ших не
оставлять их одних. Принц ласково поглядел на детей, которых Кольхаас усадил
подле себя,  спросил, сколько  им лет, как их зовут,  и  лишь затем  сообщил
Кольхаасу о разбойных деяниях Нагельшмидта, его бывшего сообщника, в долинах
Рудных гор; показав ему так называемые  "мандаты Нагельшмидта", он  спросил,
что может Кольхаас сказать в  свое оправдание. Так  как принц  был честным и
прямодушным  человеком,  то Кольхаасу, хотя ужас и  объял  его  при виде сих
позорных и предательских документов, удалось без  особого труда опровергнуть
огульно  возведенный на  него  поклеп. Однако убедили принца не только слова
Кольхааса, что дело его складывается сейчас  достаточно благоприятно  и вряд
ли он может испытывать нужду в помощи третьего лица, но прежде всего бумаги,
оказавшиеся  при нем,  из  коих выяснилось даже  некое весьма примечательное
обстоятельство,  а именно, что  Нагельшмидт ни  за что не  стал  бы помогать
Кольхаасу,  ибо  незадолго  до  роспуска  лютценской  шайки,  изобличенный в
изнасиловании  и   прочих  преступлениях,  он  был  приговорен  последним  к
повешению; спасла его лишь амнистия, положившая конец  власти  Кольхааса; на
следующий  же  день  они разошлись заклятыми врагами. По  предложению принца
Кольхаас сел за стол и составил послание к Нагельшмидту,  в котором объявлял
утверждение  последнего,  будто  бы  он  и  его  шайка  поднялись на  защиту
нарушенной  амнистии, позорной  и  наглой ложью,  а  также сообщал,  что  по
прибытии в Дрезден не только  не был взят под стражу,  но,  напротив, правое
его дело движется самым желательным для него образом. Далее  он предупреждал
Нагельшмидта  и весь  сброд, того окружавший, что закон  со  всей строгостью
покарает их за поджоги  и убийства, совершенные  в  Рудных  горах уже  после
опубликования амнистии. Для  пущей острастки в этом послании приводились еще
некоторые  подробности суда, который он, конноторговец Кольхаас,  вершил над
ним  в Лютцене,  когда  за  постыдные  преступления  тот  был  приговорен  к
повешению и лишь вовремя подоспевший рескрипт курфюрста об амнистии сохранил
ему  жизнь.  Прочитав  это,  принц  успокоил  Кольхааса  насчет  подозрения,
которого   вынужден   был   коснуться   на   этом  допросе  и   при   данных
обстоятельствах, увы, неизбежного, заверил, что, покуда Кольхаас находится в
Дрездене, амнистия, ему дарованная,  никоим образом не будет нарушена, потом
угостил детей фруктами из вазы, стоявшей на  столе,  попрощался  и  отпустил
Кольхааса.  Гроссканцлер,  узнав  об  опасности,  нависшей  над  Кольхаасом,
приложил немало усилий, чтобы ускорить окончание  дела, покуда оно вконец не
запуталось  и  не  осложнилось,  к  чему  как   раз  и  стремились  коварные
политиканы, рыцари фон Тронка.  Если прежде, молчаливо признавая  свою вину,
они  добивались лишь  смягчения  приговора, то теперь с помощью всевозможных
хитростей  и  крючкотворства  пытались и  вовсе  эту  вину отрицать.  Они то
твердили,  что Кольхаасовы вороные были самоуправно задержаны в Тронкенбурге
кастеляном и управителем,  а юнкер-де ничего  об этом не  знал, разве только
слышал  краем уха,  то  уверяли, что лошади прибыли  уже  больные сильным  и
опасным  кашлем,  ссылались на  свидетелей  и  брались немедленно  доставить
таковых,  буде   они  понадобятся.  Когда  же  эти  аргументы  после  долгих
расследований и  разбирательств были опровергнуты,  они откопали  курфюрстов
эдикт двенадцатилетней давности, в котором по случаю свирепствовавшего тогда
мора и в  самом деле запрещался  ввоз  лошадей из  Бранденбурга в  Саксонию,
пытаясь  доказать,  что юнкер не только имел право, но обязан был  задержать
лошадей, пригнанных из-за границы.
     Тем  временем  Кольхаас,  уплатив славному  амтману небольшую  сумму  в
возмещение убытков,  выкупил свою мызу  в  Кольхаасенбрюкке  и  решил,  надо
думать, для совершения необходимых формальностей, покинуть на несколько дней
Дрезден и  съездить  в родную деревню. Мы, однако, допускаем, что упомянутое
дело, несмотря на всю его срочность -- Кольхаасу надо было еще распорядиться
насчет сева  озимых,  -- явилось лишь предлогом  для  того,  чтобы проверить
надежность  своего положения при  ныне существующих странных  и сомнительных
обстоятельствах.  Возможно, здесь были и другие причины, догадываться о коих
мы предоставляем читателю.
     Итак,  не  взяв  с  собою приставленных  к  нему  стражников,  Кольхаас
отправился  к  гроссканцлеру и,  держа в  руках письма  амтмана, сказал, что
намеревается на срок от десяти  до двенадцати дней поехать в Бранденбургское
курфюршество, если, конечно, за это время, а похоже, что так оно и будет, не
потребуется  его  присутствие  в суде.  Гроссканцлер,  с лицом  задумчивым и
недовольным,  опустив  глаза долу, ответил,  что  считает  отъезд  Кольхааса
теперь  более нежелательным,  чем  когда-либо,  так  как тот из-за  козней и
происков  его  врагов  может в множестве  неучтимых и  непредвидимых случаев
понадобиться  суду для  новых показаний  и разъяснений. Поскольку  Кольхаас,
сославшись  на  своего адвоката,  хорошо осведомленного во всех подробностях
дела, продолжал сдержанно, но решительно настаивать  на своем отъезде, пусть
не  на  двенадцать,  а  хотя  бы  на восемь дней, то гроссканцлер,  подумав,
наконец согласился и, отпуская его, выразил надежду,  что Кольхаасу  удастся
испросить у принца Мейссенского дозволения на выезд.
     Кольхаас  отлично  понял  выражение  лица  гроссканцлера  и  еще больше
утвердился в своем намерении; он  сел  и, не  сходя с места, написал просьбу
принцу  Мейссенскому о  выдаче ему проездного свидетельства сроком на восемь
дней  для  поездки  в  Кольхаасенбрюкке и  обратно. В ответ на это  прошение
пришла резолюция,  подписанная дворцовым комендантом, бароном Зигфридом  фон
Венк, следующего содержания: о просьбе Кольхааса  он незамедлительно доложит
его  светлости  курфюрсту  и,  как   только   воспоследует  всемилостивейшее
дозволение, проездное  свидетельство  будет ему  переслано.  Спросив  своего
адвоката,  как могло  получиться,  что на  резолюции  стоит  подпись  барона
Зигфрида  фон  Венка,  а  не принца Кристиерна Мейссенского, к  которому  он
адресовался, Кольхаас в ответ услышал, что принц три дня назад выехал в свои
поместья, временно передав  все  дела  по  управлению  дворцовому коменданту
барону Зигфриду фон Венку, двоюродному брату упоминавшегося выше барона  фон
Венка.
     Кольхаас, у которого начинало тревожно биться сердце при  мысли об этом
несчастном  стечении  обстоятельств, много  дней  кряду ждал ответа на  свое
прошение,  непонятно  зачем представленное  главе государства --  курфюрсту.
Прошла неделя, другая, а ответа  из дворцового  ведомства  все не поступало,
равно  как  и  решения  трибунала,  обещанного  ему  в кратчайший  срок.  На
двенадцатый  день,  исполнившись  решимости  узнать  --  будь  что  будет --
намерения правительства по  отношению к нему, он снова  написал  настойчивое
представление о выдаче ему проездного свидетельства.
     Но  каково же  было его изумление, когда вечером следующего дня,  снова
прошедшего без ответа из дворцового ведомства, Кольхаас, раздумывая о  своем
положении, и  прежде  всего об исхлопотанной ему  доктором Лютером амнистии,
подошел  к  окну,  смотрящему во  двор, и там во  флигельке,  отведенном для
стражи,  приставленной  к  нему  принцем Мейссенским  с  первого  же  дня  в
Дрездене, таковой не  обнаружил. Томас, его  старый  дворник, на вопрос, что
это значит, со вздохом отвечал:
     -- Не по-хорошему  все идет,  хозяин; ландскнехтов  сегодня больше, чем
всегда, и, как стемнело,  они сразу окружили дом:  двое  со щитами и копьями
стоят у двери на  улицу, двое у черной --  в  саду;  а еще двое разлеглись в
сенях на соломе и говорят, что будут там спать всю ночь.
     Кольхаас  побелел и, отвернувшись от окна, сказал, что ему  все  равно,
сколько их там, лишь бы были, и  пусть  Томас,  проходя  через сени,  зажжет
свечу,  чтобы не сидели впотьмах. Он открыл  наружный  ставень под предлогом
выплеснуть воду из кружки и убедился, что старик сказал правду: в эту минуту
во  дворе  бесшумно  сменялся караул,  а ведь  с  тех пор,  как к нему  была
приставлена охрана,  никто и не помышлял о таком церемониале. Кольхаас лег в
постель,  хотя сна у  него ни в одном  глазу не было, твердо решив, как  ему
поступить  наутро.  Ибо  его  до глубины  души оскорбляло  мнимое соблюдение
законов  правительством, которому  он подчинялся,  тогда  как  на самом деле
амнистия, этим правительством  дарованная, тут же оказалась нарушенной. Если
он  арестован,  а  в  этом,  увы, сомневаться не приходилось,  то уж  сумеет
добиться от них непреложно точного объяснения.
     Посему, едва забрезжило утро, Кольхаас велел верному своему Штернбальду
заложить карету и сделал вид, будто собирается в Локкевиц, в гости к старому
приятелю --  управляющему, который, будучи  проездом  в Дрездене, звал его к
себе  вместе  с  детьми.  Ландскнехты навострили уши --  в  дому  происходит
какое-то движение -- и немедленно послали одного из своих в город: не прошло
и  часа,  как  прибыл  отряд  стражников,   возглавляемый  правительственным
чиновником; все они с сугубо деловым видом вошли в дом насупротив. Кольхаас,
одевавший  сыновей,  в  свою очередь,  заметил движение  и суету  и  нарочно
дольше, чем  то было  нужно, продержал  карету у подъезда; вполне отдав себе
отчет  в  происходящем,  он  вышел  с  детьми из дому,  казалось,  ничего не
заметив,  и,  проходя мимо  стоявших  у  дверей ландскнехтов, сказал, что не
нуждается в  их сопровождении,  потом усадил  сыновей,  расцеловал и  утешил
плакавших  девочек,   которым  велено  было  оставаться  дома  на  попечении
Дворниковой дочери. Не успел он и сам сесть в карету, как чиновник со своими
стражниками приблизился и спросил,  куда он собрался. Услышав, что  Кольхаас
хочет ехать в  Локкевиц  к своему другу, несколько  дней назад пригласившему
его с обоими мальчиками  к  себе в деревню, чиновник поспешил сказать, что в
таком случае ему придется подождать минуту-другую, так как  согласно приказу
принца Мейссенского  его  должны сопровождать конные  ландскнехты. Кольхаас,
продолжая сидеть  в карете, с улыбкой спросил:  неужто  же ему может грозить
опасность  в  доме  друга,  пригласившего  его  к  себе?  Чиновник  поспешил
отшутиться: опасность-де и  впрямь  невелика, но  тут  же добавил,  что ведь
сопровождающие ему ничем не помешают. Кольхаас уже  вполне серьезно заметил,
что  принц Мейссенский  с  первого  же  дня предоставил  на  его усмотрение,
пользоваться  или  не  пользоваться  стражей;  тот,  видимо,  удивился  и  в
деликатных выражениях  дал понять, что стража приставлена к Кольхаасу на все
время его пребывания в  Дрездене; тогда  лошадиный барышник  поведал  ему  о
случае, послужившем тому причиной.  Чиновник  стал его уверять, что приказом
барона фон Венка, сейчас  исполняющего  обязанности  начальника полиции,  на
него возложена неуклонная охрана особы Кольхааса, и попросил  того, ежели он
отказывается от стражников, самому  заявить об этом в управление полиции  во
избежание   могущих   произойти  недоразумений.  Кольхаас   бросил  на  него
красноречивый взгляд и,  твердо решив дознаться, в чем тут дело, сказал, что
исполнит  его просьбу;  с  сильно бьющимся сердцем  вылез  из кареты,  велел
дворнику  отнести детей  в  сени и,  оставив экипаж  и  кучера  дожидаться у
подъезда, пошел, сопровождаемый чиновником и его  стражниками,  в управление
полиции.
     Случилось так, что в  это время дворцовый комендант барон  фон Венк вел
допрос нескольких  парней из банды Нагельшмидта, схваченных накануне вечером
под Лейпцигом; когда в зале появился Кольхаас со своей свитой, рыцари, здесь
присутствовавшие, выспрашивали  у  них те подробности, которые им важно было
узнать. Барон, увидев Кольхааса, подошел к нему -- рыцари немедленно смолкли
--  и  спросил, что  ему  угодно.  Конноторговец  почтительно  отвечал,  что
намеревается отобедать  нынче у своего друга, управляющего  в  Локкевице,  и
просит разрешения не брать  с собою стражу, поскольку она ему  там не нужна,
на что  барон,  изменившись в  лице и, видимо, подавив совсем другие  слова,
готовые сорваться с языка, порекомендовал  ему остаться дома, отказавшись от
пирушки в Локкевице. Затем  круто повернулся к чиновнику  и  строго заметил,
что его  приказ относительно этого человека не подлежит пересмотру и выехать
из города ему можно не иначе как под охраной шестерых ландскнехтов верхами.
     Кольхаас спросил: должен  ли  он считать себя арестованным и  амнистию,
торжественно  дарованную  ему перед  лицом всего  народа, нарушенной?  Барон
побагровел, вплотную к нему приблизился и, глядя ему прямо в глаза, крикнул:
"Да!  да!  да!"   --  затем  повернулся  спиной  и  стал  продолжать  допрос
Нагельшмидтовых  парней.  Кольхаас  вышел вон, уже понимая, что единственным
его  спасением оставался побег, который он, конечно, очень  затруднил  себе,
явившись к барону фон  Венку, но тем не менее был доволен, что совершил этот
шаг, освобождавший его от обязательства соблюдать отдельные пункты амнистии.
Воротившись  домой, он велел распрягать лошадей и в сопровождении чиновника,
печальный и подавленный, прошел  в свою комнату; и покуда тот, тоном глубоко
отвратительным  Кольхаасу, заверял его, что все  это недоразумение,  которое
вскоре  разъяснится, его  подначальные заперли все  выходы  со  двора; он же
продолжал твердить,  что  главные  ворота оставлены открытыми и  Кольхаас-де
может входить и выходить, сколько ему угодно.
     Между тем  Нагельшмидт,  в лесах  Рудных  гор со  всех  сторон теснимый
отрядами ландскнехтов, убедившись, что без сторонней помощи не сможет дольше
играть взятую на  себя роль, решил и вправду втянуть  в свою игру Кольхааса.
От одного проезжего Нагельшмидт в подробностях узнал, как в Дрездене обстоит
дело с тяжбой барышника, и подумал, что, несмотря на прежнюю открытую вражду
между ними,  ему  теперь все же удастся склонить Кольхааса  на свою сторону.
Итак,  он  послал гонца с письмом,  нацарапанным безграмотными каракулями, в
котором   писал:  ежели  Кольхаас  прибудет  в  Альтенбург  и  снова  станет
атаманствовать над вольницей, что составилась из отпущенных им людей, то он,
Нагельшмидт,  готов лошадьми, людьми и  деньгами помочь  ему  бежать  из-под
стражи;  и еще он  клялся, что исправится  и  впредь будет исполнительнее  и
послушнее,  в  доказательство  же своей  нелицеприятной  верности  предлагал
самолично явиться в Дрезден и освободить его из заточения.
     На беду,  с  гонцом,  везшим это  письмо, в деревне под самым Дрезденом
случился  припадок  падучей,  коей  он  с   детства  был   подвержен.  Люди,
поспешившие к нему на помощь, нашли у него за пазухой письмо, его же самого,
как только он очнулся, взяли под  стражу -- за  этой процессией бежала целая
толпа народа  -- и препроводили  в управление полиции.  Прочитав злополучное
письмо, дворцовый  комендант фон  Венк тотчас  же отправился к  курфюрсту, в
приемной  у  которого  застал  господ Хинца  и Кунца, уже  вставшего с  одра
болезни, а  также президента государственной канцелярии графа Кальхейма. Все
эти господа держались мнения,  что Кольхааса следует немедленно арестовать и
судить за  тайное соглашение с  Нагельшмидтом. Они  яростно доказывали,  что
подобное  письмо не могло быть  написано без предшествующих писем Кольхааса,
иными  словами, без  преступного  и  нечестивого  сговора  касательно  новых
злодеяний  и   кровопролитий.  Курфюрст  упорствовал,  не  желая  на  основе
Нагельшмидтова  письма  лишить  конноторговца свободы,  ему  дарованной,  и,
напротив, считал,  что  из этого письма скорее можно заключить, что никакого
предварительного  сговора между Кольхаасом и  Нагельшмидтом не существовало.
Наконец, да  и то весьма неохотно, он согласился, чтобы письмо было  вручено
Кольхаасу  тем  самым  гонцом,  якобы находящимся  на  свободе,  и  выждать,
последует ли ответ на таковое. Сказано -- сделано; на  следующее утро  парня
прямо из тюрьмы привели в управление полиции, где дворцовый комендант  отдал
ему обратно  письмо,  велел как  ни в чем не бывало вручить его Кольхаасу  и
сулил за  это свободу и помилование. Молодчик охотно  пошел  на подлое дело;
напустив на себя мнимую таинственность, он пробрался в дом конноторговца под
видом  продавца  раков,  которыми его снабдил на  рынке один из  стражников.
Кольхаас,  читавший письмо,  покуда  дети его забавлялись  раками,  в другое
время,  несомненно, схватил бы мошенника за шиворот и  передал ландскнехтам,
стоявшим  у  подъезда. Но  при  нынешнем  положении  вещей  даже  такой  шаг
следовало обдумать и взвесить;  Кольхаас понимал, что ему никак не выбраться
из тенет, в которые он угодил, и потому, бросив печальный взгляд на знакомое
ему лицо парня, спросил,  где он остановился, и велел через несколько  часов
зайти  за  ответом. Штернбальду,  случайно зашедшему в комнату, он  приказал
купить у пришельца раков. Когда тот расплатился  за покупку и оба  вышли, не
узнав друг друга,  Кольхаас  сел  и  написал Нагельшмидту  письмо следующего
содержания: что он, во-первых, принимает предложение возглавить вольницу под
Альтенбургом; что посему для освобождения его из-под домашнего ареста вместе
со всеми  его детьми просит выслать запряженный парою экипаж в  Нейштадт под
Дрезденом; что  для скорейшего следования ему потребна парная же подстава на
дороге в Виттенберг, ибо только таким окольным путем, по причинам,  излагать
кои ему сейчас недосуг,  он может проехать к Нагельшмидту; что ландскнехтов,
которые его караулят,  он надеется подкупить, на случай же, если понадобится
применить  силу,  пусть  ему  пришлют в  Нейштадт  под  Дрезденом  несколько
преданных, сметливых и хорошо вооруженных парней; что для покрытия расходов,
связанных с  этим  предприятием,  он  пересылает через его  гонца кошелек  с
двадцатью золотыми кронами, счеты же они сведут,  когда  дело будет сделано;
что   он   запрещает  ему,  Нагельшмидту,  приезжать   в   Дрезден  для  его
освобождения, более того, приказывает  оставаться в  Альтенбурге, до поры до
времени  возглавляя вольницу, которая ни в коем случае  не должна оставаться
без атамана.  Ответ этот он передал Нагельшмидтову парню, явившемуся за ним,
когда стемнело, и щедро его одарил,  заклиная беречь письмо как  зеницу ока.
На самом деле Кольхаас со своими пятью детьми намеревался ехать в Гамбург  и
оттуда уплыть в Левант,  или  в Ост-Индию, или  еще  куда-нибудь,  где  небо
синеет над совсем другими людьми, ибо скорбной душе его теперь равно претила
мысль о принудительном откорме вороных и о сообщничестве с Нагельшмидтом.
     Не   успел   парень  доставить   письмо   дворцовому  коменданту,   как
гроссканцлер  был  смещен,  а  граф  Кальхейм  назначен  на   его  место  --
председателем  трибунала,  Кольхаас же приказом кабинета министров  взят под
стражу,  закован  в тяжелые цепи  и заточен в тюремную башню.  На  основании
письма  к  Нагелыпмидту, вывешенного на  всех углах,  против него был  начат
процесс; и так  как на вопрос судьи, его ли почерком написано это письмо, он
отвечал: "Да!" -- а на вопрос, есть ли у него что сказать в свое оправдание:
"Нет!"  -- и опустил  глаза  долу, то его  приговорили  к казни раскаленными
щипцами и четвертованию;  тело его  должно было быть  предано сожжению между
колесом и виселицей.
     Так  обстояло   дело   со   злосчастным   Кольхаасом,  когда   курфюрст
Бранденбургский  взялся  спасти  его  от  насилия  и  произвола  и  в  ноте,
отправленной непосредственно в государственную канцелярию Саксонии, объявлял
его  бранденбургским подданным. Дело  в том, что бравый  господин Генрих фон
Гейзау на прогулке вдоль берега Шпрее рассказал ему историю этого странного,
но  отнюдь  не испорченного человека  и,  теснимый  вопросами,  которыми его
засыпал изумленный курфюрст,  вынужден