т  вас  этой  справедливости.  Я  сдаюсь, Элеонора, ваши интересы
важнее всяких других соображений. Мы уедем вместе, когда вы захотите.
     Мы  действительно  отправились  в путь. Разнообразие путешествия, новые
впечатления, усилия, которые мы делали сами над собой, порой снова создавали
между  нами  некоторую  близость.  Долгая  привычка  друг к другу, различные
обстоятельства,  пережитые  вместе,  присоединяли  к каждому слову и почти к
каждому  движению  воспоминания, которые внезапно переносили нас в прошлое и
наполняли  нас невольной нежностью, подобно молниям, прорезающим ночь, но не
рассеивающим ее; мы жили как бы некоторой памятью сердца, достаточно сильной
для того, чтобы мысль о разлуке причиняла нам боль, слишком слабой для того,
чтобы  мы  нашли  счастье  в союзе. Я отдавался ощущениям, чтобы отдыхать от
обычной  принудительности. Я желал бы дать Элеоноре доказательство нежности,
которое  обрадовало  бы ее. Иногда я вновь говорил с него на языке любви, но
эти  ощущения  и  этот  язык  походили на бледные, выцветшие листья, которые
чахло растут на ветвях вырванного дерева.



                            Глава седьмая


     Как   только   Элеонора   приехала,  она  получила  право  пользоваться
имуществом,   право   на  которое  у  нее  оспаривали,  но  при  условии  не
распоряжаться  им  до  исхода  процесса.  Она поселилась в одном из владений
своего отца. Мой отец, никогда не затрагивавший в своих письмах ко мне прямо
ни  одного  вопроса,  довольствовался  тем,  что  делал намеки, направленные
против моего путешествия.
     "Вы  извещали  меня,  -  говорил  он,  -  что  не уедете. Вы пространно
развивали  передо мной все причины против от'езда, поэтому я был уверен, что
вы  уедете. Я могу только сожалеть, что при вашем понимании независимости вы
всегда  делаете  то,  чего  не  хотите.  Впрочем,  я  не  осуждаю положения,
известного мне лишь отчасти. До сих пор вы мне казались защитником Элеоноры,
и  с  этой  точки зрения в ваших поступках был элемент благородства, который
возвышал  вас,  каков  бы ни был предмет вашей привязанности. Но теперь ваши
отношения  уже  не  те. Уже не вы, а она является вашей покровительницей. Вы
живете  у  нее,  вы  -  иностранец,  которого  она вводит в свою семью. Я не
восстаю  против  положения,  которое  вы избрали, но так как оно может иметь
неудобные  последствия,  то  я  хотел  бы,  насколько  это  от меня зависит,
предотвратить  их  по  возможности. Я написал барону Т., нашему посланнику в
той  стране,  где  вы  находитесь,  чтобы  рекомендовать вас ему. Я не знаю,
захотите  ли  вы  воспользоваться  этой  рекомендацией,  но  по крайней мере
усмотрите  в  ней доказательство моей заботы о вас, но никак не покушение на
независимость, которую вы всегда так успешно защищали против вашего отца".
     Я подавил размышления, вызванные во мне тоном этого письма. Имение, где
я  жил  вместе  с Элеонорой, находилось недалеко от Варшавы. Я поехал в этот
город  к  барону  Т.  Он  принял меня ласково, спросил меня о причинах моего
пребывания  в  Польше,  расспрашивал  о  моих  планах. Я не знал хорошо, что
     -  Я  буду  говорить  с  вами  откровенно. Мне известны мотивы, которые
привели  вас в эту страну. Ваш отец сообщил мне о них, - скажу вам даже, что
я  их  понимаю:  нет  человека,  который  бы раз в жизни не разрывался между
желанием покончить с неудобной связью и страхом огорчить женщину, которую о"
любил.  Неопытность  молодости  делает  то,  что  мы  сильно  преувеличиваем
трудности  подобного  положения.  Мы  хотим  верить в правдивость проявлений
печали,  которые  в  слабом  и  пылком поле заменяют собой все потери силы и
разума. Сердце страдает здесь, но самолюбие торжествует. И человек, искренне
думающий, что приносит себя в жертву причиненному им отчаянию, на самом деле
приносит  жертву  иллюзии  собственного  тщеславия.  Нет  ни одной страстной
женщины, которыми полон свет, не уверявшей, что если ее покинуть, она умрет,
и нет ни одной из них, которая не осталась бы в живых, и не утешалась бы.
     Я хотел прервать его.
     - Простите, мой юный друг, - сказал он мне, - если я беспощаден в своих
выражениях,  но  все  то  хорошее, что мне говорили о вас, ваши способности,
поприще, которое вы должны были бы избрать, все это побуждает меня ничего не
скрывать от вас. Я читаю в вашей душе помимо вас и лучше вас. Вы не влюблены
больше  в женщину, которая владеет вами и возит вас за собой. Если бы вы еще
любили  се, то вы бы не пришли ко мне. Вам было известно, что отец ваш писал
мне;  вам  не  трудно было предвидеть то, что я мог сказать вам; вам не было
неприятно услышать из моих уст рассуждения, которые вы сами себе постоянно и
всегда бесполезно повторяли, - репутация Элеоноры далеко не безупречна.
     -  Прекратим,  прошу  вас, этот бесплодный разговор, - ответил ему я. -
Несчастные  обстоятельства  могли  повлиять на первые годы жизни Элеоноры. О
ней  можно  плохо судить, руководствуясь обманчивой видимостью, но я знаю ее
три  года.  На  земле  не существует души более возвышенной, характера более
благородного, сердца более чистого и великодушного.
     -  Как вам угодно, - возразил он, - но все это - оттенки, с которыми не
считается  общественное  мнение.  Перед  нами  определенные  и общеизвестные
данные.  Мешая мне вспоминать о них, вы думаете их уничтожить. Послушайте, -
продолжал  он,  -  в  этом  мире нужно знать, чего хочешь. Вы не женитесь на
Элеоноре?
     - Конечно, нет! - воскликнул я. - Она сама этого никогда не желала.
     -  Так  что  же  вы  хотите  делать?  Она на десять лет старше вас. Вам
двадцать шесть. Еще десять лет вы будете заботиться о ней, и она состарится,
вы  же  достигнете  половины жизни, ничего не начав, не завершив ничего, что
могло  бы  удовлетворить  вас.  Вами  овладеет  скука,  ею  овладеет  дурное
настроение. С каждым днем она будет для вас менее приятной, вы с каждым днем
будете  для  нее  все  более  необходимым.  И  что же станет с вашим знатным
происхождением, блестящим состоянием, выдающимся умом? Вы будете прозябать в
захолустном  углу  Польши, забытый друзьями, потерянный для славы, и мучимый
женщиной, которая, что бы вы ни сделали, никогда не будет довольна вами. Еще
одно  слово, и мы не будем возвращаться к смущающей вас теме. Все дороги для
вас открыты: литература, военная и государственная служба, вы можете мечтать
о  самых  знатных связях; вы созданы, чтобы иметь все. Но помните, что между
вами  и  всеми  видами  успеха  стоит  одно непреодолимое препятствие, и это
препятствие - Элеонора.
     -  Моим  долгом,  сударь,  -  ответил  я  ему,  -  было выслушать вас в
молчании,  но  я  обязан  по отношению к самому себе об'явить вам, что вы не
вызвали  сомнений во мне. Я повторяю, что никто, кроме меня, не может судить
об  Элеоноре.  Никто  не  может  достаточно  оценить искренность ее чувств и
глубину  ее  переживаний.  Я  останусь  возле нее до тех пор, пока она будет
нуждаться  во мне. Если я оставлю ее и она будет несчастна, никакой успех не
утешит  меня. Если бы я должен был ограничить мое жизненное поприще тем, что
буду  служить  для  нее  опорой, поддерживать ее в горе, окружать ее любовью
вопреки  общественному мнению, не признающему ее, то я бы все-таки не считал
свою жизнь бесполезной.
     Сказав эти слова, я вышел. Но кто бы мог об'яснить мне, благодаря какой
непрочности  угасло  чувство, продиктовавшее мне эти слова, в то время как я
произносил  их? Я хотел, вернувшись домой пешком, замедлить момент встречи с
той самой Элеонорой, которую я только что защищал. Я быстро пошел из города,
- мне хотелось остаться одному.
     Выйдя  за город, я замедлил шаги, и тысячи мыслей осадили меня. Роковые
слова:   "Между   вами  и  всеми  видами  успеха  стоит  одно  непреодолимое
препятствие,  и  это  препятствие  - Элеонора", - раздавались вокруг меня. Я
обратил   долгий  и  печальный  взгляд  на  безвозвратно  ушедшее  время.  Я
припоминал  надежды  моей  юности,  то  доверие,  с  которым некогда я думал
управлять  будущим, похвалы моим первым опытам, зарю той репутации, которая,
как я видел, блеснула и исчезла. Я повторял себе имена многих моих товарищей
по  учению, к которым я относился с горделивым презрением, и которые теперь,
благодаря  просто  усидчивому труду и правильной жизни, оставили меня далеко
позади  себя  на  дороге  успеха,  уважения  и  славы.  Я был подавлен своим
бездействием.  Подобно  скупцам, видящим в накопляемых ими богатствах все те
блага,  которые  они  могли бы на них купить, я видел в Элеоноре потерю всех
успехов, на какие я бы мог рассчитывать. Я не печалился о каком-нибудь одном
определенном  поприще: не испробовав ни одного, я грустил о всех. Никогда не
применяя  своих  сил,  я воображал их безмерными и проклинал их. Я бы хотел,
чтобы  природа  создала  меня  слабым  и  ничтожным,  чтобы  по крайней мере
избежать  раскаяния,  обвинения  и  уничтожения самого себя. Всякая похвала,
всякое  одобрение моему уму или познаниям были для меня нестерпимым упреком.
Это.  казалось  мне  похожим  на  восхищение  перед  мощными  руками атлета,
обремененного  цепями  и брошенного в глубину темницы. Как только я пробовал
ободрить  себя,  сказать  самому  себе,  что время деятельности еще не ушло,
образ  Элеоноры, подобно призраку, вставал передо мной и снова толкал меня в
бездну.  Я  чувствовал  против  нее  приступы  ярости,  и  в  силу какого-то
странного смешения чувств эта ярость ничуть не уменьшала того ужаса, который
внушался мне мыслью огорчить ее.
     Моя  душа,  утомленная  этими горькими чувствами, стала внезапно искать
защиты  в чувствах обратных. Несколько слов, случайно произнесенных бароном.
Т.  о  возможности сладостного мирного союза, послужили к тому, что я создал
себе  идеал  подруги.  Я  размышлял об отдыхе, об уважении общества и даже о
независимости,  которую  дала  бы  мне  такая  судьба, ибо те узы, которые я
влачил  столько  времени,  делали меня в тысячу раз более зависимым, чем это
мог  бы сделать скромный и признанный брак. Я представлял себе радость моего
отца.  Я  испытывал нетерпеливое желание снова занять на родине и в обществе
равных  мне  лиц  подобающее  мне  место.  Я  представлял  себе самого себя,
отвечающим строгим и безукоризненным поведением на все те осуждения, которые
произнесла  против  меня  холодная и вздорная злоба, на все упреки, которыми
осыпала меня Элеонора.
     Она  постоянно обвиняет меня, говорил я, в жестокости, неблагодарности,
в  безжалостности.  О,  если бы небо даровало мне жену, которую общественные
условия  позволили  бы  мне  признать,  которую мой отец, не краснея, мог бы
принять  как  свою дочь, я бы тысячу раз был счастлив сделать ее счастливой,
О,  эта  чувствительность,  которую  не  признают,  потому  что она является
страдающей  и  оскорбленной,  чувствительность,  от  которой настойчиво ждут
проявлений,  -  а  к  ним  мое сердце неспособно из-за гнева и угрозы, - как
сладко  мне  было  бы  отдаться  ей с милым спутником правильной и почтенной
жизни! Чего только я не сделал для Элеоноры? Для нее я покинул свою страну и
семью,  для  нее я огорчил сердце старого отца, который еще тоскует вдали от
меня;  для нее я живу там, где одиноко протекает моя молодость, - без славы,
без  почестей  и  без  радости. Разве столько жертв, принесенных без чувства
долга  и  без  любви,  не  показывают, на что я был бы способен, побуждаемый
долгом и любовью? Если я так страшусь огорчить женщину, которая только своей
печалью  владеет  мной,  как  заботливо  стремился  бы я оградить от всякого
огорчения,  от  всякой  скорби ту, которой я мог бы отдать себя вполне и без
раскаяния!  Насколько я бы тогда переменился! Как быстро бы ушла от меня эта
горечь, которую считают преступлением, потому что не знают ее источника! Как
был бы я признателен небу и добр к людям!
     Я  говорил  так.  Мои  глаза  увлажнялись слезами. Тысячи воспоминаний,
словно потоками, вливались в мою душу. Мои отношения с Элеонорой сделали для
меня ненавистными все эти воспоминания. Все, что напоминало мне мое детство,
места,  где  протекали  первые  годы  моей  жизни, товарищи моих первых игр,
старые  родственники,  расточавшие  мне  первые  знаки  внимания,  - все это
оскорбляло  и  причиняло  мне боль. Я принужден был отталкивать от себя, как
дурные   мысли,   образы,  наиболее  привлекательные,  и  желания,  наиболее
естественные.  Наоборот,  та  подруга,  которую  так  внезапно  создало  мое
воображение,  соединялась  со  всеми  образами и освещала все эти обеты. Она
разделяла  вое  мои  обязанности,  все  мои удовольствия, все мои вкусы, она
связывала  мою  настоящую  жизнь  с  той порой моей молодости, когда надежда
открывала  передо  мной  такое широкое будущее, с порой, от которой Элеонора
отделила  меня,  как  пропастью.  Все  предметы  до  мельчайших подробностей
вставали к моей памяти: я снова видел перед собой старинный замок, где я жил
вместе  с  отцом,  окружавшие  его  леса, реку, омывавшую подножие его стен,
горы,  окаймлявшие горизонт. Все эти предметы казались мне такими близкими и
полными  жизни, что вызывали во мне дрожь, которую я с трудом превозмогал. А
рядом  с ними мое воображение ставило невинное существо, которое украшало их
и  одушевляло  надеждой.  Я бродил, погруженный в эту мечту, по-прежнему без
определенного  плана,  не говоря себе, что нужно порвать с Элеонорой, имея о
действительности лишь глухое и смутное представление, и находясь в состоянии
человека,  подавленного  скорбью,  который в своем сне был утешен грезой, но
который  чувствует,  что  эта  греза  скоро  кончится.  Вдруг я увидел замок
Элеоноры,  к  которому  я  незаметно  приближался.  Я остановился и пошел по
другой дороге. Я жаждал отдалить ту минуту, когда снова услышу ее голос.
     День  склонялся к вечеру. Небо было ясное, поля становились пустынными.
Работы  прекратились  - люди предоставили и природу самой себе. Мало-по-малу
мои   мысли  приняли  более  серьезный  и  высокий  характер.  Ночные  тени,
постепенно сгущавшиеся, окружившие меня, глубокое молчание, прерываемое лишь
редкими  и  отдаленными звуками, сменились в моем воображении чувством более
спокойным  и  более  торжественным.  Я  смотрел  на сереющий горизонт, краев
которого  я уже не видел, и который поэтому давал мне ощущение вечности. Уже
давно  Я  не  испытывал  ничего  подобного.  Постоянно  погруженный в личные
размышления,  со взглядом, всегда устремленным на свое положение, я сделался
чуждым  всяким  обобщениям.  Я  занимался  только Элеонорой и самим собой, -
Элеонорой,  внушавшей мне только жалость, смешанную с утомлением, и собой, к
которому  у  меня  не  было больше никакого уважения. Я как бы унизил самого
себя  новым  видом  эгоизма,  эгоизма,  лишенного  бодрости,  недовольного и
оскорбленного.  Я был рад, что мог вернуться к мыслям иного порядка, что мог
позабыть  самого  себя  и  отдаться бескорыстным размышлениям. Казалось, что
душа моя поднималась от долгого постыдного падения.
     Таким  образом,  прошла  почти целая ночь. Я шел наугад, проходил через
деревушки,  где все было неподвижно. Иногда я замечал в каком-нибудь далеком
доме бледный свет, который пронизывал мрак. Там, говорил я себе, может быть,
какой-нибудь  несчастный  терзается  горем  или  борется  со  смертью - этой
необ'яснимой  тайной,  в  которой ежедневный опыт, невидимому, еще не убедил
людей,  с  этим  верным  фактом, который не утешает и не умиротворяет нас, с
предметом обычной беззаботности и преходящего ужаса!
     И  я,  продолжал  я, тоже отдаюсь этой безумной непоследовательности! Я
восстаю против жизни, как если бы жизнь не кончилась! Я распространяю вокруг
себя  несчастие  для  того,  чтобы отвоевать несколько жалких годов, которые
время  скоро  вырвет у меня! Ах, откажемся от этих бесполезных усилий, будем
радостно  смотреть, как протекает время, как дни бегут один за другим, будем
пребывать в неподвижности, как равнодушный наблюдатель бытия, уже наполовину
прошедшего,  пусть овладевают им, пусть разрывают его - этим не продлят его!
Стоит ли спорить с ним?
     Мысль  о  смерти  всегда  имела  надо  мной  большую  власть. Она могла
мгновенно  успокаивать  мои  чувства, наиболее пылкие; теперь она оказала на
мою  душу  обычное  действие;  мое  настроение по отношению к Элеоноре стало
менее  горьким.  Все  мое  раздражение исчезло. От этой безумной ночи у меня
осталось  лишь  кроткое  и  почти  спокойное  чувство.  Возможно,  что этому
спокойствию способствовала испытываемая мною физическая усталость.
     Начинался  день.  Я уже различал предметы. Я убедился, что был довольно
далеко от жилища Элеоноры, Я рисовал себе ее волнение и торопился, поскольку
позволяла  мне  усталость, когда встретил верхового, которого она послала на
поиски  за  мною.  Он  рассказал мне, что вот уже одиннадцать часов, как она
находилась  в  самом  сильном  страхе,  что,  с'ездив  в  Варшаву  и об'ехав
окрестности, она вернулась к себе в невероятной тревоге, и что все крестьяне
были  разосланы  на  поиски.  Сначала этот рассказ наполнил меня мучительным
нетерпением.  Я  сердился,  что  по  вине  Элеоноры находился под неприятным
надзором.  Напрасно я повторял себе, что единственной причиной этого была ее
любовь.  Но  была  ли  эта  любовь  также  и причиной всего моего несчастья?
Однако,  я  подавил  в  себе  это чувство, за которое упрекал самого себя. Я
знал,  что  она  встревожена  и  страдает.  Я сел на лошадь и быстро проехал
разделявшее  нас расстояние. Она встретила меня с восторгом. Я был растроган
ее волнением. Наш разговор был кратким, потому что вскоре она вспомнила, что
мне  нужен  отдых.  И  я  оставил ее, по крайней мере на этот раз, не сказав
ничего, что могло бы опечалить ее сердце.



                             Глава восьмая


     Наутро  я  проснулся,  преследуемый  теми же мыслями, которые волновали
меня  накануне.  В  следующие  дни мое волнение удвоилось. Элеонора напрасно
пыталась  проникнуть  в  причину  его:  на ее нетерпеливые вопросы я отвечал
сдержанно  и  односложно.  Я  замыкался  от ее настойчивости, слишком хорошо
зная,  что  за  моей  откровенностью  последует  ее  печаль, а что печаль ее
принудит меня к новому притворству;
     Обеспокоенная  и  удивленная,  она  прибегла  к  помощи  одной из своих
подруг,  чтобы  раскрыть  тайну,  в сокрытии которой она меня обвиняла. Сама
желая  ошибиться, она искала факты там, где было только чувство. Эта подруга
говорила  со  мной  о  моем  странном настроении, о моем старании уничтожить
всякую  мысль  о  длительной  связи,  о  моей  необ'яснимой жажде разрыва, о
желании  одиночества.  Я долго слушал в молчании. До сих пор я еще никому не
говорил, что не люблю больше Элеонору, мои уста противились этому признанию,
которое  казалось  мне  предательством. Однако мне захотелось оправдаться. Я
рассказал  свою  историк?  сдержанно,  очень  хвалил Элеонору, признавал всю
непоследовательность   моего   поведения,   об'яснял  их  трудностью  нашего
положения  и  не  позволял  себе  ни  одного  слова,  которое  могло бы ясно
показать,  что  истинная  трудность  заключалась с моей стороны в отсутствии
любви. Женщина, слушавшая меня, была взволнована моим рассказом. Она увидела
великодушие в том, что я называл слабостью, несчастие - в том, что я называл
жестокостью.  Те  же  самые об'яснения, которые приводили в ярость страстную
Элеонору,  убеждали ум ее беспристрастной подруги. Мы так справедливы, когда
не  заинтересованы!  Кем бы вы ни были, никогда не сообщайте другому тревоги
вашего  сердца.  Только  сердце  может быть собственным защитником, оно одно
видит  свои  раны.  Всякий  посредник  становится  судьей,  он разбирает, он
заключает,  он видит равнодушие, он признает его возможность, он считает его
неизбежным,  прощает  его благодаря этому и, к своему изумлению, находит его
законным  в  своих  глазах.  Упреки