с, что с ними делать  и куда идти, получил от злодея только  пинок
ногой.  Старая,  скрюченная  подагрой домоправительница  юнкера, сбежавшая в
Мейссен, на письменный запрос хозяина отвечала, что наутро после той ужасной
ночи работник  вместе с лошадьми  двинулся к бранденбургской границе. Однако
справки, наведенные  в Бранденбургском курфюршестве, ни к чему  не  привели,
старуха, надо думать,  ошиблась, у  юнкера  не  было  ни  одного  работника,
жившего  в  Бранденбурге  или  хотя бы  по  дороге  в  Бранденбург.  Правда,
несколько дрезденских жителей, через два-три дня после сожжения Тронкенбурга
побывавших в  Вильсдруфе,  показали,  что им встретился работник, ведший под
уздцы  двух  коней  темной  масти;  измученные  кони  едва  плелись,  и  ему
волей-неволей  пришлось оставить их  в  коровнике у одного пастуха,  который
взялся  их  выходить. Похоже  было,  что это  те  самые пресловутые вороные.
Однако вильсдруфские  жители уверяли, что пастух их  перепродал,  а  кому --
неизвестно;  еще  поговаривали   --  но   кто  пустил  этот  слух,  осталось
невыясненным, -- будто кони давно предстали перед Господом и кости их зарыты
в Вильсдруфе  на свалке. Господам  Хинцу и Кунцу подобный  оборот  дела, как
нетрудно  догадаться,  пришелся  'очень по  душе,  ибо  он  избавлял  их  от
необходимости  выкармливать  и выхаживать  вороных в собственной  конюшне за
неимением  более таковой у их  двоюродного  брата, вот они и старались найти
подтверждение обнадеживающему слуху.  Исходя из этого, господин  Венцель фон
Тронка  как  наследник ленного поместья и лицо, облеченное судебной властью,
обратился с посланием к членам суда в Вильсдруфе, прося помочь ему разыскать
двух вороных коней -- далее следовало подробное их описание, -- будто бы ему
доверенных и  пропавших по  несчастной случайности,  и предложить  нынешнему
владельцу, кто бы он ни был,  за щедрое вознаграждение привести их в конюшню
господина камергера Кунца в Дрездене.
     Посему  через  несколько  дней  в городе  и  вправду появился  человек,
купивший злополучных  коней у вильсдруфского пастуха;  привязанные  к  задку
телеги отощавшие клячи едва передвигали ноги, когда он направлялся с ними на
городской рынок. На беду господина Венцеля, а также славного Кольхааса, этот
человек оказался живодером из Деббельна.
     Как только  господин Венцель и его двоюродный брат камергер прослышали,
что  кто-то  привел  в  город двух  черных  коней,  уцелевших при  пожаре  в
Тронкенбурге, они, прихватив с собою нескольких слуг, поспешили на площадь в
надежде, буде  это  окажутся Кольхаасовы  вороные, возместить этому человеку
понесенные  расходы  и  забрать  их  в  свою  конюшню.  Но  какова  же  была
растерянность  обоих рыцарей при  виде огромного стечения народа на площади,
привлеченного  редким   зрелищем.  Толпа,  непрерывно   возраставшая  вокруг
двуколки с привязанными к ней одрами, покатывалась  со смеху, крича: "А ведь
кони-то,  пошатнувшие устои  государства,  уже  угодили  в лапы к живодеру!"
Юнкер,  в  смущении ходивший вокруг да около, наконец  приблизился  к жалким
клячам, которые, казалось, вот-вот околеют, и пробормотал,  что нет, не этих
вороных  он  отобрал  у  Кольхааса.  Но  господин  Кунц  бросил  на  Венцеля
несказанно свирепый взгляд, способный на куски разнести его, будь он даже из
железа,  распахнул свой плащ,  чтобы видны были его цепь и ордена, подошел к
живодеру и спросил: те ли это вороные, которых присвоил пастух из Вильсдруфа
и  которых  разыскивает  теперь  через суд  их  владелец, юнкер  Венцель фон
Тронка?  Живодер  как раз  принес  воды, чтобы напоить своего раскормленного
ломового конягу; он пробормотал:  "Это черные-то?" -- поставил ведро  наземь
и,  разнуздав  коня, наконец  соизволил  ответить:  вороных,  привязанных  к
телеге, ему продал свинопас из Хайнихена. А где этот свинопас их раздобыл, у
вильсдруфского пастуха или у кого другого, он знать  не знает. Гонец из суда
вручил ему приказ -- он  поднял ведро, прислонил его к оглобле, а дно подпер
коленкой -- привести лошадей в Дрезден,  к некоему фон  Тройке,  только  что
звать этого фон Тронке  Кунцем.  С этими словами  он выплеснул  на  мостовую
недопитую конем воду. Камергер, которому под насмешливыми взглядами толпы не
удавалось  заставить  парня, невозмутимо занимавшегося своим делом,  хотя бы
повернуться  к нему, сказал, что он и есть камергер  фон  Тронка, лошади же,
надо думать,  принадлежат его двоюродному брату. Один из работников вывел их
из Тронкенбурга во  время пожара, затем они попали  к пастуху в  Вильсдруфе,
поначалу  же были  собственностью конноторговца Кольхааса. Он спросил парня,
который, широко расставив  ноги,  подтягивал штаны, неужто же  он об этом не
знал. И не достались ли они свинопасу из Хайнихена  -- последнее чрезвычайно
существенно для всего  дела -- от вильсдруфского пастуха или от  кого-нибудь
еще, кто  их у  него  купил.  Живодер,  встав спиной к  площади, помочился у
телеги  и  сказал,  что  ему  было  приказано привести вороных  в  Дрезден и
получить  за них денежки с этих самых фон Тронка. А  что там было раньше, он
знать не знает; может, до  свинопаса из Хайнихена они принадлежали Петру или
Павлу,  а  не то  пастуху  из Вильсдруфа, -- ему  все  едино, благо кони  не
краденые.  И,  заложив  кнутовище  за  свою широченную  спину, отправился  в
трактир тут же, на площади, так как изрядно проголодался с дороги. Камергер,
понятия  не имевший,  что  ему делать с лошадьми,  проданными свинопасом  из
Хайнихена живодеру из Деббельна,  если  они не те  самые,  на  которых  черт
промчался  через  всю Саксонию, потребовал, чтобы юнкер сказал  свое  слово.
Когда тот бледными, дрожащими губами пролепетал, что, по его мнению, вороных
надо купить, независимо  от того,  Кольхаасовы это кони или нет,  взбешенный
камергер  стал  выбираться из толпы. В  это  мгновение  мимо проезжал верхом
некий  барон  фон  Венк,  знакомый камергера;  тот его окликнул  и  попросил
заехать  к канцлеру графу Вреде,  чтобы  при содействии последнего заставить
Кольхааса явиться на площадь для опознания  лошадей, сам  же, желая досадить
сброду,  потешавшемуся  над  ним,  --  в толпе  прижимали  к  губам  платки,
дожидаясь только его ухода, чтобы прыснуть со смеху, --  остался на площади.
Случилось  так,  что  Кольхаас, вызванный  для  дополнительных показаний  по
лютценскому  делу,  сидел  у  канцлера, когда  барон,  выполняя  данное  ему
поручение, вошел в комнату. Гроссканцлер с раздосадованной миной поднялся со
своего  кресла, оставив Кольхааса, которого  барон не знал  в лицо, стоять в
стороне с  бумагами  в  руках.  Барон  рассказал,  в  сколь  затруднительном
положении  находятся господа  фон  Тронка. Из-за  неправильно  составленного
требования  вильсдруфского  суда  в  город  прибыл  деббельнский  живодер  с
лошадьми,  до того  безбожно  заморенными, что  юнкер  Венцель  не  решается
признать  их за Кольхаасовых  вороных, а посему желательно,  чтобы Кольхаас,
лично осмотрев коней, пресек все сомнения. И добавил:
     -- Если  возможно,  пошлите стражников за конноторговцем,  и  пусть они
препроводят его на рыночную площадь, где сейчас находятся лошади.
     Гроссканцлер, сняв с  носа очки, заявил, что барон пребывает в  двойном
заблуждении,  во-первых,  полагая, что  вышеупомянутое обстоятельство  может
быть  выяснено  только  путем  осмотра  лошадей  Кольхаасом;  и,  во-вторых,
воображая, что он, канцлер, уполномочен под стражей препровождать Кольхааса,
куда  заблагорассудится  юнкеру   фон  Тронке.  Засим  он   представил   ему
конноторговца, стоявшего  за  его  креслом,  уселся  и,  снова  надев  очки,
предложил с этим делом обратиться непосредственно к Кольхаасу.
     Кольхаас, ни  единым  движением не выдав того,  что творилось  у него в
душе,  выказал  готовность последовать за  бароном  на рыночную площадь  для
осмотра лошадей, приведенных живодером. Смешавшийся барон  оборотился было к
Кольхаасу,  но тот опять  подошел  к столу гроссканцлера и,  вынув из своего
бумажника  еще  какие-то  документы, касающиеся  драгоценностей,  сданных на
хранение в лютценский банк, испросил дозволения уйти. Барон, с побагровевшим
лицом отошедший было к окну, в свою очередь, откланялся. Оба в сопровождении
трех ландскнехтов, приставленных к  Кольхаасу принцем  Мейссенским,  и целой
толпы  народа  отправились  на  рыночную  площадь. Камергер Кунц,  не слушая
уговоров своих невесть откуда  взявшихся приятелей,  упорно продолжал стоять
на  том  же месте насупротив живодера. При появлении  барона с Кольхаасом он
немедленно подошел к последнему и, гордо держа свой меч под мышкой, спросил,
его  ли  это  кони  привязаны  к  телеге.  Кольхаас  приподнял  шляпу  перед
незнакомым  господином  и,  ни слова  ему  не ответив,  направился  к телеге
живодера;  рыцари следовали за ним по пятам. Остановившись шагах в  двадцати
от коней, что понуро стояли на подгибавшихся ногах, не притрагиваясь к сену,
брошенному  им живодером, он окинул их  взглядом и повернулся к камергеру со
словами:
     -- Сударь, живодер сказал правду -- кони, привязанные к телеге, мои! --
и,  еще  раз  приподняв  шляпу, удалился  с  площади,  сопровождаемый своими
ландскнехтами.
     Камергер быстрыми  шагами, так  что  султан  на  его шляпе заколыхался,
подошел к живодеру и бросил ему туго набитый кошелек; покуда тот, расчесывая
оловянным гребнем волосы, таращился на деньги, камергер велел слуге отвязать
лошадей и свести их к нему домой. Слуга,  услышав приказ хозяина, покраснел,
отошел от группы  приятелей  и родственников,  которых  у него  в толпе было
дополна, перешагнул через навозную жижу и приблизился к лошадям. Но не успел
он взяться за недоуздок, чтобы отвязать их,  как один из его родичей, мастер
Химбольдт,  схватил его  за руку и со словами: "Не смей трогать  живодеровых
кляч!" -- оттолкнул  от телеги. Тот поплелся через навозную  жижу обратно, к
камергеру,  в  безмолвном изумлении  созерцавшему эту сцену, и  пробормотал:
пусть, мол, камергер для таких  услуг нанимает себе живодерного подмастерья.
Камергер, зайдясь от злости,  кинул свирепый взгляд на мастера  Химбольдта и
через головы окружавших его рыцарей крикнул: "Стражу сюда!" Меж тем согласно
приказу  барона фон  Венка из ворот замка вышел  офицер с  небольшим отрядом
дворцовой  стражи;  камергер  поспешил   сообщить  ему,  что  жители  города
отважились  на подстрекательство  к  бунту, и потребовал  ареста  зачинщика,
мастера  Химбольдта.  Схватив последнего за куртку, он обвинил  его в грубом
обхождении со  слугой,  которого Химбольдт оттащил от телеги,  когда тот, по
его,  камергера,  приказу  собирался   отвязать   вороных.   Мастер,   ловко
вывернувшись из рук камергера, воскликнул:
     --  Сударь,  поучать  двадцатилетнего  паренька  не  значит  заниматься
подстрекательством!  Спросите-ка,  в  охоту ли  ему, против всех  обычаев  и
правил,  возиться с этакими конягами! Ежели после моих слов он скажет, что в
охоту, пускай его сдирает с них шкуру!
     Камергер повернулся к слуге и спросил: намерен ли  тот отвязать лошадей
и  отправиться с  ними домой? Парень,  стараясь  смешаться  с толпой,  робко
отвечал:  надо-де сначала снять с коней бесчестье,  а  потом уж поручать ему
уход за ними.  Разъяренный камергер сзади  набросился  на него, сорвал с его
головы шапку с гербом дома фон Тронка, растоптал ее, вытащил шпагу из ножен,
принялся  яростно  колотить  парня по  спине эфесом  и,  наконец, прогнав  с
площади, крикнул вдогонку, что он уволен со службы. Мастер Химбольдт заорал:
     -- Бей кровопийцу, вали его наземь!
     Народ, негодуя  на камергера, мигом  оттеснил стражников, Химбольдт  же
толчком в спину  повалил его, сорвал с него  плащ, воротник и шлем,  вышиб у
него  из рук шпагу и могучим  броском  далеко ее  зашвырнул. Юнкер  Венцель,
выбравшись из сумятицы, призывал рыцарей на помощь своему двоюродному брату.
Но те не  успели и  шага ступить, как  народ  дружным  натиском отбросил  их
назад,  и камергер,  разбивший  себе голову при  падении,  остался во власти
разъяренной  толпы. От  неминуемой  гибели  его  спасло  случайное появление
отряда конных ландскнехтов, к которым начальник стражников воззвал о помощи.
Когда  последний,   разогнав  наконец  толпу,   приказал  рейтарам  схватить
неистового  мастера  и  отвести  его в  тюрьму,  двое  приятелей подбежали к
злополучному камергеру, обливавшемуся кровью,  и повели его домой. Таков был
печальный   исход   честной  и   благородно   задуманной  попытки  загладить
несправедливость,  причиненную конноторговцу.  Деббельнский живодер,  сделав
свое  дело, не  пожелал  больше  оставаться в  городе и,  как  только  народ
разбрелся по домам, привязал лошадей к фонарному столбу, где они и простояли
весь  день  на потеху уличным  мальчишкам  и всякому  сброду, некормленые  и
неухоженные. Поздно вечером полиции пришлось заняться ими и вызвать на место
происшествия  дрезденского   живодера,   чтобы  он  в   ожидании  дальнейших
распоряжений свел их на пригородную живодерню.
     Случившееся, как ни мало был в нем повинен лошадиный барышник Кольхаас,
пробудило  в  людях,  даже  самых  мирных  и  благодушных,  чувства,  весьма
неблагоприятные  для исхода  его  тяжбы. Отношения,  возникшие  между ним  и
государством,  были единодушно  признаны нетерпимыми,  -- в  частных  домах,
равно  как и в общественных местах, стали поговаривать,  что лучше уж не  по
чести  обойтись с ним и  снова прекратить дело,  нежели  справедливо  решить
таковое  и  тем самым  признать,  что Кольхаас насилием  и грабежами добился
удовлетворения  неистовой  своей строптивости.  На  беду горемыки Кольхааса,
вышло  так, что  гроссканцлер из повышенной щепетильности  и  порожденной ею
ненависти к  дому фон  Тронка  невольно укрепил, более того -- распространил
подобные  настроения.  В  высшей степени невероятным казалось, чтобы лошади,
порученные заботам дрезденского  живодера,  когда-нибудь  обрели тот  вид, в
котором  их  вывели  из  конюшни  Кольхаасенбрюкке;  но если даже  благодаря
умелому и долговременному  уходу это  бы  и оказалось  возможным,  то позор,
ввиду вышеупомянутых обстоятельств ложившийся на  весь именитый и едва ли не
знатнейший в Саксонии род фон Тронка, был так велик, что денежное возмещение
за коней всем стало казаться наиболее приемлемым и желательным выходом.
     Посему, когда несколько  дней спустя  президент граф Кальхейм  направил
гроссканцлеру от имени больного камергера письмо с таким  предложением, тот,
в свою  очередь,  написал Кольхаасу,  советуя  не отказываться от возмещения
стоимости  вороных, буде ему  это предложат,  однако  в кратких и не слишком
любезных  выражениях  попросил  президента впредь  избавить  его  от частных
поручений  по  означенному  делу,  камергеру же  предложил лично  снестись с
Кольхаасом, какового аттестовал как человека скромного и справедливого.  Что
касается  самого  конноторговца,  то   его  воля  была   сломлена  последним
происшествием  на  рыночной  площади, и  он,  следуя  совету  гроссканцлера,
дожидался только сообщения от юнкера или его родичей, готовый все простить и
забыть. Но  гордым рыцарям не пристало вступать  в переговоры  с барышником;
уязвленные   письмом   гроссканцлера,   они  показали   таковое   курфюрсту,
приехавшему  навестить  больного  камергера.  Последний  трогательно  слабым
голосом  спросил:  ужели во  исполнение  монаршей  воли  он, всю свою  жизнь
положив  за то,  чтобы  это роковое дело  приняло  угодный курфюрсту оборот,
должен теперь еще и свою честь выставить на посмешище всему  свету,  прося о
мире и снисхождении человека,  навлекшего  неслыханный позор  на него и весь
его  род? Курфюрст, прочитав письмо, смущенно  спросил графа  Кальхейма,  не
правомочен ли трибунал, считаясь с тем,  что лошадей уже нельзя  привести  в
прежний вид, объявить  их более  не существующими и  приговорить  юнкера фон
Тронку к уплате денежного возмещения. Граф отвечал:
     -- Всемилостивейший государь, они и в самом деле мертвы  с точки зрения
государственного  права, ибо более  не имеют  никакой  цены  и, кроме  того,
действительно  околеют,  прежде  чем  их  успеют  перевести  с  живодерни  в
рыцарские конюшни.
     Выслушав его, курфюрст положил письмо в карман, обещал сам переговорить
с  гроссканцлером, успокоил  камергера,  который,  приподнявшись с  подушек,
благодарно  потянулся  к  его руке,  еще  раз  посоветовал  ему беречь  свое
здоровье, поднялся с кресла и, милостиво кивнув больному, удалился.
     Так обстояли дела в Дрездене,  когда над бедным Кольхаасом  разразилась
новая, еще более страшная гроза, надвинувшаяся из  Лютцена. Коварным рыцарям
все-таки  удалось  обрушить зловещий  удар грома на  его  горемычную голову.
Некий Иоганн Нагельшмидт, один из шайки конноторговца,  распущенной им после
амнистии,  через некоторое время собрал остатки  этого  сброда,  готового на
любое преступление, и на границе Богемии стал самочинно продолжать разбойное
дело, некогда начатое Кольхаасом. Ничтожный малый,  отчасти чтобы припугнуть
своих преследователей, а также, чтобы побудить деревенских жителей -- им это
было бы не  впервой -- к участию в его проделках,  именовал себя наместником
Кольхааса.  Понабравшись смекалки у бывшего своего  атамана, он пустил слух,
будто многие мирно воротившиеся в родные  места, несмотря на амнистию,  были
брошены в тюрьму  и  что даже самого Кольхааса, тотчас же по его прибытии  в
Дрезден, вероломно  взяли  под стражу;  более  того, в грамотах, точь-в-точь
похожих на  Кольхаасовы,  которые  он приказывал  развешивать  по  городам и
весям,  его разбойничья  шайка объявлялась  воинством,  призванным во  славу
Божию защищать права, дарованные  курфюрстовой  амнистией. Делалось  все это
отнюдь не во славу Божию и не из приверженности к Кольхаасу, чья участь была
им глубоко безразлична,  просто  под  такой личиной удобнее  было заниматься
поджогами и грабежом. Когда весть о новой шайке достигла Дрездена, рыцари не
могли скрыть  своей радости, ибо это обстоятельство давало иной оборот всему
делу.  С  многозначительной и недовольной миной  толковали  они о допущенном
промахе,  то  есть  о  том,  что  вопреки  их  настойчивым  и  неоднократным
предостережениям  Кольхаасу  было даровано помилование,  как  бы призывавшее
злодеев всех мастей следовать его примеру. Мало того что они говорили, будто
Нагельшмидт взялся за оружие, желая отстоять безопасность своего угнетенного
атамана, они  еще  утверждали, что все  это затея  Кольхааса,  имеющая целью
запугать  правительство  и принудить  суд  без промедления вынести приговор,
удовлетворяющий неистовое его своеволие. Кравчий же, господин Хинц, дошел до
того, что в приемной курфюрста, где после обеда собралось  несколько человек
придворных и охотничих, стал доказывать, что Кольхаас  и не думал распускать
свою  лютценскую  шайку,  что  все  это  только  хитроумный  маневр;  далее,
насмехаясь над  поборником  справедливости  --  гроссканцлером  и  остроумно
сопоставляя  различные  обстоятельства,  он  сделал  вывод,  что  разбойники
прячутся в лесах курфюршества, дабы  по первому сигналу  конноторговца снова
ринуться огнем  и мечом  крушить  все вокруг.  Принц Кристиерн  Мейссенский,
опасаясь,  как  бы подобный оборот дела  не  запятнал славы  его повелителя,
немедленно  отправился  во дворец  к курфюрсту;  уразумев  намерение рыцарей
воспользоваться этим новым преступлением и окончательно добить Кольхааса, он
испросил у курфюрста дозволения тотчас же учинить допрос последнему.
     Стражник  препроводил   в  ратушу  несколько   удивленного   Кольхааса,
державшего на руках меньших своих сыновей -- Генриха и Леопольда. Верный его
Штернбальд  только вчера привез  всех пятерых детей  из Мекленбурга, где они
находились,  и всевозможные горькие  мысли  --  вдаваться в них  здесь будет
неуместно -- заставили его взять с собой мальчиков, плакавших и умоляв