ать снаружи. Я взял поводья из рук кастеляна
и спросил,  куда  же  им теперь деваться, а он  указал мне на дощатый свиной
хлев, притулившийся у стены.
     --  Ты  хочешь  сказать,  --  перебил его  Кольхаас,  -- что  это  было
настолько  плохое помещение,  что  походило  скорее  на свиной хлев,  чем на
конюшню?
     -- Это и  был взаправдашний свиной  хлев, хозяин, --  отвечал Херзе, --
свиньи сновали там взад и вперед, а я так даже распрямиться в нем не мог.
     --  Может  быть, больше негде было поставить лошадей и рыцарским коням,
само собой, было отдано предпочтение?
     -- Конюшня там была малопоместительная, -- тихим голосом отвечал Херзе,
--  а  в  замке  гостевало уже семеро  рыцарей. Будь вы на  их месте,  вы бы
приказали поставить лошадей немного потеснее. Я сказал, что поищу в деревне,
не  сдаст ли мне  кто-нибудь конюшню;  но кастелян заявил, что лошади должны
оставаться под его присмотром и чтоб я и думать не смел уводить их со двора.
     -- Гм, -- произнес Кольхаас, -- и что же ты ему на это ответил?
     -- Управитель сказал, что оба гостя только переночуют в замке, потому я
и  отвел  лошадей в  свиной  хлев.  Но  прошел  день,  другой,  а гости и не
собирались уезжать; на третий же день выяснилось,  что они чуть ли не  месяц
проживут в замке.
     -- Выходит,  Херзе,  что  свиной хлев был  уж  не  так  плох,  как тебе
показалось, когда ты первый раз туда сунулся, -- заметил Кольхаас.
     --  Ваша  правда, -- отвечал тот. -- Я там немножко подмел  и дал денег
скотнице,  чтобы она еще  где-нибудь  пристроила  свиней. А  назавтра,  едва
забрезжило утро, я снял  доски со стропил, чтобы лошади могли стоять во весь
рост,  вечером же  опять  положил  их  на  место.  Кони  наши, словно  гуси,
вытягивали шеи поверх крыши  да  поглядывали в сторону  Кольхаасенбрюкке или
еще куда, где бы им было получше.
     -- Ну ладно, -- перебил его Кольхаас, --  но  скажи  на милость, почему
тебя все-таки выгнали оттуда?
     -- Потому, хозяин,  что хотели от меня отделаться.  При  мне-то лошадей
уморить они  бы  не сумели. Во  дворе, в людской, как увидят  меня  --  рожи
корчат,  а я  и  говорю себе:  гримасничайте на  здоровье, покуда челюсти не
свихнули; вот они и удумали придраться к какой-то ерунде да и выгнать меня.
     --  Ну а  повод? -- воскликнул Кольхаас.  -- Был же у них  какой-нибудь
повод?
     -- Разумеется, --  отвечал  Херзе,  -- и притом  самый  что  ни на есть
правильный.  Вечером,  после  двух  дней  в  свином хлеве,  лошади  мучились
почесухой, и  я решил искупать  их  в реке.  Не успел я подъехать к замковым
воротам, как вижу --  из  людской выскакивает кастелян, за ним управитель со
слугами, собаками и  батогами,  все гонятся  за  мной, крича:  "Держи  вора!
Хватай висельника!" Привратник преграждает мне дорогу. Я спрашиваю его и всю
шайку, что  на меня  наскакивает, в чем  дело.  "В  чем  дело?" -- повторяет
кастелян и берет  моих вороных  под уздцы,  потом хватает меня  за шиворот и
кричит: "Куда это ты собрался  с конями?" -- "Куда собрался? -- говорю я. --
На речку, черт  вас  подери,  коней купать.  Вам, может,  примерещилось, что
я?.." --  "На речку? --  заорал кастелян. --  Я тебе покажу,  мошенник,  как
плавают в Кольхаасенбрюкке  по пыльной дороге!"  -- и заодно  с управителем,
который что есть силы дернул меня за ногу, они сбрасывают меня с лошади так,
что я во всю  длину  растянулся в грязи. "Караул, убивают!  -- кричу я. -- В
конюшне  у меня осталась сбруя, попоны и узелок с бельем!" Управитель уводит
коней,  а  кастелян  со слугами бьют  меня чем ни  попадя,  пинают  ногами и
выбрасывают за ворота. Я упал,  полумертвый, но все-таки поднялся и крикнул:
"Разбойники!  Негодяи! Куда вы ведете  моих  коней?" -- "Вон отсюда, -- орет
мне  в  ответ кастелян. -- Ату его, Кайзер, ату его, Егерь, ату, Шпиц!" И на
меня набрасывается добрая дюжина псов. Я вырвал из забора то ли доску, то ли
планку и как  размахнусь!  У троих псов сразу дух  вон. Но раны не позволяют
мне сражаться дальше. Вдруг свисток -- собаки  мигом вбегают во двор, ворота
закрываются, а я без памяти валяюсь на дороге.
     Кольхаас, сильно побледнев, с наигранным лукавством спросил:
     --  А  не  хотел ли ты  и впрямь удрать, Херзе?  Тот  густо покраснел и
потупился.
     -- Признайся, -- продолжал Кольхаас, -- тебе не по душе пришелся свиной
хлев: ты решил, что конюшня и Кольхаасенбрюкке получше будет?
     --  Разрази меня гром!  --  вскричал Херзе.  --  Я в этом хлеву оставил
сбрую  и попоны.  И  узелок с  бельем.  Неужто я бы не  взял  с  собой  трех
гульденов,  завернутых  в  красный шелковый платок, который  я  припрятал за
яслями? Гром, молния и  все адские силы! Когда  я слушаю ваши речи, я жалею,
что выбросил серный шнур, мне впору сейчас разыскать его и поджечь!
     -- Полно,  полно, -- произнес барышник, -- я ничего худого не  думал  и
верю каждому твоему слову; так бы я и на исповеди сказал. Жаль мне, что тебе
так  круто пришлось  у  меня на  службе! Поди, Херзе, ляг  в  постель,  вели
принести себе бутылку вина и утешься: справедливость восторжествует.
     Сказав это, он отвернулся  и стал составлять список вещей,  оставленных
старшим конюхом в свином хлеву, обозначил их стоимость, потом спросил Херзе,
в какую сумму тот оценивает расходы  на лечение,  наконец, пожал  ему руку и
отпустил его.
     Засим  он пересказал жене  своей Лисбет  весь ход событий, разъяснил их
внутреннюю связь, добавил, что твердо решил добиться справедливости по суду,
и порадовался, что она всей душой одобрила его замысел. Ведь и многим другим
проезжим, сказала Лисбет,  возможно, менее  терпеливым,  чем он, ее  муж, не
миновать замка Тронкенбург и  потому  покончить с безобразиями, которые  там
творятся, -- поистине богоугодное  дело, средства же, необходимые на ведение
процесса,  она  уж  поможет ему  изыскать.  Кольхаас назвал ее своей славной
женушкой,  провел счастливый  день в кругу семьи и, как только ему позволили
дела, снова выехал в Дрезден -- подать в суд свою жалобу.
     В  Дрездене с помощью ученого  юриста, давно ему знакомого, он составил
исковое заявление, в котором, подробно изложив  бесчинства юнкера фон Тронки
как по отношению к  нему, Кольхаасу,  так  и  к  его конюху  Херзе,  просил,
во-первых,  законного  наказания владельца замка,  во-вторых  --  усиленного
откорма коней  для восстановления  их в прежнем виде  и, наконец, возмещения
убытков,  понесенных  им  и  его  конюхом.  Правота его  в  этом  деле  была
самоочевидна. Незаконное задержание лошадей проливало свет на все остальное,
но  даже  если  предположить,  что  лошади  хирели  по  чистой  случайности,
требование  барышника  вернуть   ему   их   здоровыми   и  тогда  оставалось
справедливым.  Вдобавок  у  Кольхааса  нашлось немало друзей  в  резиденции,
пообещавших ему  поддержку.  Его  широко  разветвленная  торговля лошадьми и
честность, с какою он вел ее, снискали ему благоволение самых именитых людей
страны. Он частенько и превесело  обедал  у  своего адвоката,  тоже человека
весьма влиятельного. В скором времени  Кольхаас  вручил ему  солидную  сумму
денег  на  процессуальные  расходы.  По  истечении  двух  или  трех  недель,
успокоенный  уверенностью  последнего  в  исходе  процесса,  он  вернулся  в
Кольхаасенбрюкке,  к жене своей Лисбет. Однако прошли долгие месяцы, едва ли
не целый  год,  а  он все  еще  не получил из Саксонии извещения  касательно
вчиненного им иска, не говоря уже о резолюции.
     Кольхаас   неоднократно  запрашивал  трибунал,  в  чем   причина  столь
невероятной задержки, и наконец обратился  с  доверительным письмом к своему
советчику  адвокату,  от  коего  и  узнал, что  по  указанию  свыше  его иск
прекращен дрезденским  судом. В  ответ  на удивленное  письмо  барышника,  в
котором  он интересовался, что побудило суд  вынести столь странное решение,
адвокат  сообщил, что юнкер  Венцель фон  Тронка состоит в  родстве  с двумя
придворными, Хинцем  и  Кунцем фон Тройкой, из них первый  является  кравчим
курфюрста Саксонского, а  второй  --  так  даже  его  камергером.  Далее  он
советовал  Кольхаасу без  дальнейшей беготни  по судебным инстанциям забрать
коней, оставленных в Тронкенбурге, давая понять, что юнкер, ныне пребывающий
в  столице Саксонии, приказал  своим  людям беспрекословно  отдать  их  ему;
письмо  заключалось  просьбою:  буде  Кольхаас  на этом  не  успокоится,  не
обременять его, адвоката, дальнейшими поручениями по данному делу.
     О ту пору Кольхаас находился в  Бранденбурге, где градоправитель Генрих
фон Гейзау, в чей  округ входил и  Кольхаасенбрюкке,  стремясь  использовать
капитал,    случайно    доставшийся    городу,    занят   был    устройством
благотворительных  заведений для больных  и  бедных; больше всего хлопот ему
доставлял   минеральный   источник,    забивший   в   одной   из   деревень;
предполагалось, что  этот  источник будет способствовать излечению недужных,
однако будущее показало, что его целебные свойства были сильно преувеличены.
Поскольку  Генрих фон Гейзау имел дело с  Кольхаасом еще в бытность свою при
дворе и хорошо его знал, то и разрешил Херзе, старшему конюху, после горьких
дней в Тронкенбурге все еще ощущавшему стеснение и  груди, испытать  на себе
целебное  действие  маленького  источника,  уже  подведенного  под  крышу  и
обложенного камнем.
     Случилось так, что градоправитель, отдавая какие-то распоряжения, стоял
возле бассейна,  в который  Кольхаас  уложил  Херзе, и видел,  как  человек,
посланный Лисбет к мужу, подал ему роковое письмо от  дрезденского адвоката.
Градоправитель,  беседовавший с врачом, заметил, что при чтении этого листка
слезы  выступили   на  глазах  Кольхааса;  он  приблизился  и  дружелюбно  и
сочувственно спросил, что за  несчастье его постигло. Вместо ответа барышник
протянул ему письмо; тогда сей достойный человек, уже наслышанный о позорной
несправедливости  тронкенбургского  юнкера,  вследствие  которой  Херзе  был
болен,  возможно, на  всю  жизнь,  похлопал  Кольхааса  по  плечу  и сказал,
пусть-де не падает духом, он же со своей  стороны  поможет ему в его  правом
деле. Когда  барышник  согласно его  приказанию  вечером явился  к  нему  во
дворец,   градоправитель  посоветовал   ему  написать   прошение   курфюрсту
Бранденбургскому,  приложить  к  таковому  письмо  адвоката и, ввиду грубого
насилия,  жертвой  коего  он  стал  на  Саксонской  земле,  просить  об  его
августейшем заступничестве. Далее он пообещал передать это прошение вместе с
другим уже заготовленным  пакетом  в руки курфюрста,  который, если позволят
обстоятельства,  вскоре должен свидеться с курфюрстом Саксонским, а большего
и не потребуется  для дрезденского трибунала, чтобы положить конец  проискам
юнкера и его приспешников.  Обрадованный Кольхаас не знал, как и благодарить
градоправителя  за это  новое доказательство его благосклонности, и  тут  же
высказал сожаление, что сразу  не подал свою жалобу в Берлин, минуя Дрезден.
Кольхаас направился  в  канцелярию городского суда  и там  по  всем правилам
написал прошение и, вручив его градоправителю, вернулся  в Кольхаасенбрюкке,
более чем когда-либо уверенный в благоприятном исходе своего дела.
     Однако не  прошло  и нескольких  недель, как некий судейский  чиновник,
ехавший  в  Потсдам  по делам  градоправителя, сообщил  ему горестную весть:
что-де  курфюрст  Бранденбургский  передал  его прошение  своему эрцканцлеру
графу  Кальхейму, а тот не  стал ходатайствовать перед дрезденским двором  о
доследовании дела и наказании виновного, что было  бы естественно и разумно,
но обратился за более подробными сведениями к юнкеру фон Тронке. Судейскому,
оставшемуся  сидеть  в карете  перед домом  Кольхааса, видимо, было поручено
передать сие сообщение, но на удивленный вопрос конноторговца, зачем же было
заводить эту канитель, он не дал  сколько-нибудь  вразумительного ответа  и,
спеша  продолжить  путь, сказал  только,  что градоправитель велит Кольхаасу
набраться терпения. Лишь в конце этой краткой беседы, по  нескольким словам,
оброненным чиновником, Кольхаас понял, что граф Кальхейм в свойстве с  домом
Тронка.  Не видя  более радости ни в своем конном заводе, ни в мызе, охладев
даже к жене и детям, Кольхаас весь месяц томился недобрыми предчувствиями --
и как  в  воду  глядел. По истечении  этого  срока  из Бранденбурга вернулся
Херзе, которому целебный  источник и вправду принес некоторое  облегчение, с
рескриптом  и  приложенным  к   нему   письмом   градоправителя   следующего
содержания: ему-де очень жаль, что он ничем не может быть полезен Кольхаасу;
при  сем он препровождает полученную им резолюцию государственной канцелярии
и советует  забрать лошадей, оставленных в Тронкенбурге, и все  дело предать
забвению.
     Резолюция  гласила: трибунал  города Дрездена  решил, что податель сего
прошения занимается  сутяжничеством;  юнкер,  во  владениях коего он оставил
своих  лошадей,  отнюдь  не  намеревается  их  задерживать;  жалобщик  может
немедленно послать  за ними или, по крайней мере,  сообщить юнкеру, куда  их
следует  доставить; ему  же,  Кольхаасу, предлагается впредь  не  обременять
государственную  канцелярию подобными  дрязгами и кляузами. Но  Кольхаасу не
лошади были важны,  он испытал  бы не  меньшую боль, будь  то даже собаки, и
теперь,  прочитав письмо, задыхался от  ярости.  Всякий раз, когда со  двора
доносился шум, его грудь теснило зловещее предчувствие, ранее ему неведомое,
и он не спускал глаз с ворот, ожидая, что вот-вот  появятся люди юнкера  фон
Тронки и передадут ему,  еще, того и  гляди,  с извинениями, изголодавшихся,
изможденных коней. И  это  было единственное, с  чем не могло  смириться его
закаленное жизнью сердце. Вскоре,  однако, он услышал  от одного  знакомого,
проехавшего  по  тому  же  пути,  что  его  лошади  сейчас,  как  и  раньше,
используются на полевых работах  вместе с  хозяйскими. И тут сквозь боль  за
чудовищные неполадки мира  пробилась внутренняя  удовлетворенность тем,  что
собственное его сердце отныне в полном ладу с его совестью. Он позвал к себе
соседа, некоего амтмана, давно  уже лелеявшего мечту расширить свои владения
путем  покупки  граничивших  с  ними земельных  участков,  и, усадив  гостя,
спросил,  сколько на  круг он даст за его дома  и  земли в Бранденбургском и
Саксонском   курфюршествах,   словом,  за  всю   его   недвижимость.  Лисбет
побледнела, это услышав. Она взяла на  руки своего младшенького, возившегося
подле нее  на  полу, и, не  глядя  на румяные  щечки  малютки,  игравшего ее
ожерельем, устремила взор, в котором, казалось, застыла смерть, на мужа и на
бумагу в его руках. Амтман, удивленно взглянув на Кольхааса, спросил, с чего
это вдруг осенила его столь странная мысль. Барышник  со всей  бодростью, на
какую был способен, отвечал: мысль продать  мызы на берегу Хавеля не так  уж
нова, они с женой частенько об этом подумывали, дом же в предместье Дрездена
идет уж, так сказать, заодно, об  нем и  говорить не стоит,  -- словом, если
амтману угодно  будет приобрести оба  землевладения, то  можно приступать  к
составлению купчей крепости. И присовокупил вымученную шутку: свет-де клином
не сошелся на Кольхаасенбрюкке и  человек может задаться целями, в сравнении
с которыми обязанности отца семейства не так важны, даже  попросту ничтожны;
короче  говоря,  его душа готова к  великим  свершениям, и возможно,  амтман
вскоре о них услышит.
     Успокоенный  его  словами,   амтман  весело  сказал  Лисбет,  осыпавшей
поцелуями  своего малютку,  что деньги-то он ведь еще  не выкладывает, затем
положил  на стол шляпу и трость,  которую держал зажатой между  коленями,  и
взял  из  рук хозяина бумагу, чтобы прочитать ее. Кольхаас,  придвинувшись к
нему,  пояснил,  что эта купчая крепость  составлена впрок и вступит  в силу
лишь  через  четыре недели, в ней  все написано, отсутствуют только  подписи
обеих  сторон и  не проставлены  суммы: продажной цены,  а также  отступных,
которые он, Кольхаас, обязан уплатить амтману в случае, если в  течение этих
четырех недель откажется от  сделки; затем предложил ему назвать свою  цену,
при этом деловито заверив, что он человек сговорчивый и долго торговаться не
будет. Жена  Кольхааса ходила взад и вперед по  комнате; грудь ее вздымалась
так,  что  косынка, которую  к тому  же  теребил  ребенок, казалось, вот-вот
упадет с  плеч. Когда амтман  заметил,  что,  конечно,  не  может  судить  о
стоимости дрезденского владения, то Кольхаас, ни слова не говоря, пододвинул
ему письма, которыми обменивался при покупке такового,  и сказал, что  ценит
его в сто золотых гульденов,  хотя из писем явствовало, что ему оно обошлось
едва ли не вдвое дороже. Амтман еще раз перечитал купчую и, обнаружив пункт,
позволявший  и  ему,  в  свою  очередь,  отступиться,  сказал  уже  довольно
решительно, что племенные лошади Кольхаасова конского завода ему, собственно
говоря,  ни  к чему. Но  когда Кольхаас отвечал, что вовсе  не хочет сбывать
своих  лошадей и  намеревается также  оставить за  собой кое-что  из оружия,
хранящегося  у  него в  оружейной палате,  тот заколебался, долго  молчал  и
наконец  назвал цену, которую  уже  давал  ему  однажды  во  время прогулки,
наполовину  в  шутку,  наполовину  всерьез,  цену  ничтожную  в  сравнении с
подлинной стоимостью имущества.  Кольхаас пододвинул ему  перо и чернила для
подписания купчей, но так как амтман сам себе не верил, то еще  раз  спросил
Кольхааса, уж не смеется ли тот над ним. На что барышник, несколько задетый,
отвечал: неужто же он  полагает, что с ним здесь  шутки шутят? Тогда амтман,
правда,  с  несколько  недоверчивым выражением на  лице,  взял перо  и  стал
писать, но  первым  делом зачеркнул  пункт о выплате  ему отступных в случае
отказа от  сделки;  далее  он взял  на себя обязательство внести сто золотых
гульденов в задаток за  дрезденскую недвижимость, ибо  ни в  коем случае  не
желал  покупать ее  за половинную цену,  и, наконец, предоставлял  Кольхаасу
право в  течение  двух месяцев безвозмездно  отступиться от  продажи  своего
имущества. Барышник,  растроганный таким  поступком,  от всей души пожал ему
руку.  И  после того,  как  они  пришли к согласию  касательно последнего  и
главнейшего  условия,  а  именно,  что четвертая часть  продажной цены будет
выплачена  наличными, остальная же сумма через  три  месяца  перечислена  на
гамбургский  банк, Кольхаас  приказал  принести  вина,  чтобы  отпраздновать
заключенную  сделку. Когда служанка  внесла  бутылки, он  велел  ей  сказать
Штернбальду,  конюху, чтобы тот  седлал рыжего жеребца, -- дела, мол, срочно
призывают  его  в  столицу.  И  еще  он дал понять, что вскоре, то  есть  по
возвращении,  чистосердечно расскажет о том, что сейчас еще вынужден держать
про  себя. Затем, разливая вино, спросил  амтмана, что  слышно  о поляках  и
турках,  в ту пору воевавших между собой,  и вовлек его в политический спор;
наконец, он поднял кубок за успех их общего дела и отпустил гостя.
     Едва амтман закрыл за собою дверь, Лисбет пала на колени перед мужем.
     -- Если ты еще не  изгнал из своего  сердца  меня  и  детей,  которых я
родила тебе, -- вскричала она, -- если  мы еще не навек  отторгнуты от него,
не  знаю уж,  за какие грехи,  то  объясни мне,  что означают  эти  страшные
приготовления?
     -- Любимая моя жена, -- отвечал Кольхаас, -- пусть ничто тебя сейчас не
тревожит. Мне прислали судебное  решение,  и оно  гласит,  что моя жалоба на
юнкера Венцеля фон Тронку не более как грязная кляуза.  Конечно же, это плод
недоразумения, и я решил сызнова подать жалобу прямо в руки государя.
     --  Зачем ты  продаешь  свой дом? --  крикнула она,  поднимаясь и ломая
руки.
     Барышник, любовно прижав ее к своей груди, отвечал:
     -- Затем,  милая моя Лисбет, что я  не могу  жить  в стране, которая не
защищает  моих  прав.  Если  топчут тебя ногами,  лучше  быть  псом,