ня вопрос.
     -- Давай.
     -- Кто украл у Ивана тетрадку?
     -- Это не имеет никакого отношения к делу.
     -- Имеет,  и  самое  прямое.  Раньше,  чем  решать судьбу Пастухова, мы
должны выгнать из организации вора и доносчика.
     Поднялся шум. Маша встала.
     -- Я требую.  Ты  не  имеешь права скрывать.  Никто таких прав  тебе не
давал.
     -- Ну, хорошо. Пусть только Пастухов выйдет.
     --  Зачем  же  ему выходить?  Оставайся,  Иван.  Его  это  больше  всех
касается!
     -- Я взял тетрадь,-- встал с места красивый паренек.
     -- Ты?..-- привстал потрясенный Пастухов.-- Ты?.. Быть не может...
     --  Хорош  дружок,--  сказала  Маша.  Пастухов  продолжал с недоумением
смотреть на своего друга.
     -- Да, я,  Савельев, это  сделал. Это мой  долг. И твой, между  прочим,
тоже...
     -- Вот что, ребята,-- вмешался декан,-- так у вас бюро кувырком пойдет.
Решайте вопрос, который  стоит в повестке дня,-- о Пастухове. А потом можете
заниматься чем угодно.
     --  Хорошо,--  сказала  Маша,--  только  я  хочу  вслух  сказать  этому
Савельеву, что я о нем думаю: подонок ты, Савельев, дерьмо ты, Савельев. И я
буду категорически требовать, чтобы очистили комсомол от вора и доносчика. А
теперь голосуйте Пастухова. А может быть, вы ему тоже дадите слово?
     -- Будешь говорить, Пастухов? -- спросила Орлова. Пастухов встал.
     --  Ты  с  какого  года, между прочим? -- Орлова  заглянула в бумаги.--
двадцать восьмого?
     -- Ага, с двадцать восьмого.
     -- Не из кулаков?
     -- Точно. Угадала. Из этих. Идиотка ты, я вижу...
     -- Но, но... язык придержи.
     -- Почитала бы хоть личное  дело...  Батю кулаки убили  и мать сожгли..
мне  три года  было. Родных ни души.  Сдох бы,  если б не общество, не чужие
люди.
     -- Ладно, ты нас не жалоби. Речь идет о твоих идеалистических взглядах.
     -- Слушай, Нинка, что ты из себя тут строишь?..
     -- Я тебе, Пастухов, не Нинка.
     -- Я в эту тетрадочку все пишу, что думаю. И вопросы и мысли  пишу. Мне
скрывать нечего. А вот в  чем признаю вину -- не наловчился отличать змею от
человека. Это я про тебя, Савельев.
     -- Ладно, вопрос ясен,-- сказала Орлова,-- садись, Пастухов.  Переходим
к  голосованию.  Кто  за   то,   чтобы  исключить  из  рядов   комсомола  за
идеологические искривления и  субъективное  мировоззрение  Пастухова  Ивана,
прошу поднять руки.
     Маша демонстративно подложила руки  под себя и села на них. Поднял руку
декан, подняла Нина, затем еще два члена бюро. Митя Шаров сидел прямо против
Маши, опустив голову, и не поднимал руки.
     Декан посмотрел на него.
     -- А ты, Шаров, что -- против? Или тебе особое приглашение требуется?
     И все еще не поднимая головы, не глядя на Машу, Шаров поднял руку.
     -- Кто против?
     Поднялись две  руки -- Машина и еще парнишки, молча  сидевшего  в конце
стола.
     -- Кто воздержался? Итак, за  исключение Пастухова пять, против -- два.
Воздержавшихся нет, заседание бюро объявляю закрытым.
     -- Бумажные души,-- сказала Маша.
     -- Много себе позволяешь,-- ответила Орлова.
     -- Да...-- Маша собирала со стола свои вещички:
     авторучку, блокнот.-- Насчет совести у вас тут, братцы...
     -- Поучи, поучи нас...
     -- Нет, я просто говорю, что  думаю. В жизни ведь, знаешь, как,  сделал
подлость -- и все. Это тебе... ну, не шахматы  -- сбросил фигурки и давай по
новой... по-другому сыграю...
     -- Тут, Ковалева, подлостей никто  не делал,-- сказал  декан,-- и ты не
очень...
     --  Это  кто  как считает,--  отрезала  Маша,--  что  подлость,  а  что
достижение. И вышла в коридор. Ее догнал Шаров.
     -- Знаешь, Маша, декан меня вызывал... Не останавливаясь, Маша сказала:
     -- В разведку с тобой не пошла бы, Шаров. Прощай, герой.-- И ушла.
     Подняв  воротник  своей  железнодорожной  шинели, поеживаясь от холода,
Шаров топтался против общежития, поглядывал на освещенные окна второго этажа
и не решался зайти. Даже сквозь закрытые рамы доносился на улицу веселый шум
свадьбы.
     Она справлялась все в той же комнатке общежития. По этому случаю мебель
была вынесена, а  вместо  нее  из  столов и гладильных  досок составлен один
общий праздничный стол. Катю вместе с бельевой корзиной на этот  вечер взяла
к себе комендантша.
     Во всю мощь хрипел патефон. Объединенными усилиями хозяев и гостей стол
уставлялся тарелками  с  капустой, свеклой,  турнепсом, который в те времена
перешел  из  кормушек  животных   на   столы   москвичей.  Народу   набилось
видимо-невидимо. Кому не хватило места за столом, уселись на подоконнике, на
фанерных ящиках, на сложенных стопками книгах.
     --  Одни,  правда, гарниры, но зато от пуза! --  кричал  летчик Андрей,
разливал по кружкам и стаканам разбавленный спирт.
     -- А где же Маша? Что за свадьба без невесты?
     -- Одевается у комендантши.
     -- Э, нет, нет,-- говорил  Сергей, пересаживая гостей,-- так не пойдет.
Что ж  это получится -- мединститут с одной стороны, а наши ребята отдельно.
А ну, давайте, давайте, пересаживайтесь.
     Шло      веселое      переселение      однокурсников     Сергея      --
студентов-автодорожников  --  к  студентам-медикам,  а  более  всего  --   к
медичкам.
     -- Интеграция, интеграция!-- кричал кто-то.-- Девушки, сюда!
     Кончилась очередная  пластинка, и  тут  как раз появилась Маша  с двумя
подружками.
     Вместо старой гимнастерки, защитной юбочки и кирзовых сапог -- платьице
в  горошек,  туфли  на  высоких  каблуках  и  прическа  --  самая  настоящая
парикмахерская прическа: светлые волосы, уложенные крупными волнами.
     --  Братцы!-- крикнул Ваня Пастухов.-- Вы  смотрите, Маша, оказывается,
почти красавица!
     --  Спасибо,  Ваня,  за  "почти".  Видно,  у   тебя   остатки   совести
сохранились.
     Смеялись, шумно рассаживались за столом.
     -- За вас, ребята; Маша, Сережа...
     --  Нет,-- сказал  Сергей,--  за тех,  кто не  вернулся. Все поднялись,
молча выпили. Постояли.
     -- Ну, а теперь за молодоженов!
     -- Горько!
     -- Горь-ко! Горь-ко!
     Обняв Машу, Сергей шепнул ей на ухо:
     -- Подумай, мы живы...
     Шумела свадьба, наперебой выкрикивались тосты,  пытались петь, сыпались
анекдоты.
     -- Да это что -- детский сад? -- кричал прежде всех захмелевший студент
по прозвищу Тихоня.-- Я вам сейчас потрясающий  анекдот расскажу.  Где у вас
тут отдушина?
     Смеялись.
     Затаскивали на свадьбу всякого, кто проходил по лестнице общежития.
     -- Можно к вам?
     В проеме дверей показался декан мединститута Проскуряков.
     -- Вы?..-- Маша с удивлением смотрела на него.
     -- Простите, что без приглашения...
     --  Заходите,  Михаил Степанович. Вслед за деканом  вошла его жена. Оба
были нагружены свертками, тяжелыми авоськами.
     -- Не обессудьте, мы тут с некоторым харчем, так сказать... Это жена --
Валентина Алексеевна. Проще -- Валя.
     -- Знакомьтесь, ребята, кто не знаком. Это наш мединовский декан Михаил
Степанович и его жена...
     -- Валя... Валя,-- говорила  жена декана, протягивая  студентам  пухлую
руку в кольцах,-- просто Валя...
     --  Еще  раз  простите,  что  ворвались  без  приглашения...--  говорил
декан,-- примите в компанию.
     --  А  вы извините, что  так  тесно. Садитесь,  пожалуйста. Только  вот
продукты зачем же?..
     --  Ну,  это ты, Серега, брось,-- усаживал Сергея на место  Толкунов.--
Продукты как раз очень  уместны... Э... да  тут и вино и  водочка... братцы,
тут и колбаска и сыр --  живем! Ну,  товарищ декан,  это  очень симпатично с
вашей стороны. А то у нас тут, -честно говоря, одни только гарниры, гарниры,
гарниры...
     -- Позвольте мне тост,-- поднялся декан.
     -- Тихо, ребята, дайте послушать...
     -- Сегодня у нас с Машей произошло на  комсомольском  бюро нечто  вроде
столкновения.  Принципиальное расхождение, если  хотите... И тем не менее --
вернее, тем более -- мне захотелось зайти, поздравить ее...
     Декан  говорил  гладко, как  человек, часто выступающий  и привыкший  к
тому,  что его  внимательно слушают.  За  толстыми стеклами  очков в  черной
роговой оправе его глаза смотрели строго и умно,
     Он говорил хорошо поставленным низким голосом:
     -- ...  удивительный  процесс происходит  ныне  в вузах:  свежий  ветер
ворвался в наши аудитории. Вместо  мальчиков и  девочек  со  школьной парты,
вместо детей,  не  нюхавших  еще жизни, пришли вы,  люди, опаленные  войной,
знающие  о  жизни  такое, о  чем иной старый мудрец  не подозревает...  Хочу
выразить  вам, товарищи, свое глубокое  уважение, особенно  же вам.  Маша, и
таким,  как  вы,  девушкам,  прошедшим  дорогами  войны,  дорогами  крови  и
страданий,-- нашим дорогим сестрам. Земной вам поклон. Простите за некоторую
высокопарность,  но, поверьте, она  от  переполненного сердца. Декан  сел на
место, и все шумно зааплодировали.
     Тихоня, может быть, даже более  шумно, чем требовалось,  бил в  ладоши,
высоко поднимая руки и скандируя:
     -- Вер-но! Вер-но! Мо-ло-дец, де-ка-ни-ще!
     --  За тост спасибо,--  сказала Маша, наклоняясь через стол к декану,--
но Ваню Пастухова не отдадим. Вы про фронтовиков еще не все знаете.
     -- Ребята,-- кричал кто-то из коридора,-- дали бы для атмосферы музыку!
     --  Пластинки  у меня  не  первой  молодости,--  оправдывался Толкунов,
вращая ручку патефона.
     -- Ничего, крути давай! Летчик Андрей налил декану.
     --  Ему  нельзя...--   зашептала  Андрею  за  спиной  мужа  Валя,  жена
Проскурякова.
     -- Ничего, это же разбавленный.-- Андрей протянул свою кружку.-- Давай,
декан, чокнемся. Ты хорошую речь толкнул. Правильную речь.  Давай. И чтоб до
дна.
     Они чокнулись, выпили.
     -- Бр-рр...--  Декан поспешно закусил и опустился на место.-- М-да...--
сказал он,  оглядывая  комнату,-- невелика жилплощадь. Надо будет  поставить
вопрос... семья-то перспективная...
     Андрей рассмеялся:
     --  Настолько  перспективная,  что вот справляем  свадьбу, а у  них уже
имеется Катерина восьми месяцев от роду.
     Зашипел патефон. При первых же аккордах Маша и Сергей переглянулись.
     Послышался голос певицы:
     Утомленное солнце
     Нежно с морем прощалось...
     Маша закрыла уши руками.
     -- Только  не это!-- крикнул Сергей.-- Сними, сними, пожалуйста...--  И
сам бросился к патефону, остановил его.
     -- Ладно, не надо музыки. Семи давайте споем... Пели. Пели и пили. Валя
безуспешно пыталась удержать мужа, когда ему подливали спирт в стакан.
     -- Товарищи, пожалуйста, вы не знаете, ему нельзя пить...
     -- Отстань,-- говорил досадливо декан.
     Он быстро  хмелел. Подпевал  студентам. Пил то с одним,  то с другим на
брудершафт.
     Он  снял  очки, и лицо  его оттого необыкновенно  преобразилось:  глаза
теперь не казались уже ни умными, ни строгими -- это. были круглые, глупые и
страшноватые глаза совы.
     . Общий разговор сменился множеством частных -- по два, по три человека
говорили, каждая  группа о другом,  и  все  сливалось в  невообразимый  гул.
Приходилось перекрикивать его.
     Одни кричали о смысле  жизни, другие о карточках, третьи  выясняли, что
есть любовь...
     Кто-то   доказывал,   что  он  умнее  всех,  кто-то  поносил   чинуш  и
бюрократов...
     Валя  все  тревожнее  смотрела на  мужа и  перехватывала стакан,  когда
Проскуряков протягивал к нему РУКУ.
     Увлеченный беседой с  сидящим рядом, летчиком Андреем, декан не замечал
маневров жены...  Пьянел декан -- жестче становилось лицо, злее глаза, резче
голос. Внешне опьянение ни в чем больше не выражалось.
     Но он уже  не болтал,  как прежде,  то с одним, то  с другим.  Разговор
теперь шел только с Андреем, только к нему обращался Проскуряков.
     --...общество наше,-- говорил он,--  разделено теперь  вот так, красной
чертой: по  одну сторону  вы, фронтовики,  по  другую  -- все мы, остальные,
второй сорт. Я не  оспариваю  --  были на фронте подвиги, конечно, были. Но,
если разобраться, понимаете, копнуть. поглубже... Что такое фронтовая жизнь?
Мы сидели на голодной норме, в иных местах просто голодали, а все шло  куда?
Фронту, фронту, фронту...
     К Проскурякову постепенно стали прислушиваться. Затухали другие беседы,
и в конце концов декан оказался в центре общего внимания...
     Он не замечал этого и продолжал говорить, обращаясь только к Андрею.
     -- ...Конечно, определенный риск быть раненым или убитым... Но риск был
далеко не всегда. Знаем, как жили офицеры...
     --  Миша,-- дергала  мужа  за  рукав  жена,--  Миша,  нам  домой  пора,
послушай, Миша.
     -- Знаем  и про трофейные шоколады  и французские коньяки... Было  ведь
это? Было. Давайте справедливо.
     Сергей сидел, повернувшись  в сторону декана, как бы напряженно  ожидая
чего-то.
     Маша, побледнев, взяла было его руку.
     Но Сергей встал, обошел стол и остановился рядом с Проскуряковым.
     Глаза декана зло поблескивали, ноздри  острого  носа раздувались,  зубы
хищно посверкивали за тонкими губами.
     -- ... А как раздавались награды...-- говорил Проскуряков,--  что ж  мы
не  знаем, сколько штабным деятелям сыпали боевых орденов?.. А  девицам тоже
знаем, за что давали... не секрет...
     Жена декана, видя, что катастрофы не избежать, опустила голову.
     --  ...  Что такое  одна женщина среди сотен  мужиков? Фронт,  фронт, а
физиологию не отменишь... Ведь не отменишь, верно?
     -- Встать! --  крикнул Сергей, схватив декана за грудки, и поднял его с
места.
     Не  поняв,  что произошло,  не  протрезвев,. Проскуряков с  недоумением
уставился мутным взглядом на Сергея:
     -- Что случилось?..
     -- То случилось, что "позвольте вам выйти вон", как сказано у Чехова.
     Сергей и Андрей повели декана к дверям и вывели на лестничную площадку.
Кое-кто из студентов  попытался  выйти  туда  же,  но Андрей  плотно прикрыл
дверь, сказав:
     -- Не надо,  ребята,  у  нас тут  будет разговор.  Подайте  только  его
вещички...
     Сергей между тем хлестнул декана по физиономии -- раз, другой и третий.
     --  Будешь отвечать! --  неожиданно  высоким, женским голосом взвизгнул
Проскуряков.
     -- Ответим, ответим.-- сказал Андрей. Кто-то просунул в  дверь деканову
шубу и шапку, шепнув:
     -- Ребята, может, подсобить?
     -- Не волнуйся, справимся,-- ответил Андрей и снова закрыл дверь.
     Продолжая  по-прежнему  держать декана  левой  рукой  за грудки, Сергей
поднес к его носу большой костлявый кулак:
     -- Помни, мразь, слякоть  обывательская, если еще раз посмеешь  сказать
слово  "фронтовик" своим  поганым  ртом,  узнаю  и убью, помни, сволочь,  не
спрячешься, найду...
     В дверь просунулась рука с куском колбасы:
     -- От его  колбасы  вот осталось.  Вместе с Андреем Сергей свел  декана
вниз и открыл дверь.
     --  Пусти...--  просительно  сказал Андрей и, отодвинув  Сергея, поддал
декану так, что тот вылетел на улицу прямо в снежный сугроб.
     Сергей кинул ему  шубу, шапку и захлопнул дверь. Андрей подобрал с пола
колбасу, открыл дверь и тоже кинул вслед.
     Митя Шаров, только  было собравшийся уходить со своего  поста,  увидел,
как некто вылетел из  двери общежития и хлопнулся в сугроб. Подойдя ближе  и
узнав декана, Митя растерянно сказал:
     -- Михаил Степанович... что ж вы ушли так рано...
     Плакала навзрыд Валя, деканова жена, и сквозь слезы бормотала:
     -- Стыд... Стыд какой... Боже мой, какой ужас... идти надо...
     -- Да  плюньте  вы на него,  садитесь  к  столу...  Все  успокаивалось,
студенты рассаживались на свои места.
     Сергей шепнул, усмехнувшись, Маше:
     -- Кажется, я наладил твои отношения с деканом.
     -- Переживу как-нибудь,-- ответила Маша и поцеловала его.
     Общее настроение, однако, было испорчено. Все молчали.
     --  Черт,  нехорошо  все-таки получилось.  Декан как-никак...--  сказал
Тихоня,-- подлец, конечно, но декан...
     -- Да, пожалуй, скандала не избежать...
     Ничего, однако, не произошло. Ровно ничего.
     Никто никого никуда не вызывал, никого ни о чем не спрашивали --  будто
ничего не случилось.
     Декан,  держался  как  ни в чем  не  бывало.  Нормально  здоровался  со
студентами, в  том числе и с Машей.  Деловито  отвечал на  деловые  вопросы,
словом, исполнял свои обязанности  так, будто никогда ни на какой свадьбе  и
не бывал.
     И промолчал, когда общее  комсомольское собрание  не утвердило  решение
бюро об исключении Пастухова, ограничившись выговором с предупреждением.
     Зима в тот  год стояла свирепая и тянулась бесконечно.  Холодно было  в
аудиториях, холодно, в общежитии.
     Комендантша Котеночкина забирала  к себе  каждое  утро Катю,  возилась,
кормила, ухаживала за ней,  как за родной,  но при этом, зайдя за  ребенком,
всякий раз с некоторыми вариациями выражалась примерно Так:
     -- Уроды, чистые уроды... и кто только дал вам права. детей рожать?.. У
самих в кармане вошь на аркане, а туда  же  -- семья, детей  производят... И
нет, чтобы ребенка ростить,-- куда там... "Мы ученые, мы книжки читаем, мы в
тетрадочки пишем,  мы по институтам бегаем"... День-деньской бегаем, бегаем,
а  дите  Котеночкина   пеленай,  Котеночкина  смотри,  Котеночкина  корми...
Котеночкина обстирывай...
     Когда же комендантша оставалась  наедине  с  ребенком,  она давала волю
своей любви, без конца целовала Катю, давая ей ласковые прозвища.
     Дурно сложилась жизнь этой женщины  --  без любви,  без  детей,  и  все
доброе,  что накопилось, что требовало душевного  выхода,-- все обратилось к
чужому  ребенку,  что стал  ей родным и так нуждался  в  ней,  так  радостно
отзывался на ее ласки.
     Стоило  Кате  увидеть Котеночкину  или  только услышать ее  голос,  как
круглая Катина мордочка расплывалась в улыбке.
     Как только грозная комендантша брала ребенка на  руки. Катя  хватала ее
за нос или за губу и беззубо смеялась, ни за что не соглашаясь отпустить.
     И эти часы были счастьем, отпущенным Котеночкиной.
     Маша женским чутьем разгадала все это и старалась не задеть, не обидеть
ее чувство.
     Комендантша   принесла   керосинку   и   велела   Маше  ставить   ее  с
прикрученными, чуть-чуть горящими фитилями под бельевую  корзину, в которой.
спала Катя, ибо холод в комнате стоял ужасающий.
     Однажды ночью Маша проснулась  оттого,  что под одеяло  к ней  забрался
мышонок.   Маша  не  испугалась,  не'   почувствовала  ни   отвращения,   ни
брезгливости.  Она  просто вытряхнула  его и плотнее завернулась в  суконное
одеяло, подоткнув края со всех сторон под себя.
     Однако через  некоторое  время  мышонок  снова оказался под  одеялом  и
замер, прижавшись  к Машиному бедру. От холода, что ли, спасался? Маша спала
одетой, под суконным одеялом, и то никак не могла согреться.
     В  общем,  мышонок  остался  и  каждую ночь стал забираться  к Маше под
одеяло, а к утру исчезал.
     Сергей смеялся и оставлял в углу то крошки, то корки хлеба.
     Так из-за холодов их семья увеличилась на одну мышь.
     Случалось, что комендантша Котеночкина, все так же грубо отчитывая Машу
и Сергея, приносила им то супу в кастрюльке, то несколько картошек.
     Благодарить  ее  было  невозможно. При  первой же  попытке она  так  их
срезала, что больше  они ей никогда и  ничего  не  говорили, молча  принимая
драгоценные дары.
     Возвратясь  однажды  домой,  Маша   увидела  на  подоконнике  небольшую
закопченную кастрюлю. Заглянула -- видимо, суп. Его было немного -- примерно
одна тарелка.
     Хоть и голодна была Маша, не прикоснулась, оставила суп Сергею.
     --  А это что?-- спросил он, увидя на столе  кастрюльку,  возле которой
лежала ложка и кусок хлеба.
     -- Котеночкина супу принесла, Я разогрела.
     -- А ты-то ела?
     -- Конечно. Ровно половину. Ешь, Сережа. Катя гуляет, скоро явится.
     Она уселась против Сергея и стала смотреть, как он ест.
     Сергей ел, набирая ложкой прямо из кастрюльки, и закусывал