пятилетние,
смотрели из будочки:  в доме по комнате за открытым окном ходят удиви-
тельные голые женщины.
   Вот так  впервые  взволновались  в будочке их крохотные прежде уды,
напряглись в отчаянье,  поднялись и застыли. И так стояли они шеренгой
в будочке, гололобые, голопузые, нацелясь в необыкновенных длинноволо-
сых красавиц.
   Ясно?! При этом не верьте вы поклепам на взрослых  низкорослых  лю-
дей. Ибо они еще могут вам дать сто очков вперед!
   - Это по личному, Дмитрий Егорыч, разнообразному опыту.
   Уже наступил вечер,  ушел наконец Саморуков, не доиграв второй пар-
тии. Он осторожно вышел в коридор.
   Горела лампочка на дежурном столике,  стояли в деревянной подставке
пробирки,  лежала большая раскрытая тетрадь, но дежурной сестры не бы-
ло. Справа, из ближнего холла, был слышен телевизор, его, наверно, ря-
дами, кругами обсели на стульях калеки.
   Палаты - все двери настежь,  - мимо которых он проходил,  были (мо-
жет,  из-за телевизора?..) полупустые. Лишь изредка, укутанные с голо-
вой, на хирургических кроватях темнели фигуры.
   Навстречу, опираясь на две палки,  медленно передвигался,  с трудом
переставляя ноги, человек в пижаме. Этот парень-"афганец" после давней
операции тренировался каждый вечер,  и теперь, проходя мимо "афганца",
он почувствовал,  как скользнули,  ножом резанули по лицу  ненавидящие
глаза.
   Он толкнул  дверь на лестничную площадку черного хода.  Там не было
никого.
                                      * * *
   Он снял больничную пижаму,  под ней была шерстяная кофта и нормаль-
ная ковбойка, быстро стащил пижамные штаны, еще в палате надел под них
брюки,  запихнул все больничное в целлофановый пакет и пошел  вниз  по
лестнице.
   На улице было хорошо,  так хорошо! - прохладно после чертова запаха
больничных коридоров.  Пахли листья, вечер был светлый, но уже уходили
рядами слабо горящие фонари.
   Странный был разговор с Антошкой, которому, как обычно, звонил днем
в контору.  Антошка просил,  чтобы сам заглянул к нему в офис, где за-
держится допоздна,  прийти в больницу не сможет. "Что-нибудь с "Надеж-
дой", да? Или о Ваве?.." Но Антошка погмыкивал неопределенно.
   Идти быстрей не хотелось,  ничего плохого не хотелось.  Шел бы, как
все, неизвестно куда, среди всех этих нормальных людей.
   Машины мчались,  мчались по проспекту, он теперь уж стоял, чтоб пе-
рейти,  ждал зеленый свет.  Подходило все больше народу, еще больше, а
машины мчались без конца.
   Рядом, слева, только теперь заметил, стояла высокая, худая старуха,
щурилась от бензиновой вони.  Она была чем-то похожа на тещу Марью Са-
вельевну,  разве что эта в перевязанных ниткой очках. Манюня была ведь
довольно покладистой и такой неразговорчивой женщиной, если б Вава бы-
ла в нее.
   - Вам помочь перейти?  - спросил он. - Зеленый свет. - Он подставил
локоть,  понял,  что она еле видит. - Держите под руку! - и почувство-
вал, как сжались судорожно ее пальцы, она уцепилась за него.
   Он думал идти осторожно и не быстро, но теперь казалось, что это не
он, а сама старуха тащит его через широченный проспект. Может, оттого,
что  высокая,  костлявые  и жесткие у нее руки,  а он такой маленький,
совсем он маленький возле нее.
   Но вот,  слава Богу, красный свет, середина проспекта, они застряли
рядом со всеми остановившимися людьми.
   И влево рванулись машины,  и, ополоумев, рванулась старуха (или это
кто?), потащила, дергая его изо всех сил вперед. Еще секунда - бешеное
колесо проехало бы по его ногам.
   Он отскочил,  вырывая  отчаянно из ее пальцев свой локоть,  старуха
шатнулась от толчка и упала.
   Дико завизжали тормоза.
   - Задавил!.. Господи, задавил! Задавил!
   Толпа надвигалась,  она сжимала справа,  слева,  со всех сторон,  и
пробирались сквозь нее вперед любопытные,  а он спиной вываливался на-
зад, стараясь, чтоб незаметно, но все быстрее, быстрее.
   - С ней кто-то был? Был с ней кто-нибудь, а?..
   Зеленый свет.  Он шел быстро назад через проспект, опять на ту сто-
рону, тротуар все ближе, сдерживаясь, чтобы не побежать.
   Завыла за спиной сирена "скорой".  Он оглянулся и сразу завернул за
угол дома.
   Он шел по какому-то переулку вниз.  Сворачивал,  снова  сворачивал.
Наконец начал подниматься куда-то вбок,  вверх.  Стало отчего-то опять
много людей.  Навстречу шли, кто-то перегнал. Мальчишка вдруг выскочил
из ворот, наскочил на него.
   Тихого места  не  было,  хотя совсем стемнело.  Ноги больше не шли.
Сесть. Надо сесть.
   За что?!  Колесо прошло в сантиметре,  даже меньше от его сандалет.
Проклятая. Костлявая...
   Маленький сквер. Скамейки. Но всюду сидят.
   Он пошел наискось. Вот свободная, почти в кустах. Положил рядом па-
кет с больничным барахлом.  Синяк, наверное, на левой руке над сгибом,
куда вцепилась (какая сила была невозможная!).
   Надо уходить. Не к Антошке, к себе. Скорее...
   Он все гладил правой ладонью то место на левой руке.
   Когда добрался  до  больничных ворот,  они были замкнуты на ночь на
цепь.  Он двинулся вдоль решетчатой ограды к боковым воротам.  Он шел,
шел вдоль решетки. Боковые ворота, он дергал их, были заперты.
   Теперь он шел медленно,  очень медленно и смотрел вниз: может, под-
копано где-то,  кто-нибудь пролезал ведь под оградой... Фонари светили
бледно, очень редкие.
   Вон, скорее всего.  Он раздвинул мятый бурьян,  нагнулся. Наверное,
это был собачий лаз, такой узкий и маленький.
   Тогда он стал на колени,  прикинул,  лег на живот.  Совсем вжался в
землю,  как небольшая,  наверное, эта собака, просунул голову, толкнул
вперед целлофановый пакет и пополз.
   Концы решетки врезались ему в спину, он осторожней, извиваясь, под-
винулся вперед,  разгребая,  как собака, землю. Не сдавайся... Не сда-
ваться? Нельзя сдаваться.
   И отполз назад.  За что?..  Никто не поможет.  Не сдавайся. Не сда-
ваться, слышишь!..
   Снова по-собачьи пополз вперед.
   Весь ободранный спереди и сзади,  словно концы решеток полосами из-
резали ему спину,  он ткнулся, задыхаясь, лицом в развороченную, с су-
хими комками землю. Наконец подтянулся с трудом на локтях, высвобождая
из-под решетки ноги.  Он лежал теперь в больничном дворе на боку, сог-
нув ноги в коленях,  ждал, когда успокоится грохот в голове, в ушах, в
груди, разрывающий сердце.
   Потом вытащил из пакета больничное под тусклым фонарем: штаны и пи-
жамную куртку.  Надо переодеваться.  Штаны и куртка были полосатые, он
впервые подумал об этом,  скривившись,  - словно на концлагерных сним-
ках.  Вдалеке мелькнул и ударял все ярче,  приближаясь, фонарик, силь-
ный, как прожектор. Но он уже был одет в больничное. Человек в десант-
но-пятнистой  форме - луч фонарика то описывал круги,  а то утыкался в
землю - шел,  немного покачиваясь,  к нему.  Пьяный, что ли?.. Сторож?
Охранник?
   И, стискивая зубы, встал, выпрямился, чтобы не сидеть бессильным на
земле.
   Человек - от него действительно попахивало водкой -  осмотрел  его,
подойдя чуть не вплотную, поводя снизу вверх лучом.
   - Значит, выздоровел. Из терапевтического? В самоволку ходил? - Го-
лос,  странно,  был не молодой, а старческий. - Да не дрожи ты, малый,
это я у сына форму взял,  чтоб сподручней,  - хихикнув,  объяснил, как
своему,  сторож.  - Ну что, кинул палку Марухе, а? Иди, иди, не заблу-
дись. - И посветил фонарем. - Вон терапевтический.
   Он долго стоял у стены чужого корпуса,  слушал,  как уходит, что-то
бормоча, сторож.
   Потом, держась за стену,  - только б не упасть, - перебирая руками,
завернул к себе, в ортопедическое, в хирургию.
                                      * * *
   Почему ж теперь он знал точно, что умирает?
   Не боль в ногах,  ее можно терпеть,  еще терпеть,  а от непонятного
забытья.
   Он выныривал оттуда,  но на минуты только, и проваливался. Слишком,
оказывается,  долго не приходит он в себя после наркоза,  после опера-
ции.
   Когда открывал глаза, то видел врачей. Они стояли, наклонясь, двое.
Нет, Саморукова больше не было. Эти стояли, хирурги.
   Один был  Дмитриев,  другой - Егоров.  Но почему Дмитриев был такой
сутуловатый,  неопределенных лет и такой же гладко-седой,  с таким  же
пробором?.. А у Егорова были большие и даже теперь как будто ироничные
черные глаза?
   Однажды - вечером это,  ночью?  - он увидел,  как нянечка, врачи ее
звали Анусей, пыталась снять его боль. Она-то думала, что он спит.
   Она отвернула  его одеяло и,  нагнувшись,  шепча непонятное (по-та-
тарски, что ли), едва не касаясь ладонью, водила в воздухе вдоль обвя-
занных,  забинтованных его ног. Доходила до пальцев, там, где под бин-
тами пальцы, и отбрасывала что-то в сторону, прочь, отмахивала ладонью
изо всех сил. Что отмахивала...
   Не проходило забытье.
   То музыка была далеко какая-то,  то сны вроде, люди были, но не за-
поминалось.
   Зато так четко вдруг пришло,  как в  воскресенье  вечером,  никаких
врачей в отделении, понятно, не было, он на Антошкиной машине с Антош-
кой перед самой операцией ездил к себе домой.
   Вава к нему ни разу не приходила.  С того дня,  первого, как звонил
из больницы и все объяснил, телефон у нее не отвечал. Или вдруг трубку
вечерами брал курский "братец",  но после "але" молча слушал и на  по-
луслове отключался молча.  Антошка сказал,  что,  когда он сам звонил,
было то же.
   Машину Антошка остановил,  не доезжая до дома.  Бабки в  платочках,
вечные как будто, сидели на своих лавочках у третьего подъезда, у вто-
рого, и, как говорил Антошка, пока дойдешь до своего, до первого, хоть
какая будет информация.  Да и ставить машину под своими окнами было ни
к чему.
   Все бабки смолкли сразу,  уставились,  прищурясь, но не на Антошку,
на него.
   - Добрый вечер, - он кивал в сторону бабок, хотя лиц не различал.
   - А-а,  здравствуй, здравствуй. Что, на девятый день идете? Это они
Савельевну помянуть. - Бабки переглядывались.
   "Умерла уже Манюня", - понял он.
   Но у своего первого подъезда сидела одна только Анисья, опираясь на
палку, и жену его она чего-то давно не видела.
   - Там  живет какой-то,  - шепотом сказала Анисья.  - Мужчина ходит,
очки на носу толстые.
   Они поглядели на окна, свет там не горел.
   Он вынул из кармана ключи от квартиры и первым, за ним Антошка, во-
шел в подъезд.
   Его ключ к дверному замку не подходил: замок явно был другой, заме-
ненный.
   Совсем непонятно было:  если это действительно девятый день  с  тех
пор, как Манюня умерла...
   Он лежит на спине на кровати,  приподнятой на винтах, боль не зати-
хала.  Антошка намекал, что это никакой не "двоюродный братец", да и у
самого тоже ведь давно закрадывалось, но только где она, Вава?..
   Он закрывал  от  боли  глаза,  и лезла в голову газетная статья ка-
кая-то о людоеде, который поедал потом своих любовниц.
   Теперь он видел ясно застеленную чем-то белоснежным,  а уже в  пыли
кровать со спинками, огороженную, как в музее, тонкой лентой, и лежали
бумажные цветы на подушке.
   Но ведь такое видел он наяву!  - в квартире своего  знакомого:  все
было в память умершей любимой жены.  Правда,  знакомый этот скоро тоже
умер.
   Любимой... Настоящее,  самое настоящее у него,  что он давно понял,
было  - у многих было такое?!  Ну и что!  - только в девятнадцать лет.
Когда была Лена.  Осенью, никого нет, а еще светло, листья всюду сухие
и рядом тоже, на скамейке. Но не холодно совсем.
   И проходит  мимо человек с велосипедом,  ведет его за руль,  листья
хрустят, колеса кажутся слишком большими, если сидишь на невысокой са-
довой скамейке и смотришь, когда уж он пройдет мимо.
   Болят ноги. До чего... Все-таки до чего болят. Но надо терпеть.
   "Надо потерпеть, - рассуждает с кем-то теоретик Саморуков (этот еще
откуда выполз?),  - пациенты нуждаются иногда в физической боли, чтобы
отвлечься от всяких мук совести".
   Стоп!.. Под тумбочкой на балконе действительно что-то сидит. Не там
ли динамик Саморукова?  Копошится что-то и даже скребется, трепыхается
иногда. Бред... Все бред. Сдают нервы.
   Итог: значит... Или - конец, или останешься навсегда калекой. Выхо-
дит,  так обернулось... Где ж это он прочел в книжке: "У каждого гриба
свои иллюзии"?
   Но он ведь неплохо жил!  Институт закончил,  работал!.. Институт...
Работа... Разве имеет это теперь значение?
   Бабы, амуры.  Все.  Конец. И не может Ваву ни за что упрекать, да и
не любил он ее давно.
   Она хотела детей,  но не было детей. А у него есть! И от первой па-
рень, и от второй - хорошая его, разумная девочка...
   Когда ж умерла Манюня?  Какой был день?!  Он все не мог  сосчитать,
когда именно он шел к Антошке через проспект.
   Лена... Все над ними смеялись, он ей был по плечо. Любимая, она его
любила... Он больше не видел ее никогда.
   "Красота спасает"?  "Красота спасет мир".  Спасет?.. Он считал, для
нас, для всех, для всего мира наступило время, когда...
   Но даже если выживет он...  Он калека.  Нет больше дома.  Милостыню
просить? Но для калеки, и это особенно, чтобы оставаться во всем чело-
веком, нужен талант. Талант!
   Это смерть все уравнивает...  Как сказала восьмилетняя его девочка,
когда уходил он к Ваве: "Такова человеческая жизнь".
   Не к кому обратиться. Один. Всегда. К кому обратиться?
   - Прошу Тебя,  все равно прошу!  Прошу! Я прошу Тебя, чтобы только,
только не умирать...
                                      * * *
   Утром нянечка Ануся длинной щеткой медленно прибирала уже балкон. В
небе почему-то стояло зарево.  Как радуга,  что ли.  Но не ко времени.
Черные дымы,  не двигаясь, торчали далеко, рядами под непонятно радуж-
ным небом, словно черные деревья. И кверху они расширялись даже, будто
густо было там от листьев.
   Ануся набок  наклонила тумбочку,  сдвигая ее,  вымела оттуда щеткой
неизвестно что,  как тряпки, и выбросила вниз на голые ветки осин. По-
казалось, что это - с растопыренными белыми крыльями.
   В первый раз,  весь закутанный, с Анусей как сопровождающей, опира-
ясь на костыли, он спустился на лифте во двор больницы.
   Он стоял долго, поддерживаемый Анусей, на бетонном крыльце корпуса,
обвиснув  на больших костылях.  Голова кружилась,  и так было плохо от
слабости, от вольного, от весеннего воздуха.
   Прошла мимо нянечка-старуха в синем халате,  несла поднос  с  едой,
накрытый салфеткой. По дорожке от дома ехал человек в инвалидном крес-
ле, двигал руками рычаги.
   Он спустился наконец с крыльца, ушла Ануся, он глядел вверх на оси-
новые ветки,  где застряло, наверно, то непонятное, с крыльями, но ни-
чего там не увидел.
   В больничном дворе на скамейках сидели калеки,  закутанные, в плат-
ках,  в  ушанках,  подложив все теплое под себя:  еще даже не растаяла
кое-где ледяная корка под деревьями. А всем хотелось на волю.
   Он проковылял мимо этих убогих, некоторых из них он уже знал по фа-
милиям,  даже по именам. Они тараторили, взмахивая руками, или сидели,
зажмурив глаза,  лицами кверху,  загорали под слабым солнцем.  На него
никто внимания не обращал.
   На скамейке возле Ургалкина, неунывающего пенсионера, было место, и
он подсел к нему.
   Ургалкин в очках занимался делом, плел вроде бы сувениры, маленькие
такие лапоточки (для иностранцев, что ли?). Выходило у него ловко. Ур-
галкин подмигнул:
   - Весной пришивали еще по две деревяшки, знаешь, вот сюда и сюда, к
подошвам,  чтоб не промокали, к пяткам и к носку. Это к настоящим лап-
тям.  Братики у меня сразу наденут и давай по  избе  друг  за  другом:
стук-стук, стук-стук, стук-стук.
   - Да, - кивнул он. - Молодец.
   У скамейки под ногами,  под тонкой ледышкой,  вроде пленки,  ползла
уже,  прямо бежала,  разливалась весенняя вода. Он потыкал туда косты-
лем. Хотелось бы встать.
   В палате,  в  боксе,  но там никто ведь не видел,  он тренировался:
чтоб без костылей. Он оперся ладонями о скамейку, стараясь приподнять-
ся. Привстать не получалось. Все, будь вы все прокляты, проиграл.
   Может, надо еще как-то,  боком.  Но только б не упасть.  При всех с
размаху вниз лицом...
   Когда ж привстал наконец, цепляясь судорожно за скамейку, все равно
не мог он идти.  И стоял так,  вздрагивая,  без костылей, сгорбившись,
видя только бегущую под ногами воду.
   Потом сделал мелкий шаг, второй. Поднял голову.
   Он был огромного роста. И все вокруг, затихнув, глядели снизу вверх
на него.
   Тогда он зашагал по воде.  Вначале, как деревянными, двигая ногами,
потом все лучше, потверже. Над всеми! Над всеми людьми! Да! Он был са-
мый высокий,  выше даже этих,  молодых, как палки, тонких деревьев. Он
потрогал верхушки пальцами. Вот! Вы! - чудо шагает по вашему ничтожно-
му, убогому двору!
   Да ведь он и есть чудо! И стоит он теперь не жалкие три миллиона, а
пять, десять, двадцать, пятьдесят, сто миллионов! Или даже больше. Но-
вый владелец "Надежды" Святослав Костюков оплачивал все широко!
   Сколько же лет, выходит, он прожил зря. Но, правда, разве можно бы-
ло это раньше...
   Но все равно:  он ведь не стар еще! Здоровье! Сила! Красота! Не за-
висит это теперь от возраста!  Есть целый комплекс:  не одна хирургия,
даже курс липоскульптуры и др. и пр. Его кожа станет упругой, она ста-
нет  гладкой,  разгладятся все морщины,  и даже может измениться форма
ушей и разрез глаз...
   Он шел по воде,  разбрызгивая воду. Уволили - жалко, конечно, - ду-
рака Антошку,  но разве ж дело в Антошке?!  Есть Костюков,  есть чудо-
деи-хирурги.
   Да он и сам теперь может все!  Весь мир болен,  а он может все! Лю-
бое! Будет жить как хочет. Да! Потому что он выше людей! Выше всех лю-
дей.  Да. Ну прямо-таки "человек-легенда". Но ведь неплохо кто-то ска-
зал: легенда - это много раз повторенная правда.
   Калека в инвалидном кресле глядел на него во все глаза снизу вверх,
и стоял не двигаясь совсем малорослый "афганец",  он все еще  трениро-
вался с двумя палками.  И только какой-то чужой ехал по дорожке на ма-
леньком велосипеде, озираясь.
   - Стой! - приказал он этому дурацкому велосипеду, словно не в себе.
- Стоять! Слышишь!
   И чужой  пригнулся  низко к жалкому своему велосипеду,  оглянулся в
испуге.
   Боже мой, стерлось давным-давно в памяти лицо Лены; прекрасные, ка-
кие прекрасные волосы ее,  запах. Но лицо человека, который по листьям
мимо скамейки вел с огромными колесами велосипед,  почему-то осталось.
Молодой был, черноволосый.
   У человека на маленьком велосипеде было то самое лицо.  Этого,  ко-
нечно, быть не могло...
   Надо было снова скомандовать,  резко приказать остановиться,  он по
дорожке  двинулся  широким  и очень твердым шагом,  но тот все быстрее
крутил педали, а когда оглянулся, в глазах был страх и даже было отча-
янье: неужели догонит чудовище?
   1993
                               Заморозь - и съешь!
   Последнее время  странное ощущение:  я отлично чувствую собственный
череп.  Нет,  не лоб, именно череп! Когда приложишь ладонь. И вовсе не
мудрые мысли, так, машинально. А не похудел. Наверное, от безделья.
   То есть достиг желанного:  я не делаю ничего. "Я б хотел навеки так
уснуть (как у Лермонтова),  чтоб в душе дремали жизни  силы  и,  дыша,
вздымалась тихо грудь".
   Правда, у меня вздыматься начало пузо. Но ведь это почти у всех го-
родских мужиков к сорока годам начинает из штанов выпирать пузо.  Мен-
талитет, как говорится. Сам, может, активный, дела делает, а - пузо. А
я не делаю дел.
   Если припомнить, давно тайно я и хотел ничего не делать. В институт
постун пал - известно,  родители зудели,  пусть земля им пухом. Службу
мою - восемнадцать лет! - даже поминать скучно. И только сейчас, к се-
редине жизни, "везунчик"; конечно: живу на халяву.
   Дядя умер,  я продал его старинный письменный стол (взял зелеными),
его старинный буфет новым буржуям,  часы с маятником, XIX век, ломбер-
ный столик.  В общем,  все. Вложил в акции, получил проценты. Большие.
Но не втянуло,  лень. Забрал свое, оттого и не проиграл. Наоборот. Еще
как! И на их митинги, акционеров, мне ходить незачем.
   Я, понятно,  делаю вид, что ищу рабо