вых, вызвали  поименно
и повели по коридору в помещение, где, говорят, ничего не  было,  только
кафель и еще машина для...
   Ее голос задрожал. Больше она говорить об этом не будет. От  Оты  она
знает, что я тоже там был. Что пережил нечто подобное. Ей хочется  спро-
сить меня об этом, но она боится сделать мне больно,  наверное,  страшно
вспоминать то время, лучше забыть обо всем, глупо с ее стороны постоянно
возвращаться к прошлому.
   Я сказал, что не стараюсь ни вспоминать, ни забывать прошлое, но  ду-
маю, даже самые страшные воспоминания, если  человек  сумеет  преодолеть
их, в конце концов могут превратиться в свою противоположность.
   А если человеку не суждено пережить их?
   Я не понял ее вопроса.
   Не отмечены ли навсегда души тех, там, страшным воспоминанием?
   Я ужаснулся. Такой вопрос мне никогда не приходил в голову. А ведь  я
и сам часто размышлял о существовании человеческой души,  да  и  сколько
моих родных и друзей погибло подобным образом: они стояли - как это  она
говорила? - на повороте, на краю, с которого рухнули, но куда, собствен-
но?
   Я сказал, смерть все–таки всегда падение и всегда  совершает  насилие
над телом того, кто умирает. Веря в бессмертие души, мы тем самым  верим
в ее способность уйти от страдания, от падения собственного тела.
   Я верю в бессмертие? Она хотела бы знать: после всего, что я пережил,
можно ли еще верить?
   Я пожал плечами, не решаясь ответить, что верить нельзя.
   А люди там, больше она об этом не скажет ни слова,  верили,  способны
были еще верить?
   Я ответил, некоторые верили - если вообще можно о ком–то знать  нечто
подобное.
   Вспоминаю, как в праздник Кущей достали хвою и на дворе казармы  пос-
тавили шалаш. Помню также полутемный чердак, где собрались  мужчины  для
молитвы, их собралось там столько, что мне казалось, я задохнусь в  этой
толпе. Но у меня там был товарищ, моего же возраста, его уже нет  в  жи-
вых, мы с ним часто говорили об этом, он утверждал, что человек во влас-
ти Всевышнего и что все совершается по воле Его и установлению,  а  зна-
чит, имеет свой смысл, только люди часто не понимают Его и  потому  роп-
щут, укоризненно спрашивают, а то и вовсе бунтуют, так вот он, мой това-
рищ, наверняка верил, верил даже в ту минуту, когда стоял, как она гово-
рит, на повороте.
   Она сказала, что благодарит меня.
   Я проводил ее до самого парка, рядом с которым она жила (это  в  нес-
кольких кварталах от дома Оты). Уже загорались фонари, опускался  вечер-
ний туман.
   Не сержусь ли я на нее, что она так задержала меня? Она  ведь  только
хотела спросить, что я делаю, что пишу, и еще рассказать об одной книжке
Дос Пассоса, она как раз дочитала ее, книга ей  понравилась,  показалась
интересно написанной, но она уж и вправду не будет меня больше  задержи-
вать, только чтоб я на нее не сердился.  А  эту  книжку  она,  возможно,
как–нибудь занесет или пришлет с Отой.
   Уже засыпая и в который раз вспоминая этот нежданный визит,  я  вдруг
сообразил, что дом, в котором живу, и вовсе не стоит на  пути  между  ее
домом и домом Отиным.
   Примерно неделей позже я увидел ее из окна, она ходила взад–вперед по
противоположному тротуару. Я выбежал к ней. Она улыбнулась,  покраснела.
Ее волосы падали блестящими черными локонами - с ними  явно  только  что
повозился парикмахер.
   Она принесла мне книгу Дос Пассоса, но боялась помешать. Может, я пи-
сал что–то?
   Она протянула мне книжку.
   Мы опять шли улочкой вилл. Я поинтересовался ее здоровьем.
   Все отлично. Еще летом, когда я приезжал к ним, к вечеру она чувство-
вала себя усталой, ей никак не удавалось совладать с мыслями, они, слов-
но тучи, проплывали в голове, а ночью врывались в ее сны, отвратительные
сны, но теперь она справляется с ними, и сны почти не снятся ей, во вся-
ком случае не те, страшные. Летом, когда выписали ее из больницы, ей со-
ветовали повременить с занятиями, но теперь, пожалуй,  это  лишнее.  Она
попробует ходить на лекции. И бабушка согласна, считает, что человек  не
должен сдаваться заранее или избирать более легкий путь. Ота,  напротив,
хочет, чтобы она поберегла себя и не училась. Иной раз  ей  кажется,  он
ревнует ее, ревнует ко всему, что так или иначе связано не  с  ним;  она
говорит это не потому, что жалуется на него, она никогда бы  не  жалова-
лась на него, даже будь у нее повод, но у нее и повода  нет,  Ота  лучше
всех, кого она знает, и в этом он тоже изменится, когда совсем  повзрос-
леет.
 
 
   5
 
 
   Что она имеет в виду, он же старше ее?
   Это не важно. Куда важнее, умеет ли человек полностью  принимать  то,
что преподносит ему жизнь. Не придумывать отговорок. Ни для себя, ни для
других.
   Но кто может точно сказать, умеет ли он  это?  Ота  ласковый,  внима-
тельный, когда она была больна, он ежедневно посылал  ей  цветы,  и  все
время разные. А какие цветы люблю я?
   К сожалению, в цветах я никогда не разбирался. То ли в пятом, то ли в
шестом классе мы с Отой купили "Ключ к определению растений" и  отправи-
лись в Прокопскую долину. Нам удалось найти молочай хвойный и лютик жгу-
чий, который вполне мог быть и лютиком золотистым, все зависело от того,
каким посчитаем мы его стебель: лысым или ворсистым. Так и  не  придя  к
согласию, мы в конце концов сорвали цветок и принесли его нашему естест-
веннику, и это оказался вовсе солнцецвет. С тех пор никаких  растений  я
определять не берусь.
   Ота тоже часто меня вспоминает, сказала она, но  про  это  он  ей  не
рассказывал.
   А как он меня вспоминает?
   Хорошо, всегда хорошо. Он вообще ни о ком  не  говорит  плохо,  разве
только предупреждал ее, что со мной надо быть начеку, потому что  каждой
я тут же начинаю куры строить, но он ничего  плохого  не  имел  в  виду,
просто хотел сказать, что у меня есть подход к девушкам.
   Приговор моего друга огорошил меня. Надеюсь, сказал я,  она  обо  мне
другого мнения?
   Возможно, хотя она, в общем–то, и не знает меня.
   Мы остановились у самого парка, где она жила. Она смотрела на меня, а
я наблюдал, как с ее лица исчезает краска.
   Случилось что?
   Нет, ничего.
   Ей плохо?
   Нет, ей так хорошо, как давно не было.
   Я предложил ей как–нибудь погулять подольше,  поговорить  хотя  бы  о
книжках.
   Если у нее нет возражений, я подожду ее на том же месте в воскресенье
после обеда. Час дня устроит ее?
   Я стоял на углу парка и смотрел ей вслед, пока она не  вошла  в  дом.
Какого черта я выдумал эту прогулку? Я ведь знаю, она любит другого.
   В воскресенье она пришла минута в минуту. Я спросил, была  ли  она  в
Шарке.
   Нет, с Отой они редко когда гуляют, чаще ходят в кино или на концерт.
Сегодня вечером собираются на "Умберто Д.". Видел я этот фильм?
   Нет, не видел. Говорят, хороший. Но мне не с кем было пойти на него.
   На одиннадцатом трамвае мы доехали до конечной остановки и  пошли  по
направлению к скалам. Хоть сентябрь близился к концу, день был теплый, и
ласковая желтизна березовой листвы разливалась на фоне голубого неба.
   Когда я сказал, мне не с кем было пойти в кино, что я имел в виду?
   У товарищей есть девушки, а у брата другие вкусы и интересы.
   Ей не хочется показаться любопытной, но ведь стоит мне  только  поже-
лать, и я наверняка не буду один.
   Может, я еще не встретил девушки, с которой мне хотелось бы  провести
время, не говоря уж о всей жизни.
   Да, она понимает меня. Она чувствовала то же самое, пока не встретила
Оту.
   Только увидела его, сразу поняла, что это именно тот, кто  ей  нужен.
Она вдруг покраснела и добавила: во всяком случае, тогда так думала.
   А теперь она уже так не думает?
   Она сглотнула, поглядела на меня и пожала плечами. Я понял смысл это-
го пожатия. Виной всему был я. Мне следовало бы тут же повернуться и уй-
ти или хотя бы молчать,  не  говорить  ни  о  чем,  что  затрагивало  бы
чувства. Но как ни странно, я был счастлив или, по крайней  мере,  дово-
лен, что вызвал ее интерес.
   Итак, мы продолжали путь, я разглагольствовал - собственно, это  было
единственное, что мне как–то давалось. Слова, их скрытая сила. Я рассуж-
дал о плюсах и минусах одиночества и знал, что она поймет, как я  мечтаю
о любви, я вспоминал военное детство, бессердечие мира,  в  котором  мне
выпало жить, и она действительно понимала, как я мечтаю о нежности.
   Она была внимательной слушательницей. Я наблюдал, как мои слова запа-
дают в нее, прорастая мгновенными всходами. Несколько раз как бы случай-
но она коснулась моей руки. На глаза нам попались запоздалая  бабочка  и
кольца безвременника и какой–то куст, чьи листья пылали ярким  кармином.
Потом дорогу преградил ручей. Я перепрыгнул его и уже с  другого  берега
протянул над водой ей руку. Она сжала мои пальцы, оттолкнулась и  оказа-
лась так близко, что мне достаточно было лишь раскрыть объятия; и я  это
сделал. Она прильнула ко мне, губами обхватила мой рот; это она, успел я
осознать, поцеловала меня, не я ее.
   Один страстный поцелуй, и она тотчас  отпрянула  от  меня.  Я  должен
простить ее, непременно простить, она не понимает даже,  что  случилось,
как могло это случиться. Что ей теперь делать? Как объяснить?
   Кому и что ей надо объяснять?
   Конечно же бабушке.
   Она как будто говорила, что осталась совсем одна, что прошлым  летом,
кажется, бабушка умерла.
   Да, но это вовсе не значит, что она не может с ней общаться.
   Мы снова простились у парка. Она шепнула, чтобы я не сердился на нее.
Она ничего не понимает, она и думать не думала, что подобное может  слу-
читься. Она же любит Оту. И все равно она теперь не знает,  что  ей  де-
лать, как она пойдет с ним в кино; знает только, что не имеет права при-
чинять ему боль.
   Я сказал, что буду ждать ее здесь, в парке, через три дня в шесть ча-
сов вечера.
   Она благодарна за приглашение, только не знает, придет ли.  Я  должен
понять ее, я понимаю ее, правда? Она вскинула голову, словно хотела  по-
целовать меня, но остановилась и, повернувшись, быстро ушла.
   Я смотрел ей вслед. Что, собственно, я чувствовал? Счастье? Тревогу?
   Самодовольство? Должен ли я броситься за ней или повернуться и бежать
прочь?
   Утром в почтовом ящике я нашел конверт. Сразу  же  узнал  ее  мелкий,
изящный почерк.
   На листке было стихотворение в восемь строк:
   К скалам тень уже крадется,
   сердце сковывает страх,
   и ударами в висках
   ангел гибель возвещает, плоть в истоме изнывает.
   Словно береза, вросшая в гранит, она земле еще принадлежит,
   но дух в глубины бездны рвется.
   Я и сам написал несколько стихотворений, иные  посвятил  кому–то,  но
никогда не получал стихов, посвященных мне. Сейчас, когда  не  умоляющий
ее взгляд, а лишь ее слова достигли меня - знак симпатии  и  благосклон-
ности, - я полностью отдался ощущению счастья. Я был любим.
   В течение всего дня я не мог освободиться от мысли о ней. Под вечер я
наудачу отправился в парк, что за водонапорной башней.  Уже  смеркалось,
но погода стояла хорошая, и на дорожках все еще прохаживались мамы с ко-
лясками. Я искал ее окно на четвертом этаже, но так и не смог определить
его с точностью.
   Этажом выше на карнизе стояла молодая женщина с засученными  рукавами
и мыла рамы. У меня закружилась голова, я поспешил отвернуться.  Сел  на
лавочку и стал ждать. Закрыл глаза, чтобы дать ей возможность  появиться
передо мной неожиданно. Она не появилась, женщина в окне исчезла, и меня
обуяла печаль.
   Вот таким покинутым, верно, я буду всю жизнь. Буду ждать женщину, ко-
торая и не почувствует, что она желанна, так как я не  решусь  окликнуть
ее, сказать, что тоскую по ней. Я  возвращался  по  улочке,  обрамленной
виллами, и представлял себе, как я одиноко лежу на  кровати  в  какой–то
стылой конуре и умираю. Никто не знает меня, никто не любит, я как  заб-
лудший пес, но я человек, мечтающий о живом существе; и вдруг  я  увидел
его. Ангел, вынырнувший из глуби небес, спускался к моему ложу; хрупкий,
нежный, носатый ангел.
 
   6
 
 
   Дома я писал до поздней ночи. На одинокую кровать я уложил не себя, а
ее, вернее, незнакомую студентку. Неизлечимо больная, она уже много  ме-
сяцев не поднималась с кровати. Родители поставили  кровать  так,  чтобы
девушка в окно могла видеть ветви могучей липы. Сквозь ветви просвечива-
ло небо, ясными днями в красноватое марево закатывалось солнце. У девуш-
ки был возлюбленный, тоже студент, но в последние  недели  он  почти  не
учился, а сидел возле больной и говорил долгими  часами,  дабы  развеять
густеющий сумрак ее мыслей. Он рассказывал ей, что пережил за день, кого
встретил, раскручивал целые киносюжеты,  передавал  случайно  услышанные
разговоры, а потом и вовсе начинал сочинять всякие истории, причем с та-
кими подробностями, что не только она, но и он сам  перестал  различать,
где явь, а где выдумка. А однажды сказал ей, что, возвращаясь вечером от
нее домой, видел ангела. Ангел взмывал перед его окнами и излучал  яркое
сияние.
   Не усомнившись в рассказанном, она лишь добавила,  что  ангел  потому
навестил его, что он нежен с ней; юноша обрадовался - какое благо, когда
умирающий верит в небесные создания! И теперь он часто стал рассказывать
ей о встречах с ангелом, описывал его внешность, его  способность  появ-
ляться в самое нежданное время. Ангел никогда не разговаривал с ним,  но
внушал ему добрые мысли и наполнял блаженством. Она слушала юношу внима-
тельно, иной раз ей казалось, что она тоже видит ангела, видит,  как  он
возносится над ее кроватью или над головой  любимого,  и  в  эту  минуту
чувствовала необыкновенное облегчение.
   Поскольку болезнь, съедавшая позвоночник, причиняла  ей  все  большие
муки, она стала еще сильнее тосковать по ангелу. И теперь он приходил  к
ней всегда, как только ее покидал возлюбленный, расстилал перед ней неж-
ное облако света, в котором вихрем кружились цветные блики  и  складыва-
лись в непрерывную  череду  образов:  невиданные  пейзажи,  переливчатые
морские волны, отраженные в озерах павлиньи перья, горные пики,  снежные
барханы или пугливые глаза зверей. Облако источало такой покой, что  ис-
чезали все страдания и ощущалось лишь безмятежное течение времени.
   Состояние девушки ухудшалось, врач оставлял ей надежду всего на  нес-
колько дней и в своем саквояжике всегда имел наготове ампулу с морфием -
на тот случай, если боли станут непереносимыми. Но к его удивлению,  де-
вушка, казалось, не страдала.
   Однажды - дело было под вечер, среди ветвей  еще  провисал  солнечный
диск - девушка проснулась с тревожным чувством одиночества. Ее юный друг
минуту назад ушел, уступив свое место неземному утешителю. Но  в  прост-
ранстве между окном и опустевшим стулом никого не  было,  и  она  тщетно
всматривалась во все углы. И вдруг увидала Ее. Звездные очи,  устремлен-
ные из пустоты в пустоту, пронизали девушку леденящим холодом. Она  тихо
застонала в надежде увидеть своего ангела–хранителя и - о чудо! - в этот
миг действительно увидела его в окне.
   Нежное, доброе, утешное создание кивнуло  головой  так  выразительно,
что девушка, словно бы ведомая чужой силой, поднялась с кровати и невер-
ным шагом приблизилась к окну. Ангел раскрыл навстречу ей объятия и чуть
отпрянул. Он теперь не стоял в окне, а висел между небом и землей,  тре-
пеща прозрачными переливчатыми крыльями и  устремив  на  нее  золотистый
взгляд. Этот взгляд снимал с нее всю тяжесть, она почувствовала себя та-
кой не по–земному легкой, что, казалось, могла бы вознестись. И  правда,
подойдя к окну, она развела руки, поднялась на узкий карниз и, чуть  от-
толкнувшись, воспарила вслед за ангелом навстречу вечности, хотя тело ее
упадало на землю.
   Я был удивлен собственным сочинением. До сих пор я писал  о  вещах  и
людях реальных или уподобленных реальности, но что значила эта  история?
Бессмысленна ли она или содержит некое послание? Или ее мне внушила она?
   Ответа я не нашел, но утром успел переписать текст и в конверте  бро-
сить в ее почтовый ящик.
   День я провел под крылом своего ангела. Я слушал на  факультете  лек-
ции, ко мне обращались, я даже отвечал, потом бродил по городу,  садился
в трамвай и выходил из него, но ничего вокруг не замечал. Только к вече-
ру мир стал таким, каким я  привык  его  воспринимать:  полным  событий,
борьбы, больших задач и движений, миром боли, страстей  и  войн,  миром,
масштаб которого не постигнет ни одна человеческая мысль, хотя постоянно
стремится к этому. И я, вместо того чтобы попытаться разглядеть хотя  бы
его очертания, описал бредовый мираж и еще дал его читать человеку,  ко-
торый мне дорог. Как теперь показаться ей на глаза?
   Я ждал ее около получаса. Наконец она пришла. Бледная, глаза опухшие.
   Да, она знает, что пришла с опозданием, это не в ее правилах,  но  до
последней минуты она сомневалась, надо ли ей вообще приходить, не преда-
ет ли она Оту уже хотя бы тем, что встречается со мной? Но все равно она
бы думала обо мне. Она думает обо мне с той минуты, как  нашла  в  ящике
то, что я прислал ей, она не знает, как это  назвать,  но  для  нее  это
что–то вроде притчи. Притчи о любви и смерти.
   Мы шли боковыми улочками к Влтаве. Еще не совсем стемнело, но  фонар-
щик с длинным шестом зажигал фонари. Мой рассказ, говорила она,  вылился
из моего нутра. Каждый его образ и фраза. И на ее взгляд, это,  пожалуй,
единственный способ, как один человек может обратиться к  другому,  кос-
нуться его души.
   Ее слова доставили мне удовольствие.  Видимо,  я  тронул  ее,  притом
больше, чем мог ожидать. Волшебная сила слов, взываю  к  тебе,  заклинаю
тебя, надели меня даром заклинать тобою!
   Я сказал, что это целиком ее заслуга, что, не будь ее,  я  такого  не
написал бы.
   Она напоминает мне ангела. В ней есть что–то неземное  и  хрупкое.  В
тот день, когда я понапрасну ждал ее...
   Ждал ее? Когда? Вчера днем? Да, она была с Отой, но не могла  освобо-
диться от ощущения, что я иду следом и жду,  когда  она  оглянется;  она
рассталась с Отой, даже попросила его оставить ее одну и  поспешила  до-
мой. Искала записку от меня, но нашла ее только утром! С этой минуты она
не может не думать обо мне, хотя знает, что должна  изгнать  меня  -  по
крайней мере из своих мыслей. Ради Оты и ради себя.
   Нет, не должна, я прошу ее об этом. Мы же не делаем ничего плохого. А
мне с ней так хорошо. Она даже не подозревает, что значит для меня прос-
то идти с нею рядом и слушать ее.
   Правда?
   Я бы не говорил этого!
   Она рада, что хоть что–то значит для меня.  Пусть  даже  на  короткое
время.
   Почему только на короткое?
 
 
   7
 
 
   Потому что я все равно сбегу от нее. Она чувствует.
   Карловой улицей мы подошли к мосту. Фонари трогательно бросали желто-
ватый свет на закоптелые лики святых, и малостранские окна сияли как ог-
ни гигантского вертепа.
   Ей нравится здесь?
   Нравится. Ночью она здесь впервые.
   Но ведь еще не ночь.
   Она и вечером не выходит. Бабушка всегда хотела, чтобы она  уже  зас-
ветло была дома.
   А зимой?
   Сейчас же не зима.
   Но с тех пор как умерла бабушка, она стала взрослее.
   Но бабушка и сейчас этого хочет. Она боится за нее. В  последние  дни
еще больше.
   - Из–за меня?
   Мы спустились по лестнице, прошли мимо пустых ларьков бывшего рынка и
подошли к Совиным мельницам.
   - Не из–за тебя, из–за меня.
   Мы оперлись на каменную оградку над озером. Вода была низкая и тихая.
На потемневшей глади резвилась стайка уточек. Пахло тлеющими каштанами.
   Она сказала: - Сегодня мне приснилось, что он пришел ко  мне  и  стал
плакать.
   Просил, чтобы я не покидала его. А ты сидел тут же и улыбался. Я  хо-
тела сказать, чтобы ты ушел, но не могла пошевелить губами. Потом я  за-
метила, что там сидит и бабушка. Я ждала, что она  посоветует,  как  мне
быть, но она молчала, точно не могла разжать губ.  Когда  проснулась,  я
стала просить ее прийти ко мне и шепнуть хоть одно слово: да или нет, но
она