боте.
   Он и прежде ее братца не слишком жаловал (а чего ездит? Командиров-
ки?  Гостиница есть),  хорошо бы век его не видеть. Вот стоит вытирает
полотенцем  пальцы  осторожно  в  дверях ванной и пытается заискивающе
улыбаться. За толстыми очками помаргивают его кроткие белесовато-голу-
боватые глаза.  И сам он такой лысеющий, мешковатый, в стареньком кос-
тюме с галстучком,  хотя (странно) молодой вроде бы человек, лет трид-
цати пяти.
   О чем с ним разговаривать,  непонятно.  Как всегда. К тому же Вава,
не допив чай,  убегает на работу тут же, и двоюродный брат опять запи-
рается надолго в ванной, а он (будь вы прокляты) остается "на вахте".
   Теще восемьдесят два года,  и хотя она днем помногу спит, надо еже-
минутно быть начеку, они с Вавой по очереди приглядывают за ней, и от-
пуск сейчас именно у него, "без содержания".
   Он медленно обходит,  прежде чем спрятать пассатижи,  квартиру. Ему
кажется,  нет, он в самом деле видел вчера, как шмыгнула громадная бе-
лая мышь.  Только почему светлая?!  То ли в стиральном порошке вываля-
лась, то ли в муке (брр-рр) из Вавиных запасов, или лабораторная, сбе-
жавшая откуда-то, а значит, зараженная она!
   До чего это все противно...  Для чистоплотного да и вообще аккурат-
ного человека! Здорового, не идиота, сильного (разве двоюродный хлюпик
сумел бы потренироваться на турнике за домом, как он?).
   Он стоит перед тещиной дверью, которая слегка приоткрыта, и сжимает
пассатижи.
   Марья Савельевна, "Манюня", "Юня" (как ее называла давно уже помер-
шая подружка ее Сима), а в общем, Савельевна, огромная старуха с верб-
люжьим лицом,  которую он (смогла бы одна Вава?) столько поднимал, ук-
ладывал, переворачивал. "Миниатюрный", видите ли, "мужичок"... И такое
подслушал однажды. Гады. А не меньше Высоцкого, ни на пол-, ни даже на
четверть сантиметра, - у того было - знают все! - сто семьдесят, а кто
б посмел назвать Высоцкого "миниатюрным мужичком", а?
   Однако у кого угодно,  у любого ангела может кончиться терпение. Он
бесшумно приотворяет дверь пошире, пряча за спину пассатижи.
   Манюня, вытянутая  во  весь рост под одеялом,  запрокинув серое,  с
торчащим горбатым носом лицо с распахнутым беззубым ртом,  не шевелит-
ся. Ни звука, ни дыхания... Глаза полуоткрыты.
   Он не может сделать шаг, а она медленно вдруг поворачивает к нему с
подушки лицо, костистое, как у мертвеца, она глядит на его руку, в ко-
торой пассатижи.
   - Фуух.  - Он отступает назад. - Мышь, - говорит он. - Тут, понима-
ешь, мышь.
   В общем... Он стоит уже в своей комнате, захлопнув двери.
   Почему окно в доме напротив заставлено кирпичами сплошь,  будто за-
делано кирпичной кладкой?..  Только оставлена дыра,  как амбразура для
пулемета. Разве бывает так при нормальном ремонте? А почему лифт ходит
(слава Богу,  мы на первом этаже) сам собой иногда, без людей, как го-
ворят соседи,  останавливаясь на каждой лестничной площадке.  И  опять
ходит...
   А вон,  похоже, звонок в квартиру не в порядке, потому что во вход-
ную дверь стучат.
   Высоченный парень с полуопущенными почему-то  штанами  стоит  перед
отпертой дверью и смотрит на него, как на близкого друга.
   - Выручай, - говорит просительно. - Бумажку. Дай бумажку.
   Понятно, человек здорово выпил, но не сразу понятно, что собирается
явно присесть под дверью по большой нужде.
   В одну секунду,  трясясь от ярости, он поворачивает засранца спиной
и  выталкивает во двор из подъезда в кусты,  в палисадник,  за дерево,
едва не падая вместе с ним.
   - Горилла,  - говорит он ему, - мы же люди! Лю-ди! Мы тут живем, ты
хоть здесь присядь, горилла.
   Потом "горилла" все торчал под окном, укоряя:
   - Пожарник ты!.. Бумажки пожалел, бумажки... Недомерок! Недоделок!
   Но хлынул дождь. Прямые и сверкающие, словно из тяжеленного стекла,
струи;  и,  сгибаясь пополам,  закрывая обеими руками голову, рванул и
исчез горилла. А за окном...
   В левой половине сплошной стеной яростно хлестал отвесный ливень, а
в правой, точно отрезанная, отделенная вертикальной чертой, была тиши-
на.  Какая была тишина... Покой, прозрачность, ни единой капли, ни ше-
веленья... Не вздрагивали листья, стояли прямо деревца, застыли кусты.
Граница дождя. Тут ему по телефону позвонил Антошка.
                                      * * *
   - Удалось! - заорал в ухо Антошка, школьный когдатошний соученик, а
ныне толстый,  бородатый боров Антон Владимирович, важный чин в акцио-
нерном обществе "Надежда". - Мы застраховали твою жизнь, слышь? Пока в
три миллиона единовременно! Понял?! И все расходы оплачиваем. Все! А в
случае... В общем, в случае, так сказать, инвалидности есть обязатель-
ство: пенсия от нас. Я тут близко, я счас заскочу! Виталь, давай!
   Аккуратная сумка была приготовлена заранее,  очень давно.  С  самым
необходимым барахлом. Спасибо, Антошка.
   В углу,  между шкафом и стеной, заставленном книгами, он снял лежа-
щие сверху пачки газет и осторожно, за ремень, вытащил из пустоты, как
из колодца, сумку. Без суеты.
   Курский "братец" все еще не показывался из ванной.  Тогда,  оставив
сумку в коридоре на табурете, он просунул голову в дверь к Манюне.
   Старуха в сером халате поверх ночной рубашки сидела боком (а  когда
сидела,  то почему-то казалась еще длиннее) на кровати и тихонько гла-
дила обрывком газеты одеяло.
   - Что, Юня, - спросил он ласково, - ты складываешь одеяло?
   - Ищу, - кивнула она, не оборачиваясь, - помоги, начало и конец.
   Он уложил ее снова, укрыл, успокаивая, и даже объявил, что сейчас и
не день вовсе,  а глухая ночь,  и она,  посмотрев на него помаргивая и
поверив, закрыла наконец глаза.
   Он подергал запертую дверь ванной.
   - Сейчас,  - умоляюще откликнулся курский "братец".  - Я  скоро!  Я
сейчас...
   Но во входную дверь уже звонил благодетель наш "Надежда"-Антоша,  а
этот никогда не любил ждать.
   - Понимаешь, - с ходу начал он объяснять, отворяя "Надежде"-Антоше,
только там не Антоша, а незнакомая (вроде из третьего подъезда) замух-
рышка в платке спросила глоток воды,  надо было запить лекарство.  Ле-
карство? Это ладно.
   Он принес ей из кухни чашку с водой.  В прихожей стояли теперь семь
или восемь женщин кружком и напевали,  хлопая  в  ладоши.  В  середине
кружка молодая,  присев на корточки,  перепеленывала младенца, орущего
на полу.
   "Понятно. Такой старый прием. Цыгане..."
   Запах мочи от промокших пеленок бил ему в нос,  а  тетки  пели  все
громче, все сильней били в ладоши и что-то не очень были похожи на цы-
ганок. Не такие черные, юбки не яркие, не очень длинные...
   Надо было скорее стать так,  чтобы собой загородить коридор,  чтобы
никто не проскользнул в комнаты.
   Две тетки,  одна постарше, другая моложе, отделившись от круга, ти-
хонько придвинулись к нему. Обе были выше его на голову.
   - Назад, - сказал он жестко, сжимая кружку с водой. - А ну назад!
   Но никто его не боялся.
   "Почему у всех, - это непременно, всегда! - кто высокого роста, та-
кая  наглая уверенность,  такое унижающее презренье к тому,  кто ниже?
Сейчас я буду их бить".
   Они обе разглядывали его, оценивая.
   - Мальчик,  - сказала старшая, лицо у нее было в мелких морщинах, -
а, мальчик... - И потрогала его за плечо.
   ...Потом они  ехали  уже  молча,  Антошка не сбавлял скорость и все
оборачивался назад, ему казалось, что его догоняют.
   В Антошкиной машине сильно тянуло бензином,  хотя стекла были прис-
пущены,  он тоже поглядел назад, куда посматривал Антошка, но там вид-
нелась одна лишь тупая,  бордовая,  глаза круглые, морда троллейбуса в
отдалении.
   Когда из  ванной  выглянул  с  обрезком трубы потревоженный курский
"братец" (а это было старое черное колено трубы,  что лежало под рако-
виной  после  ремонта  и напоминало издали газовый пистолет),  "певцы"
около младенца и обе эти,  рядом,  увяли, начали, переглядываясь, тол-
питься к дверям.
   Курский "братец",  сутулый из-за своего неплохого роста,  глядел на
них,  странно помаргивая за толстыми очками и выставив вперед трубу. А
на лестничной площадке появился громогласный, густобородый, как Барма-
лей,  с обвислым брюхом под кумачовой майкой Антошка и, расставив руки
и скрючив пальцы, точно собрался ловить кур, пошел на выскакивающих из
дверей женщин.
   - Надежный дядя,  - авторитетно определил "братца" Антошка, разгля-
дывая его оружие,  и похлопал законфузившегося "братца" по плечу. - За
Марьей Савельевной от-тлично поухаживает!  Родственник. Поехали! А ве-
чером Ваве сам позвонишь.
   Они приближались уже к незнакомому, какому-то новому зданию с квад-
ратами толстых сияющих стекол, высокому, как небоскреб, завернули, въ-
ехали во двор.
   Странные были  все-таки  глаза у надежного "дяди-братца" за очками.
Но это лишь мелькнуло и опять сгинуло. "Сами теперь, без меня! Будь вы
прокляты, сколько можно..."
   Антошка, нагнувшись,  звонил в вестибюле по внутреннему телефону на
столике у охранника в штатском.  Потом передал охраннику  трубку,  тот
слушал, хмуро кивал, сделал знак: проходите.
   На каком этаже остановился лифт, он не заметил.
   Был казенный  безлюдный коридор с бобриковой бесшумной дорожкой,  с
закрытыми и пока еще новенькими дверьми без табличек. Одни номера. Ан-
тошка стукнул в номер 14, сжал своей лапой плечо.
   - Я подожду в холле.  Вон холл, - мотнул туда головой и двинулся по
коридору брюхом и бородой вперед в полупрозрачной курточке поверх май-
ки, а он, стараясь быть абсолютно спокойным, открыл дверь.
   - Здравствуйте,  Виталий Борисович, - сказал неизвестно откуда мяг-
кий,  извиняющийся голос:  в небольшом кабинете не было никого. - Ради
Бога, извините: меня вызвали. Всего пятнадцать минут. - Откуда - свер-
ху, сбоку?.. - исходил голос, было непонятно: наверно, где-то из дина-
мика.  - А вы садитесь за мой стол пока. Садитесь. Чувствуйте себя как
дома, устраивайтесь спокойно. Там анкета, заполните коротко, там и все
ваши бумаги. Извините меня, ради Бога.
                                      * * *
   Кабинет был безликий, два стула у стенки для посетителей, разве что
сбоку письменного стола полированный столик,  на который ставят поднос
с чаем и бутербродами на тарелочке,  да на правой стене непонятные ди-
аграммы - длинный ватман, прикрепленный, как водится, сверху и снизу к
планкам.
   Он сел  за письменный стол в вертящееся кресло.  Поверх бумаг лежал
незаполненный листок анкетки,  и к ней скрепкой  прицеплена  была  его
собственная  фотография (давно передавал с Антошкой несколько фотогра-
фий).
   На снимке глаза у него были выпучены почему-то,  а брови  сдвинуты,
губы стиснуты, и подбородок выставил каменный. Волевой и отважный гос-
подин... Когда-то Лена еще мечтала, чтобы отпустил он в будущем этакую
шелковистую  чеховскую бородку - у него ведь подбородок был маленький.
Тому полжизни назад...
   Справа очень длинно зазвонил телефон. Он крутанулся в кресле: теле-
фон был только впереди. Справа телефона быть не могло.
   Но на  столике  сбоку стоял теперь красный блестящий телефон и зво-
нил...
   Он оглядел кабинет.
   Это была совсем другая  комната,  шторы  задвинуты  наглухо,  горел
верхний свет в люстре, а на месте длинного ватмана с диаграммами висе-
ло прямоугольное зеркало.
   "Так. Первое... Самое первое. Не психовать. Спокойно".
   Где он читал,  - или, может, слышал?.. - что в Америке так вот про-
веряют на выдержку,  на здравый смысл. "Переняли, суки доморощенные...
Ничего. Ни-че-го. Я выдержу. Я все выдержу!"
   И снял наконец трубку красного телефона.
   - Виталий Борисович, - виновато отозвался тот же голос, - прошу еще
раз прощения. Очень меня задержали. Вы даже в другую комнату перешли?
   - Послушайте, - сказал он в трубку. - Хватит. Заходите, я вас жду.
   Он вылез из кресла,  подошел к зеркалу и прикинул.  Толкнул его ла-
донью за край.  Зеркало повернулось на шарнирах,  и сюда опять вылезли
все те же диаграммы. Потом он широко раздернул шторы на окне и потушил
верхний свет. А телефон?..
   - Телефон тоже переворачивается под столик,  - улыбаясь, подтвердил
сухощавый,  неопределенного возраста человек, останавливаясь в дверях.
- Трубка тогда придерживается...
   - Мне это не нужно. Может, перейдем сразу к делу?
   - Отлично,  - все так же улыбаясь,  кивнул, быстро проходя к столу,
немного сутулый, седоватый, гладко зачесанный на пробор человек. Сел и
- как сказать? - цепко заглянул в глаза. У него глаза оказались черные
и вовсе не смешливые, а едко-ироничные.
   - Берите стул,  Виталий Борисович.  Я - Саморуков Дмитрий Егорович.
Не Сумароков, поэт был когда-то, а Саморуков. У вас очень, Виталий Бо-
рисович,  комфортная психика, вы можете приспосабливаться к чему угод-
но.
   "Если тем более, - хотел он ответить ядовито и уселся на стуле, за-
кинув ногу на ногу,  - о ваших американских штучках я определенно слы-
шал".
   - Однако при этом вы, Виталий Борисович, не прагматик, оказывается.
- Саморуков отодвинул ладонью бумаги на столе.  - Вами движет стремле-
ние к добру прежде всего. Так?
   Но и на это он смолчал, непонятно было: издевается или такой крючок
на удочке. "Мы-слитель".
   - Вообще-то,  всей нашей жизнью движет, - кивнул он наконец Саморун
кову,  - то,  что для большинства кажется безрассудным.  Аксиома  это:
всякое непривычное дело и миллионные состояния, кстати - вот вам праг-
матизм, начинались с безумной для большинства идеи. Пришла и к нам по-
ра наконец. Да и я ведь предлагаю собственную жизнь, Дмитрий Егорович.
   Черные глаза Саморукова смотрели на него все так же иронически.
   "Спокойно. Еще  спокойней.  Сильный человек должен быть спокойным в
любых обстоятельствах. Разве что не всегда выходит. К огорчению".
   - Я добивался три с половиной года,  Дмитрий Егорович,  - продолжал
он совершенно спокойно.  - Потом за мной пойдут другие. Но для них это
уже не будет риском, а станет обыкновенным делом.
   - О-хо-хо,  - вздохнул Саморуков. - Опять. И снова фанатик. Как пи-
сал когда-то мудрый человек, в молодости очень нормально побыть ненор-
мальным.
   - Однако у вас плохая память,  господин Саморуков. Мне не двадцать,
мне сорок лет.
   Он встал и медленно,  очень аккуратно,  стараясь, чтоб не задрожали
руки, придвинул, как пушинку, стул к письменному столу.
   - Я,  может,  впервые в жизни нашел призвание. И вам я желаю только
одного:  тоже когда-нибудь что-нибудь найти.  - Он отвернулся, пошел к
дверям.
   - Иди-от!!  У-ууу идиот! - в ярости зашипел на него Антошка, отска-
кивая от дверей в коридоре (подслушивал,  боров!). - Все ведь рухнуло!
Ты все напортил. Это ведь психиатрическая экспертиза.
   - Антон Владимирович,  - выглянул,  отворив снова дверь, Саморуков,
глядя только на Антошку.  - Зайдите ко мне, пожалуйста, Антон Владими-
рович.
   Вот так,  по-прежнему,  словно прогуливается,  шагал он по коридору
мимо закрытых дверей.
   Доходил до пустого холла (люди,  слава Богу,  не появлялись) и мед-
ленно шел назад.
   Никакого выхода уже не было.  Домой ехать...  Конец.  Лучше  теперь
ждать Антошку...
   Он опять дошел до холла.
   Но чем дольше продолжалось это,  тем все делалось унизительней, все
унизительней. Потом услышал: открылась и осторожно закрылась дверь.
   Антошка, едва не заполняя собой неширокий коридор,  шел  навстречу,
но будто совсем не видя его,  отдуваясь в бороду, в расстегнутой своей
прозрачной курточке,  под ней промокшая пятнами красная майка с навис-
шим внутри майки пузом.
   - Что ж, - сказал он и усмехнулся криво, - получил диагноз: ты здо-
ров.
                                      * * *
   Он лежит в боксе на широкой кровати, она раздвигается, когда нужно,
она  складывается,  приподымается  на  винтах  - она для хирургических
больных.  Но пока в обыкновенном положении, пока опять изучают - в ко-
торый раз! - анализы.
   Из-за того,  что кровать высокая,  подоконник ниже,  и за окном над
белой сплошной оградой балкона высовываются яркие острые  листья,  это
верхушки деревьев, а над ними небо в облаках. Бокс на седьмом этаже.
   Если ж смотреть на балкон - на нем стоит тумбочка.  Списанная,  вся
облупленная, давно не белая. Она на коротких ножках. Поэтому между ка-
фелем балкона и низом тумбочки есть узкая щель.
   Он разглядывает щель.  Такое чувство: под тумбочкой что-то есть. То
ли птица туда пролезла, то ли еще что-то живое туда засунуто.
   Естественно, его поместили в отдельный бокс.  Такой, что оборудован
не по-больничному, кресла, стол, журнальный столик, натюрморты на сте-
нах.  В недавние времена здесь находился, понятно, очень высокопостав-
ленный человек.
   Когда-то в командировке в Калязине он,  что называется, чудом, слу-
чайно ночевал в "обкомовском номере" гостиницы.
   В тот номер не было никаких дверей. Просто в грязную панель в кори-
доре вставлялся ключ,  и ты оказывался сразу в однокомнатной квартире.
С балконом,  холодильником, телефоном, сортиром и ванной, телевизором,
и даже букет живых цветов стоял в высокой вазе на столе.
   Но когда утром он собрался оттуда выйти,  то не смог.  Койки плотно
теснились в коридоре, и он, выходит, сдвигал человека, который считал,
что просто спит головой к стене.
   "Извините", -  только и пробормотал он.  А тот привстал без звука и
отодвинул койку, ничему не удивляясь, и не разозлился.
   Почему же здесь, теперь, нет, никто ему не говорит ни одного непри-
язненного слова, но он ведь чувствует! Это чувствуется!..
   Конечно, не у врачей, а - сестры, они не смотрят в лицо, они поджи-
мают губы,  и больные в коридорах глянут искоса и сразу отводят глаза,
выглядывают из палат, когда он проходит, и быстро прячутся.
   Потому что  все они калеки,  уроды в этом ортопедическом центре,  в
хирургии,  а он - здоров.  Потому что впервые по методу Илизарова  тут
пройдет эксперин мент!  - ему будут ломать кости, ему, совершенно здо-
ровому человеку.
   И из этого - сколько ни препятствуй - возникнет новое  направление,
он сам придумал, в конце концов, как назвать, и предложил: антропомет-
рическая косметология.  Любой человек,  а не эти уроды,  сможет  стать
красивым.  И первый этап сейчас:  операция на его собственных голенях,
после чего, говорят, рост увеличивается на восемь сантиметров.
   Конечно, у здешних так называемых старожилов - а иные лежат долгими
месяцами - совершенно чуждый нормальным людям мир.
   Говорят, например,  ночью,  когда  дежурные сестры спят,  в дальнем
холле открывается школа танцев под двухкассетник: музыка приглушенная,
и там они пляшут, помогая себе костылями.
   Как?.. Этого он покамест не видел.
   Зато он  видел  сам в коридоре майора (объяснили - что майор) после
операции.  На плече по вечерам он носил лилипутку,  и о ней  говорили,
что она его любовница.
   Кто "объяснил",  кто "говорил"?  Как ни покажется это странноватым,
почти все сведения теперь исходят от Саморукова:  до операции психиатр
Саморуков  обязан  его регулярно наблюдать.  И в конце концов они даже
начали играть с ним в шахматы.
   - С одной стороны,  - явно провоцировал его  Саморуков,  обдумывая:
выдвигать своего коня или пока не надо,  - древние китайцы утверждали,
вот послушайте: дело, от которого ожидаешь слишком, подчеркиваю, слиш-
ком большого удовлетворения, вряд ли получается. Но, с другой стороны,
- Саморуков не выдвинул все ж таки своего коня,  -  оптимист,  Виталий
Борисович, бесспорнейше, лучший реформатор, нежели пессимист. Тот, кто
видит вещи в розовом свете...
   В общем,  давно известно: у психиатров, которые слишком (подчеркнем
тоже) много общаются со специфическими, так сказать, больными, у самих
может "поехать крыша".
   - А женщины,  Виталий Борисович?  Вот что важно!  Как женщины?..  -
совсем уж снастырничал Саморуков, поднимая глаза от шахматной доски. -
Как вы относитесь к женщинам?  - Черные его глаза так  глядели,  будто
гипнотизировал, правда, опять-таки иронично.
   Как?.. Ну что ж объяснять вот такому психиатру...
   Было это, помнится, на даче, в жару, у реки, и они все,