через площадку, заметила
две  звезды   Героя  на  лацкане  серого  пиджака,  взглянула  на  Андрея  и
остановилась.
     -- Простите -- обратился к ней Андрей -- восьмая квартира...
     -- А вы Андрей? -- ответила она вопросом.
     -- Андрей... Откуда вы знаете?
     -- Только на карточке у вас одна звезда... -- А вы кто?
     -- Я Аня. -- Позвольте, чья же вы дочь?
     -- Мою маму зовут Катя.
     -- Боже  мой! Боже мой... Катя... Я ее последний раз видел спеленутой в
бельевой корзине.
     Аня рассмеялась:
     -- Ну, мама с тех пор немного подросла.
     -- С ума сойти! А Сергей, Маша -- здесь они?
     -- Конечно.. Дед дома, бабка в больнице на дежурстве. Да вы заходите...
     -- Аня, а что здесь происходит? У вас гости? Аня снова рассмеялась.
     --  Это все наши. Просто съехались на День Победы. Нас  очень  много. А
сегодня  все приедут до одного.  Даже Володя прилетит с детьми из Америки...
Пойдемте. Я вас к деду проведу.
     Аня взяла Андрея за руку и повела за собой.
     В комнатах  было более  шумно,  чем  на  лестнице:  здесь еще  грохотал
маршами  включенный  телевизор. Повсюду устанавливались и накрывались столы.
Из кухни доносился звон посуды.
     Аня вела Андрея по коридору.
     Двое подростков безуспешно стучали в дверь ванной и кричали наперебой в
два голоса:
     --  Юлька!  Чего ты  закрылась? Нам мать  велела под  душем помыться!..
Юлька!..
     На кухне Сергей, сидя за столом, кормил с ложечки годовалого мальца.,
     -- Ну, ну, -- сказал, входя Андрей, -- до чего же вы размножились!..
     -- Андрюшка! -- закричал Сергей.
     Он передал Ане мальца и бросился к Андрею.
     Молча постояли они, взявшись  за плечи и разглядывая друг друга. Седые,
крупные, сильные.
     И пока  длилось это объятие, в кухне шла своя.  жизнь -- кто-то вбегал,
кто-то выбегал, кто помешивал манную кашу в кастрюльке, кто ставил чайник на
плиту, кто забирал у Ани ребенка и уносил его, кто-то кого-то звал.
     На  стариков  просто  не  обращали внимания,  их не замечали. "Старики"
выглядели молодо, и только седина выдавала их возраст.
     -- Пойдем,--  сказал наконец Сергей,-- здесь не поговоришь.  Они прошли
на балкон.
     -- Сколько же мы не виделись?
     -- Последний раз это было на твоей свадьбе в сорок шестом.
     --  Где  же  ты пропадал?-- спросил Сергей,-- Я  искал тебя,  но  нигде
ничего не мог узнать. Андрей улыбнулся.
     -- Да  и  я  не мог связаться с тобой.  Далеко я  был.  И  вот:  только
вернулся -- сразу к тебе. Не знал даже, жив ли. А ты, оказывается, вон какую
мультипликацию затеял... Сколь же у тебя?
     -- Пятеро.  Да у  старших свои семьи  -- вот  и получается такая орава.
Послушай, мне кажется, у тебя какой-то акцент появился.
     -- Да  я,  если хочешь знать, удивляюсь,  что вообще  русскую  речь  не
забыл... Акцент... Я думаю-- акцент...'
     -- Поздравляю тебя, между прочим, со второй звездочкой.
     -- Вчера только вручали. Еще не обмытая.
     -- Вот сегодня у нас и обмоем. -- Скажи хоть,  чем занимаешься. Где ты,
что ты?
     -- Директор таксомоторного парка... до позавчерашнего дня.
     -- То есть?
     -- То есть позавчера сняли. Вот она жизнь -- кому звезду, кого под зад.
Да нет, шучу... Что сняли -- ерунда. Просто этап борьбы. Я там большую драку
затеял. Расскажу потом, если интересно.
     -- Еще бы! А Маша? Как Маша?
     -- Маша -- молодец.
     -- Она что -- врачом стала?
     --  Да.  Могла  бы  ученую  карьеру  сделать. Ее на  кафедре физиологии
оставляли... Да  вот -- жизнь,  ребята... Стала  рядовым  детским  врачом. В
больнице работает и на полставки  в поликлинике. Педиатр. Да ты ее  увидишь.
Она должна сейчас прийти...
     --  Ура!--  закричала,  выбежав на  балкон, и  перегнулась через перила
Аня.-- "Американцы" приехали! Дед, смотри -- вон они подъезжают...
     Она замахала рукой выходящим из машины.
     -- Володя!.. --  кричала Аня вниз, с высоты третьего этажа. -- Здорово!
Парик мне привез? Севка, Севка! Ура!
     Прибывшие "американцы" тоже махали руками и что-то кричали Ане в ответ.
Таксист помогал разгружать  машину. Потом все  они --  Владимир, его  жена и
двое близнецов Савва и Сева -- вошли в подъезд.
     -- Он что, дипломат -- Володя?
     --  Дипломат.  Современный малый. Практичный.  Вот  отпуск  подогнал  к
празднику -- это хорошо... Пойдем-ка встретим их.
     --  И как только  вы тут разместились?.. -- Соседи в Ленинград укатили,
оставили свою квартиру...
     В переднюю входили нагруженные чемоданами и сумками "американцы". Войдя
в комнаты, они целовались со всей шумной гурьбой родичей.
     -- Здравствуй, отец! -- подошел Володя к Сергею.
     -- Здорово, здорово,--  поздоровался с ним за руку Сергей,-- знакомься.
с Андреем.
     -- Владимир,--  представился дипломат. Подошла его жена -- с ней Сергей
поцеловался и с детьми тоже. Представил всех Андрею.
     -- Ну,  как,  Нина,-- спросил он невестку,-- не надоел он  тебе еще, не
занудил?..
     -- Ничего,--  улыбнулась она,-- вы меня недооцениваете. Я, может  быть,
из него человека сделаю.
     Сергей указал  Андрею на долговязого парня  в  вытертых  до белизны  на
коленях джинсах.
     -- Вот этот не подведет.
     -- А чем занимается?
     -- Нефтяник. Из Тюмени прилетел.
     Они шли по  квартире, и по пути Сергей  знакомил Андрея с членами семьи
-- взрослыми и маленькими.
     --  А вот  это та самая  Катя... -- сказал Сергей.  Катя пыталась ножом
открыть задвижку в двери ванной комнаты.
     -- Давайте еще раз знакомиться,-- протянул ей руку Андрей.
     Катя удивленно взглянула на него.
     -- Первый раз вы лежали в бельевой корзине...
     -- Легендарный Андрей...-- рассмеялась Катя. -- А что это вы?.. Давайте
помогу.
     Он взял  у  Кати  нож и  легко открыл дверь.  Катя  вошла с ванную. Там
сидела перед  зеркалом  рыжая Юлька и, плача, терла резинкой свои  веснушки.
Они  не  поддавались. Их было очень  много  --  россыпи на носу, россыпи  на
толстых щечках, на лбу.
     -- Опять! -- возмущенно сказала Катя и отобрала резинку. -- Сколько раз
тебе сказано...
     -- Мамочка,-- всхлипнула Юлька,-- я замуж не выйду...
     -- По-моему,-- вмешался Андрей,  стоявший в дверях,-- ты все равно  уже
упустила время.
     Все  столы были  уставлены закусками, из кухни  неслись вкусные запахи.
Гости бродили из комнаты  в комнату, то и дело  подхватывая вилкой  шпротину
или кусочек сыру.
     --  Отец,   может   быть,   сбегать  за   мамой?..   --  Катя   всерьез
расстраивалась: праздничный обед погибал.
     -- Ладно, я сам схожу. Андрей, двинем вместе? Больница тут недалеко...
     -- Мария Ивановна  в изоляторе,-- ответила  Сергею медсестра,--  у  нас
мальчик  тяжелый  очень...  Никак   не  выведут  его...  Там  и  главврач  и
завотделением... Вы подождите, пожалуйста... Посидите...
     Друзья  уселись у окна в коридоре. Закурили. -- Ну, так  что  же у тебя
все-таки стряслось с твоими таксистами?-- спросил Андрей.
     -- Как тебе сказать... Пытаюсь установить у них порядок.
     -- Не больше не меньше?
     --  Да, представь  себе.  У нас  ведь  ничего не  делается без  "лапы".
Достать  деталь  -- "лапа".  Помыть  машину -- "лапа".  Механику  -- "лапа".
Сторожу -- "лапа". Ни шагу без "лапы". Всеобщий смазочный материал. Как же и
шоферу не брать "лапу" с пассажира? Чем он будет  затыкать все эти дыры? Вот
я и вызвал  огонь  на себя. Придрались, конечно, не к этому.  Впрочем, драка
только разгорается. Меня, конечно, восстановят, и начнем сначала... Тебе мои
дела кажутся, наверно, муравьиными?
     -- Почему же? Устанавливать порядок -- дело серьезное.
     --  Люди разлагаются  --  вот  что  страшно, хорошие ребята  становятся
барыгами. Ну, а ты, ты как?
     -- В общем, тоже не все гладко. Спокойной жизни, видно, не бывает. Если
хочешь быть человеком.  И все-таки, Сережа, жизнь прекрасна.  Завидую  очень
тебе, твоей семье...
     -- А ты женат?
     -- Был.  Дважды.  Да вот не сложилось... Верно, я  не приспособлен  для
семейной жизни... Или мне просто такая Маша не встречалась...
     Сергей взглянул на часы:
     --  Шесть.  Они  там,  верно,  умирают с  голода...  -- И  обратился  к
проходившей медсестре: -- Не выходила еще Мария Ивановна?
     --  Нет, отвезли ребенка в операционную.  И  она там. С утра от него не
отходила.
     -- Будем ждать? -- спросил Сергей.
     -- Будем ждать.
     В коридоре  возле  операционной  стояла  мать  больного  мальчика.  Она
старалась быть спокойной, но по тому,  как то  сжимала руки,  то принималась
ходить и  вновь подбегала к матово-белой стеклянной двери, можно было понять
тревогу ее, отчаяние.
     Прошел  в  предоперационную  молодой врач, и мать  попыталась заглянуть
туда.
     Вышла медсестра. Мать -- к ней.
     -- Пока все так же... -- сказала та и прошла мимо. Вокруг операционного
стола стояли врачи.  Маша в марлевой маске со страхом смотрела на освещенное
тельце мальчика на операционном столе.
     -- Группа? -- спросил хирург.
     -- Первая.
     ... И вот уже вечер наступил. Зажгли фонари на улицах.
     Сергей с Андреем расхаживали перед больницей.
     Вышла медсестра в плаще с сумочкой -- видимо, кончилась ее смена.
     -- Все ждете? Я сказала Марии Ивановне.
     -- А ребенок?
     -- Еще в операционной.
     И ушла.
     ...Вот наконец раскрылась дверь, и в коридор стали выходить врачи. Мать
бросилась к Маше.
     --  Все хорошо,--  устало улыбнулась она, и  мать, разрыдавшись, обняла
ее.
     -- Ну, ладно, ладно,--  гладила ее Маша по  голове,  как ребенка,-- все
хорошо, Юрочка будет жить, будет здоров...
     Женщина,  всхлипывая, успокаивалась.  Маша усадила ее на белую скамью и
пошла дальше.
     Один за другим выходили из больницы врачи и медсестры. Вот уже  никого,
видимо,  не  осталось. В вестибюле погас  свет, а  Маши  все не было. Сергей
тревожно переглянулся с Андреем, и они вошли в больницу.
     В полутьме вестибюля. на скамье сидела Маша.  Плащ был надет только  на
одну  руку.  Другая  висела вдоль тела. Маша  спала, прислонившись  к стене.
Друзья осторожно взяли ее под руки, подняли.
     -- Пойдем домой, Машенька,-- сказал Сергей,-- пойдем, родная...,
     Маша с трудом открыла глаза. Посмотрела на  Сергея, на Андрея. Не сразу
поняла, кто это, а узнав, сказала удивленно:
     -- Андрюша?.. Неужели?..
     --  Я, я,  Машенька.  Собственной  персоной. Специально приехал,  чтобы
разбудить тебя и доставить домой...
     Криками восторга  встретили  Машу дома. И в этих криках было,  наверно,
столько же радости по поводу ее прихода, сколько счастья, что можно  наконец
садиться обедать.
     Рассаживались шумно, дети вперемешку со взрослыми. Маша сидела во главе
стола. За ней темнело большое распахнутое настежь окно.
     --  Нали