м остальном, как бы оно ни
было спорно, я покорюсь вашей. Лютер ему отвечал:
     --  Послушай, вдумайся,  чего ты требуешь? Ежели все обстоит  так,  как
говорят люди, правда  на твоей стороне; и  если бы ты эту  тяжбу, прежде чем
самовластно мстить юнкеру, предоставил  решить государю, не сомневаюсь,  он,
пункт за  пунктом, признал  бы  твою правоту.  Но  не лучше было бы тебе все
взвесить и во  имя Господа  нашего Иисуса Христа простить юнкера,  взять под
уздцы твоих вороных, пусть  отощавших и изможденных, сесть на коня и отвести
их в родную конюшню на откорм и поправку?
     Кольхаас подошел к окну и процедил сквозь зубы:
     -- Возможно, и лучше,  а возможно, и нет!  Знай я,  что кровь из сердца
любимой  моей жены пойдет на потребу коням, возможно, я поступил бы, как  вы
говорите, достопочтенный господин  и  учитель, и  не  поскупился  бы на меру
овса! Но раз уж я такой ценою заплатил за них, то, думается мне, надо, чтобы
все шло своим чередом. Пусть суд вынесет решение, какое довлеет мне, а юнкер
принимается за откорм лошадей.
     Лютер, снова  в задумчивости перебирая свои бумаги, сказал, что вступит
в переговоры с курфюрстом по Кольхаасову делу, ему же  тем временем надлежит
смирно сидеть  в Лютценском замке. Если государь даст ему свободный допуск в
Дрезден, его известят об этом грамоты, развешанные по городам и весям.
     -- Правда, я не знаю, -- добавил Лютер, когда  Кольхаас нагнулся, чтобы
поцеловать его руку, -- угодно  ли будет курфюрсту сменить  гнев на милость;
ибо дошло до меня, что он велел снарядить отряд и осадить тебя в  Лютценском
замке: от моего заступничества, как я уже сказал, тут мало что зависит. -- С
этими  словами он поднялся, давая  понять,  что  разговор окончен.  Кольхаас
сказал, что заступничество, обещанное Лютером в этой части его дела,  вполне
его успокоило. Лютер хотел  было сделать прощальный жест рукой, но его гость
внезапно встал на одно колено и признался, что еще одна  просьба есть у него
за душой. Из-за воинственной своей затеи ему, против обыкновения, не удалось
быть  в  церкви  в Троицын день и причаститься тела  Господня, а  потому  не
соблаговолит  ли Лютер  принять исповедь  и  приобщить его благодати святого
таинства?
     Лютер,  немного  подумав  --  при  этом  он  пронзительно  смотрел   на
Кольхааса, -- ответил:
     -- Да, Кольхаас, я это  сделаю! Но помни: Господь, тела коего ты алчешь
вкусить,  простил  врагам  своим.  Прости  и  ты  юнкеру,  тебя  обидевшему,
отправляйся  в  Тронкенбург,  забери  своих  вороных  и   скачи   с  ними  в
Кольхаасенбркжке, где их будут откармливать и холить.
     -- Достопочтенный господин и учитель,  -- краснея, проговорил Кольхаас,
прикоснувшись к его руке, -- Господь тоже простил  не всем  врагам своим. Не
гневайтесь на  меня. Я не буду помнить зла обоим моим государям, кастеляну и
управителю,  господам  Хинцу и Кунцу, всем, кто оскорбил  и обидел меня,  но
юнкера, если удастся, я  все же заставлю  собственноручно  откармливать моих
коней.
     Вместо ответа Лютер смерил его  сердитым  взглядом, повернулся  спиной,
дернул  сонетку  и  снова занялся своими бумагами.  Когда  в сенях  появился
фамулус со свечой в руках и стал тщетно  дергать  дверь,  запертую  изнутри,
Кольхаас, вытирая слезы, поднялся  с колен, шагнул к двери и отпер ее. Лютер
искоса поглядел  на  своего  посетителя, приказал слуге:  "Посвети!"-- после
чего тот,  несколько смешавшись при виде  гостя, снял со стены ключи от дома
и, дожидаясь его ухода, отошел к полуоткрытой двери. Кольхаас, уже  держа  в
руках шляпу, обратился к хозяину дома:
     --  Итак,  достопочтенный господин и  учитель, мне, видно, нечего ждать
благодеяния, о котором я просил вас, и душе моей не суждено примирение?
     -- Со Спасителем -- нет, а перед государем я обещал за тебя заступиться
и сдержу свое слово!  -- Он подал  знак фамулусу  без дальнейших промедлений
проводить  посетителя. Кольхаас с  болезненно исказившимся лицом прижал  обе
руки  к  груди,  последовал  за  слугой,  светившим,  покуда он спускался  с
лестницы, и вышел из Лютерова дома.
     На следующее утро Лютер направил послание курфюрсту Саксонскому, в коем
он,  сурово упрекая  обоих  господ  фон  Тронка,  состоящих  при  особе  его
светлости, камергера Кунца  и кравчего Хинца, за утайку пресловутой  жалобы,
тут  же  со  свойственной  ему  прямотой  заявлял  государю,  что  при  ныне
сложившихся сугубо прискорбных обстоятельствах остается только, невзирая  на
происшедшее,  принять   предложение   конноторговца   и   предоставить   ему
возможность  возобновить  судебное  разбирательство.  Общественное   мнение,
продолжал  он, угрожающим образом приняло сторону этого человека: ибо даже в
трижды сожженном  Виттенберге нашелся голос, поднявшийся в его защиту. Ежели
сие предложение будет отклонено, то конноторговец, уж конечно, не замедлит в
самых изобличительных выражениях  довести обо  всем до сведения народа, гнев
народный примет  тогда такие  размеры, что государственной власти его уже не
сдержать. В заключение  Лютер дал совет  в этом из ряда вон выходящем случае
не  счесть недопустимыми переговоры  со  взявшимся  за  оружие  гражданином.
Поскольку совершенная над ним несправедливость и в  самом деле поставила его
вне  круга установленной  государством  законности, он, Лютер,  думает,  что
лучше было бы отнестись  к нему  как  к вторгшейся в страну  иноземной силе,
каковою  он,  будучи иноземцем,  отчасти и  является, а не  как к мятежнику,
восставшему против венценосца.
     Курфюрст  получил  это  послание,  когда  во  дворце  находились  принц
Кристиерн  Мейссенский,  генералиссимус  империи  и  дядя  побежденного  под
Мюльбергом и все еще не оправившегося от ран принца Фридриха Мейссенского, а
также   гроссканцлер   трибунала   граф  Вреде,  граф   Кальхейм,  президент
государственной  канцелярии, господа  Хинц  и  Кунц фон Тронка,  камергер  и
кравчий, друзья юности курфюрста. Первым взял слово камергер, господин Кунц,
в качестве тайного советника ведавший секретной корреспонденцией курфюрста и
уполномоченный  пользоваться  его  именем  и  печатью.  Еще  раз  пространно
объяснив,  что  он-де  никогда  бы не позволил себе  утаить жалобу на своего
двоюродного брата, поданную  в трибунал барышником, если бы его не  убедили,
что  это поклеп, пустой  и безосновательный, он перешел к разбору настоящего
положения вещей. Ни божеские, ни человеческие  законы, сказал он,  не давали
барышнику права на столь страшную месть из-за досадного недоразумения; далее
красноречиво  расписал,  сколь  блистательный ореол  засияет  над нечестивой
головой  Кольхааса, если  с  ним  вступят  в  переговоры как  с  правомочным
военачальником; позор,  который при этом неминуемо  падет на священную особу
курфюрста,  представлялся  ему нестерпимым,  и в пылу  своего красноречия он
договорился   до  того,  что  лучше  уж  исполнить  требование  обезумевшего
бунтовщика  и послать юнкера, его  двоюродного брата, самолично откармливать
вороных  в  Кольхаасенбрюкке,  нежели  согласиться  с  предложением  доктора
Лютера. Гроссканцлер трибунала граф Вреде выразил сожаление, что щепетильная
заботливость о славе повелителя, высказанная камергером при обсуждении этого
и впрямь пренеприятного  дела, не проявилась более своевременно.  Он  сказал
далее,   что,  по  его  мнению,  государственной  власти  не  пристали  явно
несправедливые меры, с многозначительным видом упомянул о том,  что  народ и
поныне стекается  к  Кольхаасу,  что  нить злодеяний,  таким образом,  может
виться до  бесконечности  и только  немедленное и справедливое решение,  без
оглядок  на  допущенную  ошибку,  в  состоянии  порвать эту  нить  и  помочь
правительству выпутаться из весьма некрасивой  истории.  Принц  Мейссенский,
спрошенный  курфюрстом, что  он  об  этом думает,  почтительно  поклонившись
канцлеру,  отвечал,  что точка  зрения, высказанная последним,  внушает  ему
глубочайшее уважение; однако,  заступаясь за права Кольхааса, не забывает ли
канцлер, что Виттенберг и Лейпциг, так же,  впрочем, как и  вся опустошенная
Кольхаасом страна, будут  тем самым ущемлены в своих справедливых претензиях
на  возмещение  убытков или  по меньшей  мере  на  заслуженную  кару злодея.
Государственный порядок во всем,  что  касается  этого  человека,  до  такой
степени  нарушен,  что  никакими  правовыми  уложениями  его  все  равно  не
восстановишь. Посему  он поддерживает мнение  камергера и,  в свою  очередь,
предлагает применить единственно действенное в подобных случаях средство,  а
именно: собрать достаточно многочисленное войско, двинуть его на Лютцен, где
засел Кольхаас, и либо  взять мятежного барышника измором, либо выгнать  его
оттуда. Камергер,  отодвинув два  стула  от стены,  любезно подал  их  ему и
курфюрсту, говоря,  как его  радует,  что человек столь высокого ума и столь
высокой  души  согласен  с  ним  в  выборе  средства  для  прекращения  сего
сомнительного дела.  Принц, положив  руку  на  спинку  стула, но не  садясь,
пронзительно на него взглянул и сказал, что у камергера вряд ли есть причины
радоваться, ибо в  этой  связи прежде всего пришлось бы издать приказ об его
аресте  за  злоупотребление именем курфюрста. Если уж необходимость требует,
чтобы перед престолом справедливости была опущена завеса для сокрытия целого
ряда злодеяний, друг друга породивших и  столь бесчисленных, что  им  уже не
вместиться в  стены  судилища,  то  это  не  относится к первому  злодеянию,
явившемуся первопричиной  последующих; обвинение конноторговца во  всем,  им
содеянном,  дало бы право  государству вынести  ему смертный приговор, тогда
как  дело  его  в  основе  своей справедливо.  При этих  словах  камергер  в
изумлении посмотрел на курфюрста, а тот,  густо  покраснев,  отошел  к окну.
Граф Кальхейм, желая  прервать воцарившееся  неловкое молчание, заметил, что
так им  не выйти  из заколдованного круга, в который они попали.  Ведь  с не
меньшим основанием можно привлечь к ответственности и его племянника, принца
Фридриха: предприняв довольно своеобразный набег на Кольхааса, принц, в свою
очередь,  и даже неоднократно, превысил данные ему полномочия,  и  притом  в
такой мере, что  его, безусловно, можно сопричислить к тем, на кого  ложится
вина за создавшееся  ныне положение и кто, собственно,  должен  быть призван
курфюрстом к ответу  за  разгром под Мюльбергом. Кравчий,  господин Хинц фон
Тронка,  к столу  которого приблизился  растерянный курфюрст, поспешил взять
слово. Ему, мол, невдомек, как это собравшиеся здесь  умудренные опытом люди
не могут  прийти к решению, отвечающему интересам государства. Насколько ему
известно, Кольхаас намерен распустить шайку, с коей он ворвался в страну, за
одно  лишь  обещание  пересмотра его дела и  разрешение на  въезд в Дрезден.
Отсюда,  однако,   не  следует,  что  он  заслуживает  помилования  за  свою
преступную и самочинную месть;  это два различных  правовых понятия,  в чем,
видимо,  недостаточно   отдают   себе  отчет   как   доктор   Лютер,  так  и
государственный совет.
     -- Если,  -- продолжал он,  держа  указательный  палец вровень со своим
носом,  --  дрезденский  трибунал  решит  дело  об  этих  вороных  в  пользу
Кольхааса,  ничто не помешает запрятать его в тюрьму за поджоги и разбой:  с
государственной точки зрения вполне разумный выход,  который соединит в себе
требования обеих сторон и будет одобрен современниками и потомством.
     Поскольку  принц и  гроссканцлер  на  речь  кравчего, господина  Хинца,
ответили всего лишь холодным взглядом и тем самым  как  бы закрыли собрание,
курфюрст  заявил, что к  следующему  заседанию совета  обдумает  высказанные
здесь  мнения. Похоже было, что  предварительные меры, предложенные принцем,
отбили   у  мягкосердечного   курфюрста   охоту   предпринимать   уже  давно
подготовленный  поход  против  Кольхааса. Так  или  иначе,  но  он  попросил
остаться гроссканцлера  графа Вреде, чье мнение представлялось ему  наиболее
разумным. Тот показал ему  письма, из коих явствовало, что войско  Кольхааса
уже  возросло до  четырехсот человек, а принимая  во  внимание  недовольство
недостойным  поведением  камергера, царившее в  Саксонии, в ближайшее  время
грозило  возрасти вдвое, если не втрое: прочитав их, курфюрст без дальнейших
околичностей решил принять совет доктора Лютера.  Посему дело Кольхааса было
отдано в руки графа Вреде, и уже несколько дней спустя повсюду  был развешан
указ, основное содержание которого сводилось к следующему:
     "Мы, курфюрст Саксонский и прочая и прочая, сим объявляем, что, получив
послание  доктора  Мартина Лютера, ходатайствующего  за  Михаэля  Кольхааса,
лошадиного  барышника  из  курфюршества  Бранденбургского, решили  милостиво
удовлетворить  его  ходатайство, и  при условии, что Кольхаас в течение трех
дней  сложит  оружие, мы  разрешаем  ему поездку  в Дрезден  для возбуждения
ходатайства о  пересмотре его дела:  если  дрезденский трибунал паче  чаяния
откажется  удовлетворить  его  иск  касательно  вороных  коней, поступить  с
Кольхаасом по  всей строгости закона и взыскать с него за  самоуправство;  в
противном же случае даровать ему  и его шайке амнистию за все насильственные
действия, учиненные ими в Саксонии".
     Не  успел  Кольхаас   получить  от   доктора   Лютера  экземпляр  этого
повсеместно  расклеенного  указа,  как  он,  не  считаясь с  ограничительным
характером  такового, распустил  свое воинство,  щедро  одарив каждого, всех
поблагодарив за  верную службу  и  снабдив наставлениями на  будущее. Всю же
остальную свою  добычу  --  деньги,  оружие и разную утварь  --  вручил  как
достояние   курфюрста  на  хранение  суду  в  Лютцене;  послал  Вальдмана  в
Кольхаасенбрюкке с  письмом к амтману насчет выкупа своей мызы, ежели тот на
это пойдет, а Штернбальда -- в Шверин за детьми; засим он покинул Лютценский
замок  и, никем не  узнанный, отправился в Дрезден,  имея  при  себе остаток
своего состояния в ценных бумагах.
     Утро  еще  только  занималось и весь город спал, когда  он постучался в
дверь  своего домика  в предместье  Пирна,  сохранившегося за  ним благодаря
честности амтмана, и велел открывшему ему Томасу, старому дворнику, который,
увидев хозяина,  долго не мог прийти  в себя от  удивления, чтобы тот  шел в
город  и сообщил принцу Мейссенскому, что  он, Кольхаас,  прибыл  в Дрезден.
Принц  Мейссенский, услышав  об  этом, счел за благо  немедленно и самолично
убедиться, как относятся  к Кольхаасу в народе; и что же, когда он со своими
рыцарями и свитой показался на улицах, ведущих  к  Кольхаасову дому, они уже
были  до  отказа забиты  толпами народа. Весть о том, что  в городе появился
"ангел смерти", тот, что огнем и мечом  разит  поработителей народа, подняла
на ноги вся и всех. Ворота Кольхаасова дома пришлось закрыть на засов, чтобы
сдержать натиск  толпы; мальчишки  по ограде карабкались к  окнам,  стремясь
хоть  одним  глазком   взглянуть  на  поджигателя  и  убийцу,  сидевшего  за
завтраком.  Принц  с помощью  вооруженной  стражи,  расчищавшей ему  дорогу,
проник наконец в дом и тотчас же спросил полуодетого Кольхааса, поднявшегося
из-за стола, он  ли есть  конноторговец Кольхаас. Тот, вытащив  из-за  пояса
бумажник  со всеми  документами, почтительно  протянул его  принцу,  ответил
"да!"  и  добавил, что,  распустив свой  отряд,  прибыл  в  Дрезден согласно
разрешению курфюрста для подачи в суд жалобы на юнкера Венцеля фон Тронку по
поводу своих вороных.
     Принц,  окинув его с ног до  головы быстрым  взглядом, пробежал глазами
документы, находившиеся  в  бумажнике,  и  попросил объяснить,  что означает
выданное лютценским судом свидетельство о приеме на хранение драгоценностей,
принадлежащих курфюрсту. Желая получше уяснить  себе, что за  человек  перед
ним, он задал ему еще несколько вопросов касательно  его  детей,  состояния,
планов на будущее  и, убедившись,  что он  не  внушает опасений, вернул  ему
бумаги, сказав, что  никаких  препятствий  для  возобновления судебного дела
более не существует, и для того, чтобы начать процесс, Кольхаасу надо только
лично  обратиться  к гроссканцлеру трибунала графу  Вреде.  Подойдя к окну и
удивленно поглядев на собравшуюся у дома толпу, принц сказал:
     -- Придется к тебе на время  приставить стражу, она будет охранять тебя
как в доме, так и за его стенами.
     Кольхаас опешил, потупился и ни слова ему не ответил.
     -- Как бы то ни  было, -- отходя от окна, промолвил принц, -- а во всем
случившемся  тебе,  кроме  себя,  винить  некого.  --  С  этими  словами  он
направился к двери.
     -- Как вам будет угодно, ваша милость, -- опомнившись, сказал Кольхаас,
-- если вы даете мне  слово, что  я  волен буду  отпустить стражу, когда мне
вздумается, то больше мне нечего сказать.
     Принц  ответил,  что   это  само   собой  разумеется,   объяснил  троим
ландскнехтам,  вошедшим в комнату,  что человек, к которому они приставлены,
свободен, что их  обязанность  только охранять его  и  следовать  за ним  по
городу, движением руки простился с Кольхаасом и вышел.
     Около полудня Кольхаас,  сопровождаемый  своими ландскнехтами, а  также
многолюднейшей толпою, которая согласно предупреждению полиции ничем его  не
беспокоила, отправился к  гроссканцлеру трибунала  графу Вреде.  Граф принял
его весьма дружелюбно и  обходительно, битых два часа провел в беседе  с ним
и,  выслушав от  начала  до конца всю его  историю, направил  Кольхааса  для
написания жалобы к служащему в суде и прославленному на весь город адвокату.
Кольхаас немедленно к нему пошел.  После того как была составлена  жалоба, в
коей  речь  шла   о   наказании  согласно  закону   юнкера   фон  Тронки,  о
восстановлении лошадей в прежнем виде и возмещении убытков ему, Кольхаасу, а
также матери его конюха Херэе, павшего под Мюльбергом, словом, тождественная
первой,  отклоненной судом,  он,  по-прежнему  сопровождаемый толпою  зевак,
отправился  домой,  твердо решив никуда более  не выходить  или разве что по
самым неотложным делам.
     Меж тем в Виттенберге  и юнкер фон Тронка был освобожден из-под ареста;
не успел  он излечиться от опасного  рожистого воспаления  на  ноге, как ему
пришел безотлагательный вызов в дрезденский трибунал по жалобе конноторговца
Кольхааса, обвиняющего его в незаконном захвате лошадей и приведении таковых
в полную негодность.  Двоюродные братья, камергер и кравчий,  в доме которых
он остановился, встретили юнкера  с  презрительным  негодованием; как только
они его не честили:  он-де ничтожество и мерзавец, навлекший стыд и позор на
всю семью, ему-де нечего и думать о том, чтобы  выиграть процесс; советовали
на  потеху всему свету уже сейчас готовиться к  самоличному откорму лошадей,
ибо таков, несомненно, будет приговор.  Юнкер дрожащим, чуть слышным голосом
пробормотал, что  он несчастнейший из людей, клялся  и  божился,  что только
краем уха  слышал  об этой  злосчастной истории с  лошадьми,  ввергшей его в
беду, в ней-де кругом виноваты кастелян и управитель, которые без его ведома
воспользовались ими на уборке урожая и непосильной  работой, главным образом
на собственных полях, вконец их замучили. Произнося эту тираду, он опустился
в кресло и стал  умолять  не издеваться  над ним и оскорблениями не доводить
его вновь  до болезни, от коей он  едва оправился. На следующий день господа
Хинц и Кунц, владевшие поместьями в окрестностях испепеленного Тронкенбурга,
по настоянию двоюродного  брата,  написали -- да  и  что им  еще  оставалось
делать --  своему управителю, а также арендатору, спрашивая,  не известно ли
им, что сталось с вороными, пропавшими  в злополучный день пожара.  Однако в
опустелой округе,  где  вырезаны  были почти  все  жители,  тем удалось лишь
разведать, что  один из  работников,  которого  Кольхаас  побоями  загнал  в
охваченный пламенем сарай, вывел оттуда  коней, но  затем, вместо  ответа на
свой вопро