того,  чтобы взять назад признание, которое могло вас обидеть; это было
бы  напрасно.  Любовь, которую вы отталкиваете, ненарушима: уже одно усилие,
которое  я делаю сейчас, чтобы хоть сколько-нибудь спокойно говорить с вами,
свидетельствует  о  властности  того  чувства,  которое вас оскорбляет. Но я
просил  вас  выслушать  меня  не  для  того,  чтобы  говорить  с вами о нем;
напротив,  я  хочу  просить  вас  забыть  его,  принимать  меня, как прежде,
уничтожить  воспоминание о моем минутном безумии и не наказывать меня за то,
что  вы  узнали  тайну,  которую  я  должен  был  скрыть в глубине души. Вам
известно мое положение, мой характер, который называют странным и нелюдимым,
известно мое сердце, чуждое всех интересов света, одинокое среди людей и тем
не  менее  страдающее от одиночества, к которому оно присуждено. Ваша дружба
поддерживала меня, без этой дружбы я не могу жить. Я получил привычку видеть
вас; вы позволили родиться и вырасти этой сладостной привычке. Что сделал я,
чтобы   утратить   это  единственное  утешение  моего  существования,  столь
печального  и  мрачного?  Я  страшно  несчастен.  У меня нет больше мужества
сносить  такое  длительное  несчастье,  я  ни на что не надеюсь, я ничего не
прошу, я хочу только видеть вас. И я должен вас видеть для того, чтобы жить.
     Элеонора молчала.
     -  Чего  вы боитесь? - продолжал я. - Чего я требую? Того, что вы даете
всем   равнодушным.   Вы   боитесь   света?  Этот  свет,  поглощенный  своей
торжественной  суетнею,  ничего не прочитает в сердце, подобном моему. И как
же  мне  не  быть  осторожным?  Разве  дело  идет не о моей жизни? Элеонора,
уступите  моей  просьбе. Вы найдете в ней некоторую отраду. Вам будет все же
приятно.  Но  чувствовать  себя  так  сильно любимой, видеть меня возле вас,
занятым  только  вами,  существующим  только  для  вас,  обязанным вам всеми
ощущениями  счастья,  на  какое  я еще способен, избавившись благодаря нашей
близости от страдания и отчаяния.
     Я  продолжал долго в таком же роде, уничтожая все возражения, перебирая
на  тысячу  ладов все доводы, говорившие в мою пользу. Я был таким покорным,
таким  безропотным,  я  просил так немного, я был бы так несчастлив, получив
отказ.
     Элеонора  была  тронута.  Она  поставила  мне  несколько  условий.  Она
согласилась  принимать  меня лишь изредка, в многочисленном обществе, обязав
меня  никогда  не  говорить ей о любви. Я обещал все, что она хотела. Мы оба
были  довольны.  Я  -  тем,  что  возвратил  себе  то  благо, которое боялся
потерять,  Элеонора  -  тем,  что  одновременно  показала себя великодушной,
чувствительной и осторожной.
     Уже   на   другой  день  я  воспользовался  данным  мне  позволением  и
пользовался  им  и  впредь.  Элеонора  не думала больше о том, чтобы я редко
посещал  ее:  скоро  ей  стало  казаться  вполне  естественным  видеть  меня
ежедневно.  Десять  лет  ее верности внушили господину П. полное доверие. Он
предоставлял  Элеоноре  самую  большую  свободу.  Благодаря  тому,  что  ему
приходилось  бороться  с  общественным  мнением,  стремившимся исключить его
любовницу  из  круга,  в  котором  он был призван жить, ему нравилось, когда
число  знакомых  Элеоноры увеличивалось. Наполненный гостями дом утверждал в
его глазах победу над общественным мнением.
     Когда я приходил, я замечал во взгляде Элеоноры выражение удовольствия.
Если  разговор казался ей забавным, ее глаза естественно обращались на меня.
Когда  рассказывали что-либо занимательное, она звала меня послушать. Но она
никогда  не  была  одна.  Бывало, за целые вечера я ничего не мог сказать ей
наедине,  кроме  нескольких  незначительных  или отрывистых слов. Вскоре эта
стесненность  стала раздражать меня. Я сделался мрачным, молчаливым, нервным
в  своих  настроениях,  желчным  в  своих  речах.  Я едва сдерживался, когда
кто-нибудь  другой,  кроме  меня, разговаривал отдельно с Элеонорой, я резко
прерывал эти разговоры. Мне не было дела до обиды других, и я даже не всегда
останавливался  перед боязнью скомпрометировать ее. Она сетовала в разговоре
со мной на эту перемену.
     -  Чего  же вы хотите? - нетерпеливо ответил я. - Вы, конечно, думаете,
что много сделали для меня. Я принужден сказать, что вы ошибаетесь. Я ничего
не  понимаю в вашей новой манере жить. Прежде вы жили замкнуто; вы бежали от
скучного  общества,  вы  избегали  этих  вечных  разговоров, которые тянутся
именно  потому,  ,  что  никогда не должны были бы начинаться. А теперь ваши
двери  открыты  для  всего  мира. Можно сказать, что, попросив вас принимать
меня,  я  для  всей  вселенной  получил  то  же  разрешение,  что  для себя.
Признаюсь,  что, видя вас прежде такой осторожной, я не ожидал от вас такого
легкомыслия.
     Я прочитал на лице Элеоноры выражение недовольства и печали.
     - Дорогая Элеонора, - сказал я ей, внезапно смягчившись, - неужели я не
заслуживаю, чтобы вы; отличили меня от тысячи осаждающих вас докучных людей?
Разве  у  дружбы  нет ее тайн? Разве она не является подозрительной и робкой
среди шума и толпы?
     Элеонора  боялась, что, проявив себя непреклонной, она снова вызовет во
мне  ту  неосторожность,  которая  пугала ее за себя и за меня. Ее сердце не
допускало  больше  мысли  о  разрыве.  Она согласилась принимать меня иногда
наедине.  Тогда  строгие  правила,  придуманные  ею,  быстро изменились. Она
позволила  мне  описывать  мою  любовь;  постепенно она привыкла к ее языку,
скоро она призналась, что любит меня.
     Я  провел  несколько  часов  у ее ног, называя себя самым счастливым из
людей,  расточая  ей  тысячи  уверений  в  нежности,  преданности  и  вечном
уважении.  Она  рассказала  мне,  что  она выстрадала, пытаясь отдалиться от
меня;  сколько  раз  она  надеялась, что я отыщу ее, несмотря на ее старания
скрыться;  и  малейший  звук,  казалось,  возвещал  ей о моем приходе; какую
радость,  какой  страх  она  почувствовала,  снова  увидев  меня;  от какого
недоверия  к  самой  себе,  для  того, чтобы сочетать сердечную склонность с
осторожностью,  она  предалась  светским  развлечениям  и  искала  толпу, от
которой  прежде бежала. Я заставлял ее повторять малейшие подробности, и эта
история  несколько  недель  казалась нам историей целой жизни. Любовь как бы
неким  волшебством  заменяет  собой  долгие  воспоминания.  Для  всех других
сближений нужно прошлое: любовь, как по волшебству, создает прошлое, которым
окружает нас. Она дает нам как бы сознание того, что мы уже много лет жили с
человеком,  который  недавно  был  для  нас  почти чужим. Любовь есть только
светящаяся  точка, и, тем не менее, она покоряет время. Несколько дней назад
она еще не существовала, скоро она не будет больше существовать, но пока она
есть,  она  разливает свой свет на время, которое предшествовало ей, так же,
как и на то, которое последует за ней.
     Однако  это  спокойствие  длилось  недолго.  Элеонора  была  тем  более
настороже  своей слабости, что ее преследовало воспоминание об ее ошибках, а
мое  воображение, мои желания, самомнение, которого я сам не замечал в себе,
восставали против такой любви.
     Всегда  робкий,  часто  раздраженный,  я  жаловался,  сердился,  осыпал
Элеонору  упреками. Она неоднократно намеревалась порвать эту связь, которая
вносила в ее жизнь только беспокойство и волнение; неоднократно я смягчал ее
своими мольбами, уверениями и слезами.
     "Элеонора,  -  писал я ей однажды, - вы не знаете, как я страдаю. Около
вас,  вдали  от  вас я одинаково несчастен. В те часы, когда мы разлучены, я
брожу,  где придется, согбенный под бременем существования, которое не знаю,
как  вынести. Общество надоедает мне, одиночество меня угнетает. Равнодушные
люди,  которые  наблюдают  за  мною  и  не  знают о том, что заполняет меня,
которые смотрят на меня с любопытством, лишенным интереса, с удивлением, без
жалости,  -  эти  люди,  которые  осмеливаются говорить мне о чем-то другом,
кроме  вас, вселяют в меня смертельную тоску. Я бегу от них, но, одинокий, я
напрасно ищу воздуха для моей стесненной груди. Я бросаюсь на землю, которая
должна  была бы открыться, чтобы навеки поглотить меня. Я 'Опускаю голову на
холодный  камень,  который должен был бы успокоить снедающую меня горячку. Я
влачусь  на  холм,  с которого виден ваш дом, я стою там, устремляя взоры на
это убежище, в котором я никогда не буду жить вместе с вами. А если бы я вас
встретил  раньше,  вы  могли  бы  быть  моею!  Я  бы  сжал  в своих об'ятиях
единственное  существо, которое природа создала для моего сердца, для сердца
столько,  страдавшего, потому что оно искало вас и нашло вас слишком поздно!
Когда,  наконец,  эти  часы  исступления проходят, когда приближается минута
свидания  с  вами, я, трепеща, направляюсь к вашему дому. Я боюсь встречи со
всеми  теми, кто может угадать чувства, что я ношу в себе. Я останавливаюсь,
я  иду  медленными  шагами, я отдаляю минуту счастья, которому все угрожает,
которое  всегда  боюсь  потерять,  счастия,  неполного  и тревожного, против
которого,   может   быть,   ежеминутно  злоумышляют  и  роковые  события,  и
завистливые  взгляды,  и  жесткие  прихоти, и ваша собственная воля! Когда я
ступаю  на ваш порог, когда я приоткрываю дверь, новый ужас овладевает мной:
я  движусь,  как  виноватый,  прося пощады у всех вещей, попадающихся мне на
глаза,  как  если  бы все они были враждебны мне, как если бы все завидовали
предстоящему  мне  часу  блаженства.  Малейший  звук  пугает  меня, малейшее
движение  вблизи  приводит меня в ужас, самый шум моих шагов заставляет меня
отступать.  Совсем  близ  вас,  я  все  еще боюсь какого-нибудь препятствия,
которое  внезапно может встать между нами. Наконец, я вас вижу, я вижу вас и
вздыхаю  свободно,  я смотрю на вас и останавливаюсь, как беглец, вступающий
на  безопасную  землю,  которая должна защитить его от смерти. Но даже в тот
миг,  когда  все  мое  существо  устремляется  к  вам,  когда  мне так нужно
отдохнуть от мучений, положить голову вам на колени, дать волю своим слезам,
нужно, чтобы я изо всех сил обуздывал себя, чтобы даже возле вас я продолжал
жить  этой  жизнью  усилий:  ни  одной секунды свободного излияния! Ни одной
секунды  забвения!  Ваши  взгляды  наблюдают  за  мной.  Вы  смущены,  почти
оскорблены  моим  волнением.  Я  не  знаю, какое стеснение заменило собою те
сладостные  часы,  когда  вы  хотя  бы признавались мне в вашей любви. Время
бежит,  иные заботы призывают вас: вы никогда не забываете их, вы никогда не
отдаляете  минуту моего ухода. Приходят чужие: мне больше нельзя смотреть на
вас; я чувствую, что должен бежать от подозрений, которые меня окружают.
     Я   покидаю   вас   более   взволнованный,   более   измученный,  более
безрассудный,  чем  прежде;  я  покидаю  вас  и  погружаюсь  в  то  страшное
одиночество, в котором я бьюсь, не встречая ни одного существа, на которое я
мог бы опереться и немного отдохнуть".
     Элеонора  никогда не была так любима. Господин П. испытывал к ней очень
искреннюю  привязанность,  большую  благодарность  за  ее самопожертвование,
большое уважение к ее характеру, но в его обращении с ней был всегда оттенок
превосходства  над  женщиной,  которая  отдалась  ему  открыто,  без  брака.
Согласно  общему мнению, он мог бы вступить с ней в более почетную связь; он
не  говорил ей об этом, может быть, не говорил об этом и самому себе; но то,
что  не  говорят, существует тем не менее, а обо всем, что существует, можно
догадаться.
     До  тех  пор  Элеонора  не  имела  никакого  понятия  о таком страстном
чувстве,   о  таком  существовании,  всецело  отданном  ей,  и  моя  ярость,
несправедливость  и  упреки  были еще только большими доказательствами этого
чувства. Ее упорство воспламенило все мои чувства и помыслы: я возвращался к
страстным порывам, которые ее пугали, к покорности, к нежности, к безмерному
преклонению.  Я смотрел на нее, как на создание неба. Моя любовь была похожа
на  культ,  и  имела  для нее тем больше прелести, что она постоянно боялась
увидеть себя униженной. Наконец, она отдалась мне.
     Горе  человеку, который в первые мгновения любовной связи не верит, что
эта связь должна быть вечной! Горе тому, который в об'ятиях своей любовницы,
только  что  отдавшейся  ему,  сохраняет  пагубную зоркость и предвидит, что
может расстаться с нею! Женщина, уступившая своему сердечному влечению, таит
в  себе  в это мгновение что-то трогательное и священное. Ни наслаждение, ни
природа,  "и  чувственность  не  развращают  нас,  но  те расчеты, к которым
приучает  нас  общество и размышления, рождаемые опытом. Я любил, я в тысячу
раз  больше  уважал Элеонору после того, как она мне отдалась. Я с гордостью
ходил  среди  людей  и смотрел на них взглядом победителя. Уже самый воздух,
которым  я  дышал, был для меня наслаждением. Я устремлялся к природе, чтобы
благодарить  ее  за  нечаянное  благо,  за  то  огромное  благо, которое она
подарила мне.



                           Глава четвертая


     Очарование любви! Кто может описать тебя? Эта уверенность в том, что мы
нашли  существо,  предназначенное  для  нас  природой;  этот  свет, внезапно
озаривший  жизнь  и  как  бы  проясняющий  ее тайну; эта небывалая ценность,
которую  мы  придаем  малейшим  обстоятельствам;  эти  быстрые  часы,  столь
сладостные,  что  память  не сохраняет их подробностей, и оставляющие в душе
только  долгий след счастья; эта резвая веселость, которая порой беспричинно
примешивается  к  обычной  умиленности;  столько  радости от присутствия и в
разлуке   столько   надежды;   этот   уход  от  всех  низменных  забот,  это
превосходство  над всем окружающим; эта уверенность, что отныне мир не может
настигнуть  нас  в нашей новой жизни; это - взаимное понимание, отгадывающее
каждую  мысль и отвечающее каждому душевному движению, очарование любви, кто
испытывал тебя, тот не может тебя описать!
     Господин  П. должен был на шесть недель отлучиться по неотложным делам.
Все  это  время  я  провел  почти  без перерыва у Элеоноры. Казалось, что ее
привязанность  возросла  от  принесенной мне жертвы. Я никогда не уходил без
того,  чтобы  она  не пыталась удержать меня. Она всегда спрашивала, корда я
вернусь.  Два  часа  разлуки  были  для  нее  невыносимы.  С беспокойством и
точностью   назначала  она  мне  минуту  моего  возвращения.  Я  с  радостью
подчинялся  этому,  я  был признателен, я был счастлив чувством, которое она
проявляла  ко  мне.  Однако,  интересы  совместной  жизни  не подчиняются по
произволу  всем  нашим  желаниям. Иногда мне было неудобно размечать заранее
свои  шаги  и  таким образом высчитывать все минуты. Я вынужден был ускорять
свои  дела  и  порвать  почти  со  всеми своими знакомствами. Я не знал, что
отвечать  знакомым, когда они предлагали мне какую-нибудь общую прогулку, от
которой отказаться прежде у меня не было повода. Я не сожалел, проводя время
с Элеонорой, об этих удовольствиях, которые никогда особенно не интересовали
меня,  но  я  бы  желал,  чтобы  она  более  свободно  позволила  мне от них
отказаться. Мне было бы приятнее возвращаться к ней по собственному желанию,
не говоря себе, что час настал, когда она с тревогой ждала меня; я хотел бы,
чтобы  к  мысли о счастье, ожидавшем меня с нею, не примешивалась мысль о ее
тоске.  Конечно,  Элеонора  была  живой  радостью моей жизни, но она не была
больше целью: она меня связывала.
     Кроме  того,  я боялся скомпрометировать ее. Мое постоянное присутствие
должно  было  удивлять ее слуг, ее детей, которые могли наблюдать за мной. Я
трепетал  от  мысли,  что  могу  разрушить ее жизнь. Я чувствовал, что мы не
можем быть соединены навсегда и что моей священной обязанностью было уважать
ее покой. Итак, я давал ей советы быть осторожной, уверяя ее в то же время в
моей  любви.  Но чем больше я подавал ей такого рода советов, тем меньше она
была  расположена  выслушивать меня. Вместе с тем, я страшно боялся огорчить
ее. Лишь только я видел на ее лице выражение печали, как ее воля становилась
моей  волей.  Я чувствовал себя хорошо, когда она была мною довольна. Когда,
настояв на необходимости удалиться на несколько минут, я покидал ее, мысль о
причиненном  ей страдании преследовала меня всюду. Мною овладевала лихорадка
раскаяния,  которая  увеличивалась  каждую  минуту  и,  наконец, становилась
невыносимой.  Я летал к ней, я был счастлив при мысли утешить, успокоить ее.
Но  по  мере  приближения  к ее дому к моим чувствам примешивалось и чувство
негодования   против   этой   странной   власти  надо  мной.  Элеонора  была
вспыльчивой. Я верю, что она чувствовала ко мне то, чего не чувствовала ни к
кому.  В  прежних отношениях ее сердце было оскорблено тяжелой зависимостью.
Со  мной  она чувствовала себя совершенно свободно, потому что мы оба были в
совершенно  одинаковом положении. Она выросла в собственных глазах благодаря
любви, чуждой всяких расчетов, всякой корысти; она знала, что я был уверен в
том,  что  она  отдалась  мне  всецело, она не скрывала от меня ни одного из
своих  душевных  порывов, и когда я входил в ее комнату, радуясь, что пришел
раньше  срока,  я  находил  ее  печальной  или  раздраженной. Вдали от нее я
страдал  два  часа  при мысли, что она тоскует без меня; возле нее я страдал
два часа, прежде чем мне удавалось ее успокоить.
     Однако  я  не  был  несчастлив...  Я  говорил  себе, что сладостно быть
любимым,  даже если эта любовь требовательна. Я знал, что делаю ей добро, ее
счастье было мне необходимо, и я знал, что я был необходим для ее счастья.
     Кроме  того,  смутная  мысль  что,  по самому ходу вещей, наша связь не
может  быть  длительной,  мысль  во  многих  отношениях  печальная,  все  же
успокаивала  меня  во  время  приступов  усталости или нетерпения. Отношения
Элеоноры  с  графом  П., несоответствие нашего возраста, различие положений,
мой близкий от'езд, хотя и замедленный всевозможными обстоятельствами, - все
эти  соображения  заставляли  меня  давать ей и брать от нее возможно больше
счастья. Я был уверен в годах, я не оспаривал дней.
     Граф  П.  возвратился.  Он  не  замедлил  заподозрить  мои  отношения с
Элеонорой.  С  каждым  днем  он принимал меня все холоднее и мрачнее. Я живо
рисовал  Элеоноре грозившие ей опасности, я умолял ее позволить мне прервать
на  несколько  дней мои посещения, я говорил ей о необходимости сохранить ее
репутацию,  ее  состояние,  ее детей. Она долго слушала меня в молчании. Она
была бледна, как смерть.
     - Так или иначе, - сказала она наконец, - но вы скоро уедете.
     Не  будем  ускорять  этой  минуты, не огорчайтесь за меня. Будем ловить
дни,  будем  ловить  часы.  Дни  и  часы  - вот все, что мне нужно. Какое-то
предчувствие говорит мне, Адольф, что я умру в ваших об'ятиях.
     Итак, мы продолжали жить попрежнему: я - всегда беспокойный, Элеонора -
всегда  печальная,  граф П.- всегда молчаливый и озабоченный. Наконец пришло
письмо,  которого  я ждал. Отец приказывал мне приехать к нему. Я принес это
письмо Элеоноре.
     - Уже! - сказала она, прочитав его. - Я не думала, что это случится так
скоро.  -  Потом,  заливаясь  слезами,  она  взяла меня за руки и сказала: -
Адольф,  вы видите, что я не могу жить без вас. Я не знаю, что будет со мной
в  будущем, но заклинаю вас не уезжать еще. Найдите предлог, чтобы остаться.
Попросите  отца  раз  решить  вам  еще  на  шесть  месяцев  продолжить  ваше
пребывание здесь. Шесть месяцев, разве это так много?
     Я  хотел  доказать  ей, что надо ехать, но она плакала так горько и она
так дрожала, в ее чертах было выражение такого мучительного страдания, что я
не  мог продолжать. Я бросился к ее ногам, я сжал ее в об'ятиях. Я уверил ее
в  моей  любви  и  вышел,  чтобы написать отцу. Я действительно написал ему,
побуждаемый  печалью  Элеоноры.  Я  приводил тысячу доводов в доказательство
необходимости  моего задержания, подчеркнул поле