ту, контора наша вконец протух-
ла,  закрылась, и на улице стараюсь не улыбнуться, вроде жизнью озабо-
чен,  как все. Хожу, покачиваю хмуро деловым дипломатом, втягиваю пузо
и - счастлив.
   Ну пусть,  пусть пока. Но чего загадывать? Я не хиромант. Они гово-
рят,  раньше лучше жили.  Лучше?..  Для меня правильней поддакивать и,
еще раз повторю, на людях не улыбаться.
   Правда, рожа иногда выдает.  Умиротворенная. "Как луна", да! И нос,
им видится,  картошкой. Но это считается, что добродушный. Вроде моло-
дой отставник, огородник, моложавый пенсионер.
   Только вот,  помню, в командировке, тысячу лет назад, познакомился:
инженер по гидроресурсам, здоровяк, сорок с небольшим, мечтает: "Выйду
на пенсию,  тогда и оформлю,  что задумал".  А что задумал? Не ресурсы
никакие, а историю края, шире - республики! И все собирает для будуще-
го.  Даже статистику по старым журналам венерических заболеваний в ты-
сяча девятьсот двадцать восьмом году.
   А ведь я в полном соку мужчина, и на кой мне венерические заболева-
ния в двадцать восьмом году.  Да и на пенсии,  это обычно, вовсе хотят
оформить,  описать не историю республики, а собственную жизнь. Почему?
Понятно.
   Мне это не надо.  "В жизни живем!" - говорил  Никанор,  как  прочел
когда-то у одного писателя. Точно, вот совершенно точно.
   Что еще важно: хорошая у меня жена. У нас как обычно бывает, сплошь
пилит,  пилит и пилит, и то не так, и это не так, и то не сумел, и это
не может он. А он... Ну, две собаки. Ав-ав, гав-гав. Гав.
   Но моя мудрая.  Когда поженились мы семь лет назад, ей уже за трид-
цать было,  значит, хорошо понимала - нельзя требовать от человека то,
что противно его натуре, ну что никак делать не может он.
   Поэтому считает  так же,  что покамест могу вполне от службы отдох-
нуть. К тому ж детей у нас нет, сколько ни ходила к врачам, и я тут не
виноват, глава семьи.
   Сама она конструктор, опытный. Но настоящий заработок подсобный те-
перь.  Сметчик. Составляет сметы для новых богачей, для коттеджей. Это
мало сейчас кто тянет,  расценки старые, но везде ж коэффициенты! Надо
рассчитать. А она - как семечки: щелк, щелк, щелк, щелк. Умница. Инже-
нер ведь.  Правда, тучная уже стала и как бы ниже ростом, теперь в оч-
ках постоянно,  и такие каштановые ее волосы посерели,  и веснушчатая.
Но эти веснушки детские меня умиляют.
   Сегодня спустился я,  как всегда, утром в пол-одиннадцатого вниз на
лифте за газетами к почтовым ящикам.  Вижу: с самого края ключи торчат
в нижнем ряду,  целая связка в запертом чьем-то ящике.  Какой-то дурак
забыл, раззява.
   Сую связку в карман,  замечаю номер квартиры и со  своими  газетами
под мышкой еду на лифте туда, на восьмой этаж.
   У дверей  квартиры  на  заляпанном полу сидит человек в джинсах и в
такой же голубоватой куртке. Положил голову на поднятые колени, волосы
длинные, белокурые, свисают чуть не до пола. Спит, значит.
   - Ну, ты, - говорю я, трогая его ногой.
   Он поднимает  голову  и  пальцами  с  трудом прибирает волосы.  Вот
так-так! Это девка. Глаза непонятные, они, что ли, синие, но как стек-
ло.  Смотрит неотрывно, а вроде вообще меня не видит! Пьяная? Или "под
газом"?..
   - Клю-чи, - выговаривает, еле двигая распухшими губами, и облизыва-
ет их. - Вой-ти не могу. По-теряла.
   - "Потеряла"! Вставай. "Ключи". Ну, вставай, вставай.
   Бросаю газеты,  поднимаю ее, просовывая ладони ей под мышки. Ух ты,
какая грудь упругая.
   Встает, пошатываясь, глаза закрыла. Я ее поддерживаю за локти уже.
   Высокая, почти моего роста.  А красивая.  Ресницы... И нажралась. С
самого утра.
   Скажу честно,  я-то  вообще не слишком пьющий.  Вот разве что пиво.
Иначе как растянул бы баксы свои безбедно? Ну на торжествах - понятно,
на поминках - это охотно, люблю. А так... И тут вспомнил: да видел не-
давно,  даже поразился - милиционер выталкивал эту, учреждение там ка-
кое-то недалеко отсюда,  днем было,  а она кричала, а приличная вроде,
ненамазанная, вся в "фирме".
   Придерживаю ее одной рукой, лезу за ключами в карман, тычу ей:
   - Держи, на, открывай.
   Бесполезно. Как спит стоя.
   Левой рукой обнимаю, ой, какое тело теплое, под курткой голая, зна-
чит; принимаюсь отпирать дверь. Потом, все так же обнимая, - загранич-
ным мылом пахнет - вволакиваю ее в квартиру, в коридорчик.
   Однокомнатная. Там, прямо, кухня, слева комната большая, все раски-
дано и разбросано.  Тахта широкая, заграничная. Подволок туда и уложил
ее.
   Лежит на спине,  раскинувшись.  Не  могу,  нагнулся.  Великолепная!
Джинсы модные,  самые дорогие вроде, молодежные, с прорезями широкими,
как оборваны над коленками, а там... Белоснежное, блондинка же. И руку
всовываю в эту дырку,  в ее брюки. Как бархат тело... Выше, выше. Ноги
прямо из-под мышек, что ли. Нужно... Нужно "молнию" расстегнуть впере-
ди! Она ж без трусиков, похоже.
   Дергаю "молнию" вниз.
   Рывком, как чертик, привскакивает и отбрасывает мою руку.
   - Вы кто?  Кто?  - Не понимает кто, держится за "молнию". Какие ог-
ромные глазищи...
   - Вася я.  Василек, - улыбаюсь ей, задыхаясь. - Лежи, лежи так, ле-
жи. Я сейчас. Сразу. Я Василек. Лежи. Я Василек.
   - Ва-си-лек?..  -  Она отталкивает меня и садится,  опустив ноги на
пол. Смотрит.
   - А... Василий Васильевич, вас я знаю. Здрасьте. Вы с пятого этажа.
   - Я... Здрасьте.
   - Не помните меня? Я же Таня.
   - Та-ня?..
   - Прошлый год, помните, Ксения Антоновна, жена ваша, помните, помо-
гала нам? Мама моя болела, помните? Умерла мама. Помните?..
   - Мама. Да... - Я нащупываю сбоку стул и, так же согнувшись, стара-
ясь,  понятно,  чтобы не выпрямиться, сажусь на стул. Ну и ну. - Тать-
яна, значит. Ладно... А где целый год была?
   - В Голландии, Василь Васильич.
   - В Гол-ландии? И чего тебя туда понесло, Татьяна?
   - Меня... - Молчит. Отводит глаза.
   Стоп. Да я ж ее знаю!  Была такая еще закривленная, тощая и вредная
малявка.  Это сколько ж тому назад?.. И тоже молчала, насупясь. Я еще,
обозлившись,  разъяснял ей, будто я папаша, что, когда в лифт входишь,
- вас что, в школе не учат? - старших надо пропускать. И вообще. Да-а.
У женщин это бывает. Но как они появились, уйма, красавицы длинноногие
пацанки!.. Или у них мини до... Конкурсы сплошь, "Мисс Россия". Раньше
куда ни посмотришь,  все кургузые вроде, и ножки как у рояля. Ментали-
тет. А может, с солидностью эти тоже понизятся? Вон Ксения моя хороше-
го была роста. Да что говорить...
   - Ты чего,  чего? Ты плачешь?! Таня, Танюша, ну извини меня. Я... Я
ничего плохого... Ну чего ты плачешь, Таня? Извини. Фу-ты... Не плачь,
слушай!..
   Плачет. Пригнулась совсем, плечи дрожат, лицо в ладонях.
   - Танечка,  да успокойся, - говорю, - Танечка, не надо, слушай, ус-
покойся...
   Встал. Что делать?.. Глажу так осторожно по голове, точно младенца.
Что делать...
   А она руки протянула, и сел я рядом, близко, ткнулась мне в грудь и
плачет.  И тенниска, чувствую, на груди у меня намокает. В общем, иди-
от.
   - Ксенюшка,  -  говорю я,  когда пришла моя с работы домой.  Мы уже
отужинали,  сидим за столом, она в халате, и я предлагаю - что надо бы
сироту  удочерить.  Как-то...  Чтоб,  в общем,  ну по-человечески,  не
по-голландски.
   Это ж как оно, по-голландски?! Заключили контракт, фирма, пригласи-
ли пожить в семье сироту.  От нас, отсюда. Хозяйка бесплодная, и хозя-
ин,  по их согласию,  живет с контрактницей. А ей двадцать с половиной
тысяч долларов! Беременна, угождают хозяйка с хозяином, ухаживают. Ре-
бенка родила,  записали голландцем счастливые хозяева,  и контракт за-
кончен, сироту отправляют домой. Это как?!
   - Перевяжешь палец? - вместо ответа просит Ксения, и я совершаю наш
вечерний обряд: делаю компресс на палец. Я считаю, что она просто руку
перетрудила, а не артроз это.
   Потом она достает Библию,  приобрела ее недавно, листает, наклонив-
шись,  поправляет очки,  ворот халата сзади у нее приподнимается, лицо
сморщилось,  челка редкая на лоб, и мне моя Ксеня с челкой вдруг напо-
минает черепаху.
   - "А Сара,  жена Аврама, - начинает Ксеня вслух читать, - не рожала
ему. И была у нее рабыня, египтянка, - читает Ксеня, - имя ее Агарь. И
сказала Сара Авраму:  "Вот не дает мне Господь рожать. Войди же к моей
рабыне - может, родится от нее". И услышал Аврам речь Сары... И он во-
шел к Агарь, и она понесла".
   - Да остановись ты!  - перебиваю ее.  - Понимаю,  не хочешь.  Ох ты
ханжа.
   Совсем уже поздно вечером я все сидел в кресле, бросив на пол газе-
ту,  в своей комнате,  спим мы отдельно, две наши комнаты смежные. Ду-
мал. Ксения наконец перестала скрипеть пружинами у себя, ворочаться.
   Но за окном неспокойно.  То голоса пьяные,  то собаки хрипло залают
наперебой, как в деревне, а то сверлящие вдруг звуки во всю мощь. Буд-
то он взорвался, охранный этот сигнал, или как он там называется, чтоб
машину не увели, у меня-то нет машины. Нет. А внизу у домов уже сплошь
машины...  Машины  и машины.  И этот проклятый звук никак не затихает,
бесконечно. Вопит. И - прерывается.
   Тишина. Ох,  тишина...  Но теперь почему-то,  когда утих, этот звук
напоминает такое сверлящее тарахтенье игрушки в детстве. Она китайской
называлась, как и мячики бумажные на резинке и "уйди-уйди", что прода-
вали в праздники на углу.  А короткую палочку надо было вертеть,  вер-
теть,  вертеть,  на ней нитка,  и на нитке вот это.  Тарахтело громко,
долго. Я думал о Тане.
   В общем-то, у каждого поколения свои потрясения. И даже в самых че-
пуховейших,  любых мелочах...  И с самого детства.  Даже  припомнились
сгинувшие давно наши лифчики "девчачьи" с резинками, их ненавидел я, и
к ним надо было пристегивать вовсе не дамские,  понятно,  а мои зашто-
панные чулочки в рубчик.
   Я сидел в кресле,  оно казалось твердым теперь,  как стул,  и вроде
возле двери.  Сбоку тоже, только пустые стулья вдоль стены. Один я еще
сижу.  А они все толпятся, народу вдруг полно, у длинного стола, чтобы
их записали. За столом двое служащих записывают. Нам всем, одногодкам,
надо обязательно отрубить сейчас палец на правой руке.  "Проснись! - я
прошу. - Ну проснись!" Но не помогает.
   Первым с левого края у стола Вадька,  мой бывший однокурсник, кото-
рый прошлой зимой умер.  Я вижу, как нагибается он, вытягивает, кладет
на стол руку и стонет,  вскрикивая.  Служащий то ли рубит, то ли режет
ему палец.  И второй служащий,  напротив меня,  вытаскивает клинковый,
ножевой штык.  И все уже сгрудились тут, интересно им... А я больше не
вижу, встаю тихонько, и, единственный, я выскальзываю в дверь, пряча в
левом кулаке мой правый, еще не отрубленный палец.
   - Если тебе мертвецы,  - говорит мне утром Ксения,  -  бредятся  во
сне, скверно. Но хуже, что тебе, по-моему, приснился военкомат.
   Тон у нее независимый сегодня,  очки посверкивают, на меня не смот-
рит.  Она - с самого утра! - уже причесалась давно, и не в халате, а в
американских джинсах,  зад выпирает, и в белой футболке сиськи ее тор-
чат.
   - Объявляли уже по радио,  - говорит Ксения, - из запаса будут при-
зывать офицеров и - туда, похоже. А ты ж офицер? Да, ты офицер.
   И, накрасив неприступно губы,  надела модный,  не надеванный еще ни
разу плащик, вильнула хвостом и унеслась. На работу. Гордая вдруг...
   "Не спешить,  только без паники.  Только без паники. Не торопись, -
говорю я себе. - Не торопись".
   Медленно, сознательно не торопясь,  надеваю брюки вместо тренировок
и кроссовки.  Поверх майки медленно надеваю куртку.  У меня это давний
принцип. Прочел когда-то, не помню где, но усвоил, как родное: никогда
и никуда нельзя опоздать.  Беды,  они ведь найдут всегда.  И потому не
спеши никуда. А счастье - это ведь случай.
   Выхожу из квартиры, еду вниз на лифте за газетами. Может, напечата-
ли о призыве.  Обычно в газетах,  ясно, проглядываю я не все, о проис-
шествиях больше, спортивное. Мог не заметить ничего.
   Газет в  ящике почему-то не было.  Лежала только узкая бумажная по-
лоска.
   Свет в подъезде не горел,  темно. Я вышел из подъезда прочесть. Там
было напечатано очень четко: "Нет, Андрюша, все будет хорошо".
   Я держал в руках бумажку,  перечитал еще раз об Андрюше, кому будет
хорошо. Ящики перепутали.
   Мимо прошел в подъезд высокого роста человек в  измаранном  халате,
на  ходу натягивая брезентовые рукавицы.  На голове у него была иност-
ранная зеленого ядовитого цвета шапочка с длинным козырьком. Он кивнул
мне слегка, я ответил.
   Только это был, понятно, не Андрюша, мне неизвестный, а наш уборщик
мусоропровода.  Единственный, кого запомнил четко из тех, кто вступает
молча в лифт и - "вам на какой?" - потом исчезает так же молча в нашей
башне. Это ж не маленький домик, где жил я когда-то.
   Я все вертел в руках "Андрюшу", не понимая, и заподозрил вдруг неч-
то в конце концов. Вошел в подъезд, поехал на восьмой.
   - Кто?.. - мне ответил наконец на звонки сонный-сонный голос.
   - Я. Андрюша, - сказал я бодрым молодым баритоном. - Открой, Танеч-
ка.
   - Какой Андрюша?  Не сюда!  Отваливай!  - и зашлепали от  двери  ее
длинные, босые, дивные ее ножки.
   Ну, что ж, надо было начинать активно - только опять-таки не спеша!
- кое-что предпринимать.
   В нашем дворе укромный был закуток в высоких кустах,  и еще прикры-
вали это место деревья. Здесь я встал и закрыл глаза, тренируясь.
   Пальцем правой руки было необходимо ни за что не дотронуться до но-
са.  То же самое с указательным пальцем левой руки. Почему-то это было
не просто, пальцы сами собой тянулись к носу.
   Кроме того,  вытянув обе руки,  надо было растопырить дрожащие - но
только обязательно дрожащие!  - все свои десять пальцев.  За восемнад-
цать лет после института и военной кафедры от любых лейтенантских сбо-
ров я - или на бюллетене у невропатолога,  или в командировке дальней,
естественно.
   Когда я приоткрыл глаза,  две бабули,  одна простоволосая, другая в
берете, замершие перед моими кустами, сразу дернулись в стороны, отво-
рачиваясь,  словно никогда они не подглядывали!.. Почему я не потрени-
ровался дома, самому непонятно.
   Я шел по проспекту,  сдерживая шаг.  Солнце так светило, и все было
ярко.  Шли люди,  одетые ярко,  и пестрые-пестрые витринки палаток,  и
блестели зеркальные стекла нового банка.  А мне очень хотелось бежать.
Скорей. Я сдерживал шаг, даже на секунду прижмурил глаза. И наткнулся.
   Перегораживая тротуар наискосок, как змея, тянулась толпа. Они сто-
яли в затылок друг другу, но как-то не везде, растрепанно. И еще: тол-
па была серая,  разве что с прокладками цветными, то куртка была оран-
жевая или шаровары китайские с лампасами. Вся змея дергалась, пересту-
пая, влево, только очень медленно.
   Вообще-то у каждого,  ну пусть не у самых молодых,  сохранилось, не
важно сколько лет прошло:  коли дают,  стань в затылок.  Но я ведь  не
мог, я очень спешил, надо было обойти. А прямо передо мной был большой
затылок крепкого старика. Он стоял к толпе лицом, ко мне затылком. Ру-
ководил или следил?.. Соблюдал порядок?
   Прямые седоватые волосы его были как подрублены топором. Явно, доч-
ка или,  скорее,  внучка ровняли сзади садовыми,  что ли, ножницами, и
это было похоже на короткую стрижку ударниц с фотографий тридцатых го-
дов.
   Я шарахнулся от него левее,  чуть не сбив очень радостных  пацанов,
они шныряли, меняя что-то в толпе. Что - я не понял.
   - Ух ты да ух ты!  - навстречу мне вдоль толпы, ликуя, плясала баб-
ка,  хлопая в ладоши и притопывая, и даже пыталась кружиться, кружить-
ся.
   - Ну, чокнутая. - Я попятился.
   - Нет, - ответил мне сзади голос. - Если верблюда качает буря, коз-
ла ищи уже в воздухе.
   - Что?.. - я обернулся.
   Какой-то человек с рыжеватенькими щетинками-усами мне улыбался.
   - Это пословица, - кивнул он. - Только казахская.
   Может быть,  оттого,  что нацелился я в поликлинику  и  так  боялся
растренироваться, соображал я туго. Как будто всерьез я нервный.
   А толпа передо мной уже разбредалась с досадой,  и танцорка прекра-
тила, остановилась и плюнула.
   - Народу много,  - объяснил мне рыжеусый,  - не  хватило.  Сигареты
двадцать коп, водка три шестьдесят две.
   - А-а-а, - понял я наконец, - пробуете, да?! На старые деньги, зна-
чит! И вы спон-сор-р.
   - Нет, - ответил он. - Подкуйко.
   - Это что "подкуйко"?
   - Фамилия такая моя. Подкуйко. А вас?..
   - Василь Васильевич,  - сказал я не очень приветливо, не называя на
всякий случай своей фамилии.
   - А я Федор Викторович,  - улыбнулся он,  и рыжеватые его усики ше-
вельнулись. - Подкуйко.
   Потом заявил,  что сам нездешний,  из Кустаная,  что идет как раз в
мою  сторону,  и,  ни на шаг не отставая,  рыжеусый почему-то пошел со
мной.
   Я шел быстрей, чтобы оторваться, а он не отставал. Зачем пристроил-
ся ко мне,  было непонятно. Я поглядывал искоса на него. Он был пониже
ростом,  но коренастый,  плечи такие широкие,  темный пиджак,  и кепка
надвинута на лоб. Сколько ему лет, тоже было непонятно.
   - Что, безработный? - спросил вдруг на ходу Подкуйко.
   - Я? Допустим...
   - Тогда свернем сюда,  - сказал Подкуйко,  - незачем никуда бежать.
Вот и скамеечка, присядьте.
   Сквер был маленький, деревья редкие, пыльная трава и пустая скамей-
ка.
   - Вы понравились мне,  - сказал Подкуйко, ладонью тяжело надавливая
на мое плечо, чтобы я сел. Я сел. - Не козел явно. А мы таких именно и
приглашаем пожить.
   - Куда?.. - Я напрягся.
   - Да это недалеко отсюда, - успокоил меня Подкуйко, - девяносто три
километра. Поля там, речка рядом, лес. Хорошо жить.
   - А зачем?.. - Я глядел в него насквозь, подозрительно.
   - Экспедиция, поиск разума земли, - усмехнулся Подкуйко. - Я шучу.
   - Глупо, - резко объяснил я и встал.
   - Глупо,  - согласился охотно Подкуйко, задержав меня за руку. - Но
самый непобедимый-то человек - это усвой, - кто не боится быть глупым.
Сядь.
   Лицо у него было точно азиатское,  усики,  и  скулы  как  каменные,
узенькие глаза под кепочным козырьком.
   - Ну ты и грозный какой, ну я прямо испугался, - сказал я независи-
мо,  раз он на "ты",  и я на "ты".  - Даже усы у тебя грозные...  -  И
спохватился: - Извини.
   - Тоже глупость,  - кивнул Подкуйко.  - Но принципиально!  А ты са-
дись. Са-дись. - И я сел опять. - Пацанва - помнишь? - дразнилась ког-
да-то:  папа рыжий,  мама рыжий,  рыжий и я сам? Вся семья моя покрыта
рыжим волосам?  Помнишь ты?  А я-то,  каких цветов мама с папой,  - ни
сном ни духом! Я сирота.
   - Да я тоже,  знаешь,  - сказал я примирительно,  - уже сирота. Да.
Уже сирота.
   И тут мысль шальная мелькнула.
   - Куда ты предлагаешь уехать? - спросил я. - На сколько?
   - А сам увидишь,  - кивнул он загадочно. - В помощь страдающим. - И
не то улыбнулся, не то усмехнулся.
   "Темнит, темнит. Ну да ладно. Ох и рискованно... - опять я подумал.
- А что не рискованно для меня?.. А?"
   Я смотрел на него, соображал.
   - А могу я, к примеру, ну... как бы с дочкой? - спросил я.
   - Это конечно,  - подтвердил он. - К нам можешь и с дочкой. Малень-
кой, большой, какая есть.
   Когда я распростился с ним, обговорив, когда тут встретимся завтра,
я направился медленно к дому. По дороге у первого лотка с фруктами за-
держался, выбрал и купил килограмм апельсинов.
   Я шел домой,  прижимая к животу целлофан с апельсинами и тощую бро-
шюрку ксерокопийную, которую всучил мне - "это обязательно!" - Подкуй-
ко: "Лао-цзы. Изречения, избранные Львом Николаевичем Толстым".
   Лифт не работал;  наверное, опять чинили. Я шел, шел и шел вверх по
лестнице.  Ее площадка. Но почему-то дверь в квартиру была не прихлоп-
нута. Я взялся за ручку, толкнул осторожно, вошел в коридорчик. В кух-
не на полу, прислоненная спиной к холодильнику, как кукла, - Таня, ли-
цо у нее было мертвое.
   И прыгнули,  покатились вперед апельсины из целлофана, я кинулся, я
нагнулся к ней,  потом к окну,  распахнул. Запах! Потом нос, рот зажав
ладонью, рванул к плите. Закрыл газ, опять к Тане, ее голова, нежи