моего  сердца.  Конечно,  в  этой потребности было много тщеславия, но в ней
было не одно тщеславие, и возможно что его было меньше, чем я думал. Чувства
человека  неясны  и  спутанны, они состоят из многих разнообразных ощущений,
ускользающих  от наблюдения, и слова, всегда слишком грубые и слишком общие,
могут удачно обозначить, но никогда не могут определить их.
     В доме моего отца я приобрел довольно безнравственный взгляд на женщин.
Хотя  мой  отец  строго соблюдал внешнее приличие, тем не менее, он довольно
часто позволял себе легкомысленные суждения о любовных связях. Он смотрел на
них,  как  на  развлечение,  если  и  не  дозволенное,  то  по  крайней мере
извинительное,  и  только  к  браку  он относился серьезно. Он держался того
правила,  что  молодому  человеку нужно тщательно избегать того, что принято
называть  глупостью,  то  есть он не должен брать на себя никаких длительных
обязательств  по  отношению  к  особе,  не  вполне  равной ему по богатству,
рождению  и внешним достоинствам; но помимо этого, и до тех пор пока дело не
шло  о  браке,  он  находил, что каждую женщину можно свободно взять и потом
оставить,  и  я видел, как он раз одобрительно улыбнулся, услышав пародию на
одно  известное  изречение: "Им это причиняет так мало страдания, а нам дает
столько наслаждения".
     Обыкновенно  не  думают, какое глубокое впечатление производят в ранней
молодости  такого  рода  слова,  и  как в том возрасте, когда взгляды еще не
установились  и  шатки,  дети  удивляются,  когда  слышат  шутки, вызывающие
всеобщее  одобрение  и противоречащие тем положительным правилам, которые им
внушались.  Эти правила становятся в глазах детей лишь банальными формулами,
которые  родители  условились  повторять  для успокоения своей совести, и им
кажется, что шутки скрывают настоящую тайну жизни.
     "Я хочу быть любимым", - говорил я себе, мучимый смутным беспокойством,
и  озирался  вокруг  себя. Я не видел никого, кто бы мог внушить мне любовь,
никого,  способного  принять ее. Я вопрошал свое сердце и вкусы, и ни к кому
не  чувствовал  предпочтения.  Так  я волновался внутренне в то время, когда
познакомился  с  графом П., человеком лет сорока, чья семья была в родстве с
моей.  Он  предложил  мне  навестить  его. Роковое посещение! С ним жила его
любовница,  полька,  известная своей красотой, хотя уже не первой молодости.
Эта   женщина,   несмотря   на   свое   невыгодное   положение,   во  многих
обстоятельствах  жизни  выказала  благородство  своего  характера. Ее семья,
довольно известная в Польше, разорилась во время смут в этой стране. Отец ее
был  изгнан;  мать уехала искать приюта во Францию, куда привезла свою дочь,
оставив  ее после своей смерти в полном одиночестве. Граф П. влюбился в нее.
Я  никогда  не  узнал,  каким  образом  возникла эта связь, которая, когда я
увидал Элеонору, была уже давно установлена и, так сказать, освящена.
     Явилась   эта   связь   результатом   ее   злополучного  положения  или
неопытностью  возраста,  выбросившего ее в жизнь, одинаково противную как ее
воспитанию  и  привычкам,  так  и  той  гордости,  которая  являлась  весьма
значительной  чертой  ее характера. То, что я знаю и что было известно всем,
это  то,  что,  когда граф П. почти совсем лишился своего состояния и боялся
даже потерять свободу, Элеонора дала ему такие доказательства преданности, с
таким  презрением  отклонила  самые  блестящие  предложения, разделила с ним
опасности  и бедность так ревностно и даже радостно, что строгость, наиболее
разборчивая,  не  могла  не  отдать  справедливости  чистоте  ее намерений и
бескорыстию  ее  поведения.  Только  ее  энергии,  мужеству,  ,  ее разуму и
всевозможным  жертвам,  без  жалоб  принесенных  ею,  любовник ее был обязан
возвращению  части  своего  состояния.  Они  поселились в Д. из-за процесса,
который  мог  вернуть  графу  П.  все  его прежнее богатство, и рассчитывали
провести здесь около двух лет.
     У Элеоноры был обыкновенный ум, но ее мысли были верны, а ее выражения,
всегда  простые,  поражали иногда благородством и высотой чувств. У нее было
много  предрассудков, но все они шли в разрез с ее интересами. Она придавала
величайшую  цену  порядочности  поведения  именно потому, что ее собственное
поведение  не  было  в обычном смысле правильным. Она была очень религиозна,
потому  что  религия  строго осуждала ее образ жизни. В разговоре она смутно
избегала  всего,  что  другим  женщинам  могло  бы казаться невинной шуткой,
потому  что  она  всегда  боялась,  что  ее  положение  может  дать право на
неуместные  шутки над ней. Она хотела принимать у себя только лиц из высшего
круга  и  безупречной  нравственности, потому что те женщины, с которыми она
боялась  быть  сравниваема, обыкновенно окружают себя обществом смешанным и,
покорившись  потере  уважения,  ищут  в  своих сношениях только развлечения.
Одним  словом,  Элеонора  была  в  постоянной борьбе со своей судьбой. Всеми
своими  инстинктами  и  словами она как бы протестовала против того круга, в
котором  она  очутилась;  но  так  как она чувствовала, что действительность
сильнее,  чем она, и что ее усилия ничего не меняли в ее положении, она была
очень  несчастна.  Двух  детей,  рожденных ею от графа П., она воспитывала с
чрезвычайной  суровостью.  Порой  можно было бы сказать, что какое-то тайное
возмущение  примешивалось  к  ее привязанности к детям, привязанности скорее
страстной,  чем нежной, и они становились до некоторой степени в тягость ей.
Когда  ей  делали какое-нибудь доброжелательное замечание относительно роста
ее  детей,  способностях, начинающих проявляться в них, о том поприще, какое
они  могут  избрать,  она  бледнела  при мысли, что однажды она должна будет
открыть имя тайну их рождения. Но малейшая опасность или короткое отсутствие
вновь  приводило  ее  к детям, причем она проявляла такую тревогу, в которой
можно было увидеть и раскаяние, и желание своими ласками дать им то счастье,
какого  она  сама  не  находила  в  них.  Это противоречие между чувствами и
местом,  которое  она  занимала  в  обществе,  сделало  ее настроение весьма
неровным.  Часто она бывала мечтательной и молчаливой; иногда она говорила с
запальчивостью. Благодаря тому, что ее всегда мучила одна мысль, она никогда
во  время самого обыкновенного разговора не оставалась совершенно спокойной.
Но  именно  поэтому  в ее манере держаться было что-то бурное и неожиданное,
что  сделало  ее более пикантной, чем она могла бы быть при других условиях:
необычность  ее положения заменяла в ней оригинальность мысли. Ее можно было
наблюдать с интересом и любопытством, как прекрасную грозу.
     Представ  перед  моим  взором  в тот момент, когда мое сердце требовало
любви,   а  мое  тщеславие  -  успеха,  Элеонора  показалась  мне  достойной
завоевания. В свою очередь, и она находила удовольствие в обществе человека,
столь  непохожего  на других, которых она видела до тех пор. Ее круг состоял
из  нескольких  друзей  или  родственников ее любовника и из их жен, которых
граф П. заставил принимать свою подругу. Мужья были лишены как чувств, так и
мыслей;  жены  отличались  от  своих  мужей  только посредственностью, более
беспокойной,  потому  что  они не обладали, подобно мужьям, тем спокойствием
духа,  которое  дается  занятиями  и  правильностью  труда. Шутливость более
легкая, разговор более разнообразный, странная смесь меланхолии и веселости,
подавленности  и заинтересованности, энтузиазма и иронии удивили и привлекли
Элеонору.  Она  говорила на нескольких языках, правда, не слишком хорошо, но
всегда  с  живостью, иногда с изяществом. Казалось, что ее мысли пробиваются
сквозь  препятствия и выходят из этой борьбы более приятными, более живыми и
свежими;  это  потому,  что чуждые языки обновляют мысли и освобождают их от
тех  оборотов, которые делают их то плоскими, то деланными. Мы вместе читали
английских  поэтов,  мы  вместе  гуляли.  Я  часто  приходил  к  ней утром и
возвращался вечером: я беседовал с нею о тысяче предметов.
     Я  хотел,  в качестве холодного и беспристрастного наблюдателя, изучить
ее  характер  и ум, но каждое произносимое ею слово казалось мне исполненным
неиз'яснимой  грации. Желание ей нравиться сообщало моей жизни новый интерес
и  необыкновенно  оживляло мое существование. Это почти волшебное действие я
приписывал   ее   очарованию,   и   я  бы  наслаждался  им  еще  полнее  без
обязательства,  какое  я  взял  на  себя  по  отношению  к своему самолюбию.
Самолюбие  это  вставало  между  мной  и Элеонорой. Я чувствовал себя как бы
вынужденным итти как можно скорее к цели, которую я себе поставил; поэтому я
не мог свободно отдаться своим ощущениям. Мне не терпелось заговорить, чтобы
добиться  успеха. Я не думал, что люблю Элеонору, но не мог бы отказаться от
желания  ей нравиться. Я постоянно был занят ею; я придумывал тысячи планов,
изобретал  тысячи  способов  завоевания  с  тем  испытанным самодовольством,
которое уверено в успехе потому, что никогда ничего не испытало.
     Тем  не менее, какая-то непобедимая робость останавливала меня: все мои
речи  замирали на устах или же заканчивались совершенно иначе, вопреки моему
желанию.  Я  внутренне  боролся  с  собой, восставал против себя. Наконец, я
пришел  к  решению,  которое могло бы с честью вывести меня из этой борьбы и
оправдать  меня  перед  самим  собой.  Я  сказал  себе,  что не нужно ничего
ускорять,  что Элеонора была еще слишком мало подготовлена к моему признанию
и  что  лучше  подождать. Для того чтобы жить в мире с самим собой, мы почти
всегда  прикрываем  свою  беспомощность и слабость вычислениями и системами:
это приносит удовлетворение той части нашего существа, которая является, так
сказать, зрительницей другой.
     Это положение затянулось. Ежедневно я назначал себе завтрашний день как
неизменный  срок  для  решительного  об'яснения  я  каждый  завтрашний  день
протекал, как предыдущий. Моя робость оставляла меня, как только я уходил от
Элеоноры;  я  возвращался  тогда  к своим искусным планам и глубокомысленным
расчетам, но стоило мне очутиться возле нее, чтобы я снова почувствовал себя
трепещущим и взволнованным. Тот, кто мог бы читать в моем сердце в то время,
когда  она  не  была  со  мной,  счел  бы  меня  холодным  и  бесчувственным
соблазнителем,  тот,  кто  увидал  бы  меня  около  нее,  признал  бы во мне
неопытного,  робкого и страстного влюбленного. Оба эти суждения оказались бы
одинаково ложными; в человеке нет полной цельности, и почти никогда никто не
бывает ни вполне искренним, ни вполне лживым.
     Убежденный  повторными  опытами, что я никогда не осмелюсь заговорить с
Элеонорой,  я  решил  написать  ей.  Граф П. находился в отсутствии. Борьба,
которую  я  так  долго  вел со своим характером, нетерпение от невозможности
победить  его, неуверенность в успехе моей попытки - все это придавало моему
письму  волнение,  сильно  походившее  на  любовь. Возбужденный, кроме того,
своим  стилем,  я  ощутил  в  конце письма долю той страсти, которую я всеми
силами старался Выразить.
     Элеонора видела в моем письме то, что было естественно в нем увидеть, -
мимолетное   увлечение  человека,  десятью  годами  моложе  ее,  чье  сердце
открывалось  чувствам,  еще незнакомым, заслуживающего больше сожаления, чем
гнева.  Она  ответила  мне  ласково,  подала  добрые советы, предложила свою
искреннюю  дружбу,  но  об'явила,  что  не может меня принять до возвращения
графа П.
     Я  был  потрясен  этим ответом. Воображение, раздраженное препятствием,
овладело  всем  моим  существом. Любовь, которую я разыгрывал так удачно еще
час  назад,  я  вдруг  ощутил,  как  мне  показалось со всем неистовством. Я
побежал  к  Элеоноре.  Мне сказали, что она вышла. Я написал ей; я умолял ее
дать  мне последнее свидание. В раздирающих душу выражениях я описал ей свое
отчаяние  и  те  роковые  последствия, которые повлечет за собой ее жестокое
решение.  Почти  весь  день  я  напрасно  ждал  ответа.  Я  успокаивал  свое
невыразимое  страдание только тем, что повторял себе: завтра я преодолею все
препятствия,  чтобы  проникнуть  к  Элеоноре и поговорить с нею. Вечером мне
принесли  от  нее  несколько слов, они были ласковы. Мне казалось, что в них
было  чувство  сожаления  и  печали,  но  она  настаивала  на своем решении,
подтверждая,  что  оно  необходимо. На другой день я снова отправился к ней.
Она  уехала  в деревню, название которой было неизвестно слугам. Они даже не
могли пересылать ей письма.
     Я  долго  стоял  неподвижно у ее двери, совсем не представляя себе, как
мне отыскать Элеонору. Я сам удивлялся тому, как я страдал. Я рисовал себе в
памяти те минуты, в которые я убеждал себя, что я стремился только к успеху,
что  это  было лишь попыткой, от которой я легко мог бы отказаться. Я ничего
не понимал в той сильной, непобедимой боли, что разрывала мое сердце.
     Таким  образом,  прошло  несколько дней. Я был одинаково неспособен и к
развлечениям,  и  к  занятиям. Я непрестанно бродил перед дверью Элеоноры. Я
ходил  по  городу,  как-будто  на  повороте  каждой  улицы  я  мог надеяться
встретить  ее.  Однажды  утром,  во время одной из этих бесцельных прогулок,
усталостью  от  которых  я хотел победить свое беспокойство, я увидел карету
графа  П.,  возвращавшегося  из своего путешествия. Он узнал меня и вышел из
экипажа. После нескольких обычных фраз, скрывая свое волнение, я сообщил ему
о внезапном от'езде Элеоноры.
     -  Да,  -  сказал  он, - с одной из ее подруг, в нескольких лье отсюда,
случилось  какое-то  досадное происшествие, внушившее Элеоноре мысль, что ее
утешения будут полезны. Она уехала, не посоветовавшись со мной. Это человек,
у  которого  чувства преобладают над всем, и ее всегда деятельная душа почти
находит  отдых  в самоотверженности. Однако ее присутствие здесь мне слишком
необходимо, я напишу ей, и она, конечно, вернется через несколько дней.
     Это  уверение  успокоило  меня.  Я  почувствовал,  что моя боль утихла.
Впервые после от'езда Элеоноры я мог вздохнуть свободно. Ее возвращение было
не  столь быстрым, как предполагал граф П., тем не менее, я вернулся к своей
привычной  жизни,  и  испытанное мной страдание начало рассеиваться, когда я
получил от графа П. извещение, что Элеонора должна приехать сегодня вечером.
Так как он придавал большое значение тому, чтобы удержать за нею ее место, в
обществе,  место, которого она была достойна и, казалось, была лишена в силу
своего  положения, он пригласил к ужину нескольких дам - своих родственниц и
знакомых, согласившихся посещать Элеонору.
     Мои  воспоминания  воскресли, сначала смутные, потом все более ясные. К
ним  примешивалось  мое  самолюбие.  Я  был смущен и унижен, увидав женщину,
поступившую  со мной, как с ребенком. Мне казалось, что я вижу, как при моем
появлении  она улыбается, думая о том, что кратковременная разлука успокоила
молодое  возбуждение;  и  в улыбке этой я усматривал некое презрение к себе.
Мало-по-малу.  стали  просыпаться мои чувства. Я встал в этот день, не думая
больше  об  Элеоноре;  через  час  после  того, как я получил известие об ее
приезде,  ее образ носился перед моими глазами, царил в моем сердце, и я был
в лихорадке от страха, что не увижу ее.
     Я  целый  день  пробыл у себя, так сказать, прячась в доме: я трепетал,
как бы малейшее движение не отвратило нашей встречи. Правда, ничего не могло
быть  проще  и  вернее, но я жаждал этого свидания с такой страстью, что она
казалась  мне  невозможной. Меня терзало нетерпение. Я ежеминутно смотрел на
часы.  Мне  пришлось  открыть  окно для того, чтобы дышать; кровь, струясь в
моих жилах, сжигала меня.
     Наконец,  пробил  час, когда я должен был отправиться к графу. Внезапно
мое  нетерпение  превратилось  в  робость.  Я медленно одевался. Я больше не
торопился,  я  испытывал  такой ужас, что мое ожидание будет обмануто, такое
живое  ощущение  боли,  которая  могла  мне  предстоять,  что  я  бы  охотно
согласился отложить все это.
     Было  уже  довольно  поздно,  когда  я  вошел  к  господину П. Я увидел
Элеонору,  сидящую в глубине комнаты. Я не смел двинуться, мне казалось, что
глаза  всех  устремлены  на  меня.  Я  спрятался  в углу гостиной за группой
разговаривавших  мужчин.  Оттуда  я смотрел на Элеонору. Мне показалось, что
она  слегка  изменилась, - она была бледнее обыкновенного. Граф отыскал меня
там,  где  я  спрятался;  он  подошел  ко  мне, взял меня за руку и подвел к
Элеоноре.
     -  Представляю  вам,  -  сказал  он  смеясь, - одного из людей, которых
больше всего удивил ваш неожиданный от'езд.
     Элеонора  разговаривала  с дамой, сидевшей возле нее. Когда она увидела
меня,  слова  замерли  у  нее  на  губах. Она остановилась пораженная. Я был
поражен не менее ее.
     Нас  могли  слышать. Я обратился к Элеоноре с какими-то незначительными
вопросами.  Мы  оба  приняли  спокойный  вид.  Позвали  к столу, я предложил
Элеоноре руку, от которой она не могла отказаться.
     -  Если  вы  не обещаете мне, - сказал я ей, ведя ее к столу, - принять
меня  завтра  в  одиннадцать  часов,  то  я  уезжаю немедленно, покидаю свою
страну, семью и отца, порываю все узы, отрекаюсь от всех обязанностей и бегу
куда-нибудь,  чтобы  как  можно  скорее покончить жизнь, которую вам приятно
отравлять.
     - Адольф! - ответила она и остановилась.
     Я  сделал движение, чтобы удалиться. Не знаю, что выражало мое лицо, но
я  еще  никогда не испытывал такой сильной боли. Элеонора взглянула на меня.
Ужас, смешанный с нежностью, отразился на ее лице.
     - Я приму вас завтра, - произнесла она, - но заклинаю вас...
     За  нами шло несколько человек, она не могла кончить фразы. Я прижал ее
руку  к  себе.  Мы  сели  за стол. Я хотел взять место рядом с Элеонорой, но
хозяин  дома решил иначе: меня посадили почти против нее. В начале ужина она
была  задумчива.  Когда к ней обращались, она приветливо отвечала, но вскоре
опять  погружалась  в  свою  рассеянность.  Одна из ее подруг, удивленная ее
молчанием и подавленностью, спросила, не больна ли она.
     - Я нехорошо себя чувствовала последнее время, - ответила она. - и даже
теперь еще не совсем поправилась.
     Я   хотел   произвести   приятное  впечатление  на  Элеонору,  я  желал
расположить ее в свою пользу, явясь перед ней любезным и остроумным, я хотел
приготовить  ее  к  свиданию,  которое  она  мне  подарила. Итак, я пробовал
привлечь  ее  внимание  тысячью способов. Я завел разговор на интересные для
нее  темы;  соседи  приняли в нем участие; я был вдохновлен ее присутствием,
добился  того,  что  она, меня слушала, вскоре увидел, что она улыбнулась, и
это наполнило меня такой радостью, мои взоры выразили столько благодарности,
что  она  не  могла не почувствовать себя тронутой. Ее печаль и задумчивость
рассеялись, она не могла больше противиться тому тайному очарованию, которое
разливалось  в ее душе при виде счастья, которым я был ей обязан, и когда мы
вышли  из-за  стола, наши сердца бились так согласно, как если бы мы никогда
не разлучались.
     - Видите, - сказал я, подавая ей руку, чтобы вернуться в гостиную, - вы
располагаете моей жизнью. Что сделал я вам, чтобы вам нравилось мучить меня?



                             Глава третья


     Я  провел  ночь  без сна. В моей душе не было ни расчетов, ни планов, я
чувствовал  себя  без  всякого сомнения по-настоящему влюбленным. Это уже не
было   надеждой   на   успех,  которая  заставляла  меня  действовать,  мною
исключительно  владела  потребность увидать ту, которую я любил, насладиться
ее  присутствием.  Пробило  одиннадцать часов. Я пошел к Элеоноре. Она ждала
меня.  Она хотела заговорить, но я попросил выслушать меня. Я сел около нее,
потому что едва мог стоять на ногах, и, часто прерывая свою речь, сказал:
     -  Я  прихожу  не для того, чтобы оспаривать ваш приговор; я прихожу не
для