лушны, смирны, недоступны гнусу -
                   они в горах тучнеют таково,
                   что не уесть и волчьему прикусу,

           Акатен. А я держусь обычая того,
                   какой у сицилийцев в обиходе -
                   пастух толковый предпочтет его.

                   Чем утомлять овец на переходе
                   по горным кручам, не избрать ли дол,
                   как более привычный их природе?

                   И корм хорош - куда бы ни пришел,
                   и в молоке всегда такой достаток,
                   что не вместит удоя и котел.

                   Ягнятам - сколько б ни толкали маток -
                   не выпить и толику, а ведь их
                   не перечесть в моих стадах, ягняток.

                   А волк загубит одного-двоих -
                   от этого я тоже не внакладе;
                   приплод обилен на лугах моих.

                   Овечек вывожу я по прохладе
                   и вовсе не стегаю их прутом
                   ни для острастки, ни привычки ради;

                   насытившись на пастбище, гуртом
                   они к ручью спускаются напиться
                   и вновь пасутся, чтобы пить потом.

                   И вам, аркадским, с нами не сравниться;
                   у вас-то и овец наперечет,
                   того гляди, их можете лишиться.

                   У вас не то что корма, но и вод
                   в достатке нет - а похвальбы немалы, -
                   мол, вы одни - пастушеский народ.

          Альцест. Обильны влагой горные привалы,
                   чиста вода ключей и родников,
                   буравящих расселины и скалы.

                   Твои же тянут с низких бережков
                   водицу с илом, сколько не повадно,
                   и мрут от корчей либо червяков.

                   Притом они строптивы, дики, жадны,
                   что ни попало на лугу едят,
                   не столько травоядны, сколь всеядны;

                   такой пастьбой они себе вредят -
                   и молоко от этого дурное
                   и мало чем полезно для ягнят.

                   Но горная трава совсем иное
                   творит образованье молока,
                   и нет его вкусней, когда - парное;

                   и пусть дорога на верхи тяжка,
                   зато уж корм отменно благотворный,
                   и трав Локусты нет наверняка.

                   И множит плодовитость воздух горный
                   ведь каждая вторая тяжела,
                   и весь приплод здоровый и отборный.

                   И коль овца всю жизнь в горах жила,
                   то никаких укрытий ей не нужно,
                   и солнце ей не причиняет зла.

                   А если жарко очень уж и душно,
                   я за свирель веселую берусь,
                   и овцы мне внимают простодушно.

                   И спать-то иногда я не ложусь,
                   от ветра их ночного сберегая,
                   и равно о любой всегда пекусь.

           Акатен. Ночлегами я не пренебрегаю,
                   а вот свирель мне вовсе ни к чему
                   и овцам тоже, так я полагаю.

                   У них свои дела, и посему,
                   отару поручив господней воле,
                   я набиваю брюхо и суму.

                   Но если приглядится кто подоле
                   к твоим с моими - заключит впопад,
                   что у меня овец куда поболе;

                   забота наша - умноженье стад,
                   а у тебя - пусть хороши, да мало,
                   причем прибыток менее затрат.

                   Ну, что ответишь? Видно, в цель попало
                   сужденье очевидное мое.
                   Альцест молчит - молчанье знак провала.

          Альцест. Твои слова - притворство и вранье,
                   поэтому, тебе, же в посрамленье,
                   бахвальство развенчаю я твое.

                   Ты первый стал сегодня в нашем пренье
                   богатству и скоту вести подсчет,
                   а мы ведь о пастушеском уменье

                   решили петь, но умный разберет,
                   кто высказался тут по сути дела,
                   а кто из нас невесть о чем поет.

           Акатен. Выходит, спору нет еще предела?
                   Но если стадо больше, то пастух
                   со стадом управляется умело.

          Альцест. С  большим приплодом жди больших прорух;
                   от волка ли, от порчи неминучей -
                   но многие, увы, испустят дух.

                   Мои ж числом поменьше - но живучей,
                   и хищник на вершинах их неймет,
                   им не страшны репьи и корм колючий,

                   и в стороне от вредных нечистот
                   белы они и знают превосходно
                   меня, который их пастись ведет.

           Акатен. Рассказывай, приятель, что угодно,
                   но я в долине больший прок имел,
                   пока в горах бродил ты сумасбродно.

                   Кто воспретил бы, если б я хотел
                   подняться в горы, где своей скотине
                   ты чуть не райский приискал предел?

          Альцест. Увы, тебе судьба пасти в долине:
                   набив травою сорной животы,
                   твои обжоры не дойдут к вершине.

           Акатен. И грубы эти речи и пусты,
                   и обо мне болтаешь что попало,
                   в лесах дремучих одичавший, ты.

          Альцест. В лесах дремучих я узнал немало,
                   меня вскормили Музы в сердце гор,
                   тебе ж таких кормилиц недостало.

                   И сам ты груб и утверждаешь вздор,
                   как тот, кто лучших доблестей не знает;
                   умолкни же, послушай приговор

                   тех, кто стиху неладному внимает;
                   ведь ты свою науку здесь никак
                   не защитил - то всякий понимает.

                   Мир не слыхал еще подобных врак -
                   твой замысел нехитр, хотя подспуден.
                   Ты овцам не пастух, а главный враг

                   и по миру пойдешь и нищ и скуден.

XV

     Этим кончил Альцест, и рассерженный Акатен уже хотел ему было отвечать,
но дамы в один голос заставили его умолкнуть и, признав неправым,  возложили
обещанный венок на голову Альцеста. После чего поднялись и вернулись на свою
лужайку под сень  прекрасного  цветущего  лавра;  там  они  расположились  у
прозрачного ручья и усадили с собой Амето. Рассуждая, чем занять  полдневный
досуг - так как зной все не спадал, -  они  увидели  вдалеке  двух  неспешно
идущих дам; заметив их приближение, Лия с кротким видом сказала:
     - Девы, встанем, почтим встречей наших подруг.
     По ее знаку все поднялись и тем же неспешным шагом выступили  навстречу
идущим, оставив на берегу одного Амето. Сойдясь с  подругами  и  ласково  их
приветив, они вместе направились обратно с той важностью в поступи, с  какой
идет от венца новобрачная. Сидя у ручья,  Амето  издалека  созерцал  их,  от
восхищения едва не лишаясь рассудка; не в  силах  поверить,  что  перед  ним
смертные, а не богини, он чуть было не бросился  с  расспросами  к  Лии.  Но
удержал  порыв  и  остался  на  месте,  полагая,  что  очутился  в  раю;   и
внимательно, как прежде, предался созерцанию, говоря:  "Если  и  дальше  так
пойдет, скоро здесь окажутся все красивейшие девы Этрурии, да что там, всего
царства Юпитера; так ведь и я, едва посвятив себя прежде  неведомому  Амуру,
из охотника превращусь во влюбленного и стану угождать дамам; но они таковы,
что я готов служить им долгую жизнь, лишь бы боги сохранили во  мне  тот  же
дух, что и ныне. Да и как могли бы они возбудить во  мне  влечение  к  столь
дивным благам, если бы не дали узреть  их  воочию?"  Тем  временем,  шествуя
вслед за Лией меж двух подруг, к тому месту, где пел Теогапен,  приблизилась
одна из красавиц, точным взглядом величаво обозревая округу; вся она была  в
ослепительно-белых одеждах с не сразу различимым узором, вытканным  искусной
рукой; пряжки и кайма по верхнему и нижнему краю платья блистали  золотом  и
дорогими камнями; и дивный блеск разливался среди высоких деревьев там,  где
она ступала. На груди ее сверкала золотом и резными геммами  дивная  пряжка,
скреплявшая верхние концы тончайшего покрывала; нижним концом  оно  с  одной
стороны было переброшено через руку и, ниспадая к земле,  оставляло  простор
левой руке, сжимающей лук, а с другой, откинутое за  спину,  не  стесняло  в
движениях правую руку, сжимающую стрелу. Шествуя, прекрасная нимфа в  беседе
то касалась оконечностью стрелы нежных губ, то плавно  поводила  ею,  указуя
окрест себя с тою  же  важностью  в  повадке,  какую,  должно  быть,  являет
смертным Юнона,  сходя  к  ним  с  горних  высот.  Перебирая  про  себя  все
увиденное, Амето в задумчивости рассуждал:
     "Как знать, может быть, это сама Венера, сошедшая почтить  свои  храмы.
Не думаю, что Адонису довелось ее видеть более или хоть столь же прекрасной.
А если она не Венера, значит наверняка Диана, правда, Дианой мне  показалась
та, другая, что шествует рядом, одетая в пурпур; но  должно  быть,  подлинно
Диана эта, ибо точь-в-точь в таком одеянье богиня охотится  в  своих  рощах,
разве что прическа у этой иная. Может быть, это другая богиня, какой  я  еще
не  знаю.  Но  как  бы  могла  явиться  сюда   богиня,   не   послав   земле
предзнаменований? Меж тем в лугах пестреют все те же цветы, и воды  все  так
же прозрачны, в жарком воздухе не веет благоуханьем,  не  воспряли  радостно
травы, сникшие от палящего солнца, не задрожала земля; да и прочие нимфы, не
менее прекрасные, не преклонили перед нею колен. Но если она  не  посланница
небожителей, то кем же она может быть среди смертных? Отроду  не  бывало  на
земле ничего столь прекрасного; правда, слыхал я, что в  подобном  убранстве
входила Семирамида к сыну Бела и Дидона-сидонянка отправлялась на охоту,  но
их, я уверен, давно уже нет на свете; впрочем, кто бы она ни  была,  красота
ее необычайна".
     И с таким заключеньем, отвлекшись от целого, он обратился к  созерцанию
отдельных частей: начиная сверху, он обозрел пышный венок из  листвы  оливы,
священного древа Паллады; стянутые им  золотистые  волосы  прикрывала  фата,
легкий кончик которой, казалось, готов  сорваться  и  улететь  с  дуновением
Зефира, будь оно чуть  сильнее;  заплетенные  над  ушами  округлые  косы  не
спадали вдоль стройной шеи, но, перевитые  на  затылке,  были  закреплены  у
каждого уха; достойные всякой хвалы, они не уступали, по  заключению  Амето,
ничьим другим - ни цветом, ни искусным переплетением. Пышный  венок  осенял,
открывая взгляду сияющий, красивой величины лоб,  в  нижней  части  которого
расходились не чертой, но дугой  тонкие,  сколь  должно  приподнятые,  цвета
зрелой оливы брови над глазами, вобравшими,  по  мнению  Амето,  всю  красу,
сколько есть в природе; захоти они,  размышлял  Амето,  перед  их  силой  не
устоит ни одно божество; и, думая так, сам возносился на вершины блаженства,
когда на нем останавливался их томный взор, и едва верил, что  не  весь  рай
уместился в этих глазах.
     Темные, продолговатые, благостные, исполненные неги и  смеха,  они  так
притягивали к  себе  Амето,  что  прелестные  щеки,  где  с  белыми  лилиями
смешались алые розы, и изящный нос, коему не сыщешь подобных,  и  алый  рот,
алеющий нежными припухлостями, способные изумить  всякого,  кто  на  них  ни
взглянет,  едва  привлекали  вниманье   Амето,   плененного   светом   глаз,
целительных для него столько же, сколько глаза Лии.
     Наконец, сраженный их силой, он вздохнул и повлекся взглядом дальше  и,
-  созерцая  все  прочее,  не  находил  слов  для  похвал;  легчайшая  фата,
прозрачная до того, что едва  угадывалась  зрением,  приколотая  высоко  над
узлом  волос,  струясь  вдоль  щек,  обоими  концами  касалась   прекрасного
подбородка и, как могла, защищала от солнца  и  мраморную  стройную  шею,  и
нежный покатый  затылок,  достигая  выреза  платья,  который  плавным  своим
очертанием не  утаивал  округлых  плеч.  На  них  Амето  взирал  как  нельзя
прилежней,  восхваляя  их  за  дивную  красоту  вместе  с   теми   сокрытыми
прелестями, что  едва  обозначались  сквозь  тесные  покровы  порукой  юному
возрасту нимфы; и, вздумай он в тот миг просить о чем-нибудь, он испросил бы
ее объятий, подобных объятиям  Юноны,  и  прикосновенья  белоснежных  рук  с
тонкими продолговатыми пальцами в золотых кольцах. Пока она, статная  собой,
шествовала к лужайке, Амето успел приметить и маленькую ступню, а  благодаря
легким дуновеньям, от которых взвивались края одежды, заглянув чуть  дальше,
сумел разглядеть и округлую, ничем не  облаченную  ножку,  чьей  белизны  не
могли затенить покровы, касавшиеся зеленых,  привольно  растущих  трав.  Как
желалось бы ему увидеть и больше, но нет, тщетно утомлял он глаза;  наконец,
оторвавшись от нее взглядом, обратился к другой, той, что в строгих  одеждах
шествовала следом в окружении  подруг.  Долго  с  превеликим  изумлением  он
любовался ею, не в силах уразуметь, взаправду ли он видит то, что видит,  не
сон ли это, не спящего ли вознесли  его  всевышние  к  своим  престолам  для
созерцания столь великого блага; нет, повторяет, это не  сон,  -  но  только
перестанет твердить, как снова усомнится; а сам все смотрит на то,  что  так
любезно его глазам. Высокий стан нимфы облегали  розовые  одежды,  как  и  у
других,  украшенные  драгоценными  пряжками;  только  на  этот  раз  золотая
застежка, скрепляющая покрывало, блистала не на  груди,  как  у  той,  а  на
правом плече. Тончайшая накидка, собранная под левой рукой  и  переброшенная
через нее зеленой изнанкой кверху, ниспадала к земле, -  оставляя  свободной
ладонь с цветами, сорванными по пути в  окрестных  лесах;  другой  конец  ее
ниспадал с правого плеча и порой, относимый ветерком,  стелился  за  спиной,
как, впрочем, и расходящиеся по бокам полы платья. Ее золотистые волосы,  не
покрытые фатой, стягивал прелестный венок из  барвинка,  а  из-под  него  по
вискам выбивались золотистые прядки; не заботясь убрать  их,  она  выглядела
столь мило, что Амето только диву давался, любуясь ее  лицом  и  все  в  нем
восхваляя: и плавную линию лба, и не разлатые, но  ровные  брови,  и  глаза,
которые он увидел такими  же,  какими  предстали  глаза  и  другие  прелести
Филомелы тирану Фракии; ее ослепительные щеки можно было уподобить разве что
белой розе, еще не тронутой лучами  солнца,  а  нос,  должно  расположенный,
своей красотой мог бы возместить  любой  изъян,  если  бы  таковой  нашелся;
маленький пунцовый рот, полураскрытый в улыбке, и округлый подбородок тотчас
пленили бы всякого зрителя, который усладил бы ими  уста  еще  охотней,  чем
зрение. Внимательно оглядев и белоснежное горло, и стройную шею, и плечи,  н
груди там, где их дозволено видеть, Амето все оценил по достоинству:  и  то,
что обнажено, и то, что сокрыто; и сладострастным  взглядом  долго  созерцал
ступню, обутую лишь в тонкий и  узкий  черный  башмачок,  едва  прикрывавший
пальцы и оттеняющий своим цветом их  белизну.  Тем  временем,  покуда  Амето
предавался созерцанью,  дамы  приблизились  к  тому  месту,  где  он  сидел,
поджидая их в одиночестве; поднявшись в честь их прихода, он сел не  раньше,
чем они, отложив лук  и  стрелы,  утолили  жажду;  после  чего,  насытившись
созерцаньем всех вместе и каждой по отдельности, радостно запел:

XVI

                   О боги, вас, в надмирной сфере сущих,
                   которой чище и прекрасней нет,
                   все блага и дарящих и несущих

                   и промыслом объемлющих весь свет,
                   вас, кто располагает к доброй цели
                   погоду и движение планет;

                   и Громовержца в царственном уделе,
                   кому всех прежде я творить готов
                   обеты, что огнем не оскудели,

                   благочестивейшим из голосов
                   я воспою за светлое виденье,
                   мне явленное в зелени лесов.

                   Тантал и Титий - все, кто в заточенье
                   Аидом скрыты, милых донн узрев,
                   возликовали бы, забыв мученья.

                   Вас, боги, сотворивших нежных дев,
                   изящных, мудрых, милых и прелестных,
                   вас, давших им пленительный напев,

                   вас, благосклонных и ко мне любезных,
                   прошу сберечь и честь их, и красу,
                   не пожалев им прелестей телесных.

                   И ты, кого до звезд превознесу,
                   Амур, душе неведомый недавно,
                   ты грубого меня нашел в лесу

                   и возродил, и я тебе исправно
                   служу с тех пор, как Лия песней путь
                   открыла мне светло и добронравно, -

                   и в том моя сегодняшняя суть;
                   но ты, Амур, внимая восхваленьям,
                   старайся мне и в сердце заглянуть.

                   Тебе служа, я весь объят гореньем,
                   какое постараюсь передать
                   в речениях, исполненных смиреньем

                   перед тобой; ты дал мне увидать
                   свой луч, который брошен жгучим взором
                   той, что твою явила благодать

                   мне, дикому; не погрешив укором,
                   последую я за звездою сей
                   в благую даль под Лииным надзором.

                   Забыв и лук, и стрелы, и зверей
                   пугливых, я последую со страстью
                   за девами, которых нет милей,

                   кляня минуты, коими, к несчастью,
                   пренебрегая, по густым лесам
                   гонять зверей я верен был пристрастью

                   и в чаще пропадал по целым дням.
                   Но если впредь мне времени достанет,
                   я не колеблясь все тебе отдам.

                   Какой гоньбы или ловитвы станет
                   такую благодать произвести?
                   Какой привал меня в лесу приманит,

                   когда мне довелося обрести
                   и Лию, и подруг прелестных Лии?
                   Ведь я у них, пленительных, в чести!

                   О, дивный плен! И попади в благие
                   я подданные царства твоего,
                   все б не познал я радости такие.

                   И я молю, исполнившись всего
                   усердия, какое есть и будет,
                   тебя и всех богов со дня сего,

                   и пусть мои моленья вас разбудят,
                   дабы осуществилась впредь сполна
                   мечта, которой сердце не избудет -

                   на вечные остаться времена
                   здесь, где мы пребываем, - дол заветный
                   пусть не покинет нимфа ни одна,

                   юна, игрива, празднична, приветна,
                   и без того пылавшая всегда,
                   и пламенам любви не безответна.

                   Коль Дафна или Мирра без труда
                   добились божьей помощи, внемлите
                   мне, кто вас не обидел никогда.

                   Ведь стольких ваших недругов дарите
                   вы добротой, внимая их мольбам,
                   и к недостойнейшим благоволите -

                   и это не противно небесам,
                   и стало частым на земле явленьем,
                   и небреженьем угрожает вам.

                   Так снизойдите и к моим моленьям,
                   затем что