том из крабов и
свежими огурцами. Ромбикова сразу запьянела, потому  что  выпила  подряд
три рюмки водки. За окном в это время громыхнуло, и  Матвеев  не  усидел
под столом, выскочил, уши навострил и в окно уставился. А там, за  стек-
лом, как еще полыхнет, черное небо сразу газосварочным  стало,  так  что
Матвеев задрожал пуще прежнего, так задрожал, как еще  никогда  в  своей
жизни не дрожал, до сотрясания внутренностей, даже сердце на язык дрожа-
щее выкатилось, он насилу его втолкнул на место, а встать не может  и  к
Ромбиковой обратиться не может, чтобы она ему  похмелиться  водки  дала.
Сердце опять на языке оказалось и дрожит, нет сил  языком  шевельнуть  и
сказать Ромбиковой или Пилькину на худой конец, чтобы принесли и налили.
Но где там!
   Подыхай под столом один во время грозы. Герка Зухенмахер догадался бы
позвонить. Дождь еще больше усилился, колотил по стеклам, как град, а по
небу уже листовое железо летало вместе с рекламными щитами и деревьями.
   В это время Матвеев заметил, что хризантема на  глазах  стала  расти:
пошли боковые побеги, а в воде длинные корни. Просто Матвеев не заметил,
как проскочило в пьянках полгода. Отмечал все свое избрание в академики.
А хризантема росла. Причем до Матвеева дошло, что Зухенмахер  Герка  ра-
зозлился на него и снял с роли академика,  и  вообще  собирался  уволить
Матвеева из театра. Сволочь, конечно, между нами говоря, Герка  Зухенма-
хер. Когда Матвеев шарашил ему роль Валентина в "Валентине и  Валентине"
(как это?), правда, один раз упал во время действия со сцены в оркестро-
вую яму, но какой артист не падал?
   Ромбикова эмигрировала в Израиль. А Пилькин спился к чертовой  матери
в России. В Америке он не смог спиться, надо ему было  в  Россию  приез-
жать, чтобы тут спиться. Последний раз его видели в пивной на  Разгуляе.
А хризантема все растет. Из воды жена Матвеева пересадила ее в землю. За
три месяца она вымахала до потолка, пришлось секатором срезать побеги, а
она новые по бокам выпустила. Какая-то бессмертная оказалась хризантема.
Жена ее побеги по всем подоконникам растащила,  и  на  даче  теперь  две
клумбы этих осенних цветов.
   Вот что значит от всего сердца подарила Ромбикова. Любила она Матвее-
ва, под хвостом нюхала. А он? Хоть бы разок у нее под  хвостом  понюхал!
Нет же.
   Упрямый. Вот и укатила барышня в Израиль. А что  говорил  Станиславс-
кий?
   Станиславский говорил: "Искусство создают не века, народы и  история,
а отдельные гении и таланты, которые родятся в веках,  народах  и  исто-
рии".
   Такие гении, как Матвеев.
   Есть ли артисты сильнее Матвеева, который был однофамильцем того Мат-
веева, а потом спился и умер на сцене в детском спектакле, исполняя  не-
похмеленным роль собаки?!
   Нет ответа. Нет ответа.



ЮРИЙ КУВАЛДИН
ВОРОНА

                                     Повесть

   Занавес, на котором была изображена ворона, открылся. В зале скрип-
нуло кресло. Солнце только что зашло, но было еще светло. В углу у за-
бора Миша жарил шашлык, и острый запах разливался по всему парку. Парк
принадлежал когда-то советскому писателю Н.,  а теперь был продан вла-
дельцу инвестиционного фонда Абдуллаеву,  который за полгода возвел на
месте  старого  дома  трехэтажный коттедж по американскому проекту,  с
застекленной, как витрина супермаркета, террасой, с которой открывался
роскошный вид на реку.
   Миша писал рассказы, хотел быть знаменитым, искал славы, но расска-
зы никто не печатал. Он работал у Абдуллаева за пятьсот долларов в ме-
сяц и занимался рекламой.  Еще Миша написал пьесу, и сегодня она будет
разыграна.  Он ждал героиню, удачливую Машу, которая тоже сочиняла, но
в отличие от Миши вовсю печаталась и переводила каких-то англичан, да-
же в Лондоне побывала.
   Книги советского писателя Н. лежали в туалете и расходились по лис-
точку довольно-таки быстро, бумага была мягкая.
   Наконец приехала Маша, как послание от какой-нибудь Хлои или Глике-
ры. Она была в черных джинсах и черной водолазке.
   - Почему ты всегда ходишь в черном? - спросил Миша.
   - Это в память о матери, - ответила Маша.
   - В черном переплете книга выглядит дороже, - сказал Миша.
   - С золотым тиснением.
   - Сократ, Иисус, Шекспир. Мне хочется быть умнее себя, - сказал Ми-
ша  и продолжил:  - Я знаком с тобою полгода и только теперь осмелился
спросить о черном.
   - Надо быть смелее, - сказала Маша. - А где сцена?
   - Там, - махнул в сторону реки Миша.
   Маша села на скамейку и, подумав, сказала:
   - Вчера на ночь читала Борхеса. У нас так никто не пишет. Художест-
венное литературоведение на безумном вдохновении.
   - Я  люблю  авторов за имена,  - сказал Миша.  - В этом особая пре-
лесть.  Послушай:  Бо-о-р-хес!  Не обязательно читать!  Но обязательно
знать имена! Нужно знать как можно больше имен и повторять их в разго-
воре как можно чаще,  чтобы тебя слушали  с  открытыми  ртами!  Пруст,
Джойс, Барт! Бо-о-р-хес!
   - А  еще - я утром проснулась в страхе от грозы.  Бедная моя собака
влетела с грохотом в комнату и дрожала так, что кровать моя ходила хо-
дуном. Моя собака очень боится грозы.
   - Я тоже боюсь грозы,  - сказал Миша.  - Однажды она застала меня в
поле. Ты представляешь, вокруг меня огненные гвозди молний, а укрыться
негде! Я дрожал, как твоя собака.
   Скрипнула калитка.  Это  вернулись  с прогулки экономист Соловьев и
старый киноартист Александр Сергеевич.
   Миша представил Машу.
   - Ага! - рассмеялся лысый, с бородкой и в очках, Соловьев.
   - Александр Сергеевич, но не Пушкин, - усмехнулся артист.
   - Маша, - сказала Маша.
   Артист закашлялся и сел на скамейку, затем закурил папиросу.
   - Что вы все курите! - недовольно сказал Соловьев.
   - Если брошу,  то помру,  - сказал Александр Сергеевич и  пригладил
львиную гриву седых волос.
   Соловьев засунул руки в карманы брюк, заходил насупившись туда-сюда
перед скамейкой.
   - Все плохо!  - воскликнул он. - Экономика зашла в тупик, народ об-
нищал!
   - Это вы-то обнищали?! - спросил Миша.
   - Обо мне речь не идет.  Кругом грязь, нищие! Заводы останавливают-
ся, шахтеры бастуют!
   Миша улыбнулся, отодвинулся от огня и сказал:
   - Я понимаю, что у вас душа болит за отечество, но вы-то богаты!
   - Да, мне хватает. Но я не о себе.
   Артист Александр Сергеевич спросил, указывая на стену:
   - А чьи эти великолепные пейзажи?
   - Это Левитан, - сказал Миша. - Подлинники.
   Из правой кулисы появился Абдуллаев,  молодой человек лет  двадцати
пяти, в белом костюме, изящный, с тонкой ниткой усов.
   - Очаровательные мои! - воскликнул он. - Сегодня я купил одного Ма-
левича и двух Недбайло.
   - Малевича знаю, а Недбайло нет, - сказал Соловьев.
   - Узнаете, - сказал Абдуллаев. - У вас все готово?
   - Как у Шекспира, любая улица - сцена! - сказал Миша.
   Следом за Абдуллаевым из правой кулисы показались Ильинская, старая
актриса,  подруга Александра Сергеевича, и хромой Алексей, бывший врач
кремлевки.
   - Подмосковье лучше Швейцарии! - с чувством сказала Ильинская, рас-
кинув руки в стороны, на пальцах блеснули кольца и перстни. - Кажется,
я никуда и никогда не уезжала.  Сын Геннадий теперь тоже в Москве. Что
мы в Швейцарии,  что мы в Нью-Йорке? А здесь... Одним словом - родина!
Таких пейзажей нет нигде!
   Раздался шлепок.  Это Александр Сергеевич убил комара у себя на ще-
ке.
   - Я  не видел более грязной страны,  чем наша!  - возмущенно сказал
Соловьев.  - Помойные кучи кругом, улицы грязны, дороги разбиты, архи-
тектура убога! Черт знает что!
   - Застрелю, - усмехнулся Абдуллаев.
   Врач кремлевки Алексей подхромал к скамейке, сел и сказал:
   - Я сухое не могу пить. Водку подадут когда-нибудь?
   Все сели за стол. Занавес поднялся. Маша стояла на авансцене, голо-
ва приподнята,  тонкая, в черном. Скрипка где-то взвизгнула. Маша ска-
зала:
   - И теперь лишь слабенький свет начинает проникать во мрак вопроса,
который мы хотели задать вечности.
   В паузе скрипка взвизгнула еще раз.  Все ели шашлык и  смотрели  на
сцену, лишь бывший врач кремлевки уже закосел от фужера водки и что-то
мычал себе под нос.
   Маша продолжила:
   - Как же это вообще может произойти,  чтобы люди  убили  Бога?  Но,
увы,  Бог мертв.  Солнце,  небо, море. Все мертво, и только я, ворона,
летаю над свалкой человечества. Полагание ценностей подобрало под себя
все  сущее как сущее для себя - тем самым оно убрало его,  покончило с
ним,  убило его. Я - метафизика черной вороны - обволакиваю пространс-
тва слова, во мне все, потому что все живое стремится к смерти, что-то
еще сопротивляется мне,  пытается жить,  но я, взмахивая черным крылом
рояля  моцартовского  реквиема,  гашу  стремление  к  обмену  веществ.
Смерть, смерть правит миром. Будущего нет. Это только наше представле-
ние.  Я останавливаю представление,  предстоящее останавливаю.  Потому
что предстоящее - это то,  что остановлено представлением.  Устранение
сущего самого по себе,  убиение Бога - все это совершается в обеспече-
нии постоянного состояния, заручаясь которым человек обеспечивает себе
уверенность в бессмертии,  чтобы соответствовать бытию сущего - воле к
власти.  А власть только у меня, вороны, и она выражается в безгранич-
ном безвластии,  когда можно уничтожать все,  что попадается под руку!
Крыло мое черное,  Моцарт мой черный,  всех чаек я перекрашу в черное!
Слава вороне!
   Ильинская склонилась к Александру Сергеевичу:
   - Как это непонятно и скучно!
   - А  вы  бросьте,  не вслушивайтесь,  - сказал добродушно Александр
Сергеевич,  - пусть журчат!  Они хотят самоутверждения.  Мы же в  свое
время тоже хотели этого.
   Миша горящим взором следил за Машей и упивался своим текстом.
   Соловьев сказал:
   - Какая чушь.  И здесь - помойка.  Помойка уже вышла на сцену!  Что
делать, как противостоять американизации?!
   - Сейчас бы нашу,  русскую спеть,  - промычал Алексей и без предуп-
реждения громко затянул:
   Ой, цветет калина в поле у ручья,  Парня молодого полюбила я, Парня
полюбила на свою беду: Не могу открыться - слова не найду!
   - То-то и видно, что слов не найдешь, совсем оскотинились! - возму-
тился Соловьев.
   Миша ушел с Машей в кулису.
   - Как здорово ты прочитала этот монолог! - воскликнул Миша.
   - Я рада, что тебе понравилось, но...
   - Что "но"?
   - Мне  это не нравится.  И - это видно по глазам - публика скучает.
Я, пожалуй, после твоего выхода прочитаю свой текст.
   - Читай, - обиженно сказал Миша и пошел на сцену.
   Ильинская подала реплику:
   - Миша, вы знаете, что вороны и чайки - это одно и то же?
   - Да, я знаю. Белые - над морем, черные - над полем. Но взрыв бого-
ненавистничества  перетасовал  карты:  вороны теперь над морем летают,
падаль с поверхности подбирают,  а чайки - над свалками кружатся  и...
Вороны белеют, а чайки чернеют!
   Соловьев прошелся  перед рампой,  руки по-прежнему в карманах брюк,
он сказал:
   - Доллар мелкими шажками растет каждый день, людям уже нечего есть.
Сидят  на картошке и макаронах,  пухнут с голоду,  какое потомство нас
ожидает?!
   Абдуллаев подошел к своему черному "мерседесу" и достал из него бу-
кет великолепных роз на очень длинных ногах.
   - Это вам, - сказал он, преподнося букет Маше.
   - Ой! - вскрикнула Маша. - Укололась!
   Александр Сергеевич сказал:
   - Роза с шипами.
   - Это банально,  - сказала Ильинская. - Я всю жизнь мечтала сыграть
Заречную, но сволочи режиссеры не дали!
   - Это печально, - сказал Соловьев. - Искусство в упадке, кинотеатры
закрыты, торгуют в них машинами, видеотехникой, мебелью. А кто все это
покупает? Ворье!
   Миша вставил:
   - И вы воруете?
   - Я зарабатываю.
   - Позвольте спросить: каким образом?
   - Это коммерческая тайна,  - отмахнулся Соловьев и ушел  в  кулису.
Там скрипнула половица.
   Хромой врач  кремлевки Алексей вышел с балалайкой и сел на табурет.
Он запел:
   Услышь меня,  хорошая,  Услышь меня, красивая, - Заря моя вечерняя,
Любовь неугасимая...
   Ильинская захлопала  в ладоши.  Миша улыбнулся.  На сцене появилась
Маша. В руках у нее была тонкая книжечка собственных рассказов.
   - Синие,  синие,  синие шеи в розовых,  розовых,  розовых чулках из
лоснящегося,  переливающегося,  утонченного китайского шелка,  легким,
нежным, изысканным ветерком ласкаемые, просили великолепного, красиво-
го,  живописного, картинного, блестящего, блистательного поглаживания,
которое вызывает горячую, беззаветную, бескорыстную, страстную любовь,
смешанную с влечением,  увлечением,  привязанностью, склонностью, нак-
лонностью,  слабостью, страстью, пристрастием, преданностью, тяготени-
ем,  манией,  симпатией, верностью, благоволением, благорасположением,
благосклонностью,  подхватываемую высоким, возвышенным эротизмом, лег-
кокрылым Эросом. Любите, любите, любите!
   - Браво! - крикнул Миша.
   Ильинская отщипнула  от грозди черного винограда маленькую веточку,
положила ягоду на язык, склонилась к Александру Сергеевичу и спросила:
   - Что это?
   - Да так,  - неопределенно махнул рукой Александр Сергеевич. - Сло-
веса.  Помню,  во время войны я снимался в роли комбрига. Входит капи-
тан,  а я ему: "Как стоите перед комбригом?!" Да... Вот были роли! Вот
были тексты!  А теперь...  Одно недоразумение. Не могут о простом ска-
зать просто... Я всю жизнь играл в эпизодах, но! - Александр Сергеевич
поднял палец. - Играл генералов. Фактура у меня генеральская. Запуска-
ют фильм про войну,  так режиссеры уже знают,  кто генерала будет  иг-
рать,  звонят,  страничку с текстом на дом привозят. У меня там десять
слов,  но каких!  Например: "Вторая армия ударяет в направлении Киев -
Житомир!" А я стою у огромной карты,  указкой вожу по ней, подчиненные
мне командиры смотрят на меня во все глаза,  каждое слово  ловят!  Вот
было время, вот были фильмы!
   Ветер шевельнул  занавеску на окне.  Где-то в кустах запел соловей.
Затем вступила скрипка, поддержанная виолончелью.
   - Маша, что вы хотели сказать этим отрывком? - спросила Ильинская.
   - Им сказано то,  что я хотела сказать,  - сказала Маша.  -  Сейчас
нельзя  писать  так,  как писали раньше.  Русский язык в каноническом,
правильном употреблении умер.  Нужны новые формы. Постмодернизм, аван-
гардизм, одним словом, андерграунд.
   - Но нам это не понятно!  - с чувством сказала Ильинская.  - Почему
вы не хотите сказать прямо: "Я вас люблю!" - и все! Все! Больше ничего
не нужно.
   Маша огорченно  вздохнула,  провела руками по бедрам в черных джин-
сах, сказала:
   - Это не искусство.
   Виолончель звучала со скрипкой.
   Абдуллаев внимательно слушал и нарезал тонкие дольки ананаса.
   Маша продолжила с некоторым возбуждением:
   - Жизнь - это одно, а искусство - совершенно другое. Всякий раз как
я  пытаюсь вязать текст,  доставляющий мне удовольствие,  я обретаю не
свою субъективность,  а свою индивидуальность -  фактор,  определяющий
отграниченность  моего тела от всех прочих тел и позволяющий ему испы-
тывать чувство страдания или удовлетворения:  я обретаю свое тело-нас-
лаждение, которое к тому же оказывается и моим историческим субъектом.
Ведь именно сообразуясь с тончайшими комбинациями ушедших от жизненных
понятий слов, я и управляю противоречивым взаимодействием удовольствия
и наслаждения,  одновременно оказываясь субъектом, неуютно чувствующим
себя в своей современности. Тайнопись. Слушайте:
   Безмолвно-дружелюбная луна  (почти что по Вергилию) с тобою,  как в
тот,  исчезнувший во мгле времен вечерний миг,  когда неверным зреньем
ты наконец нашел ее навек в саду или дворе, истлевших прахом. Навек? Я
знаю, будет некий день и чей-то голос мне откроет въяве: "Ты больше не
посмотришь на луну. Исчерпана отпущенная сумма секунд, отмеренных тебе
судьбой. Хоть в целом мире окна с этих пор открой. Повсюду мрак. Ее не
будет".  Живем  то находя,  то забывая луну,  счастливый амулет ночей.
Вглядись позорче. Каждый раз - последний".
   Ильинская вышла к рампе. Она сказала:
   - Маша,  вы только начинаете череду ошибок, которые я заканчиваю. Я
это понимаю так.  Мы рождаемся бессознательно. Входим медленно в жизнь
и думаем,  что до нас ничего не было. А если и было, то враждебно нам.
Человек жесток.  Он хочет бороться с тем, что создано до него и не им.
Даже не пытаясь понять то,  что создано не им.  Понимание  приходит  к
тридцати - сорока годам. Не нужно новых форм и новых содержаний! Нужно
просто понять,  что ты сама стара как мир, что ты - и Мария Магдалина,
и я,  и он, и она. Ты - старая форма и старое содержание. Не обижайся,
но ты, как и я, как и все люди, всего лишь экземпляр немыслимого тира-
жа человечества, а оригинал - Бог! Вот и все.
   Ильинская села  рядом с Александром Сергеевичем и продолжила поеда-
ние черного винограда.
   Маша огорчилась, но из чувства противоречия воскликнула:
   - Пусть я буду вороной,  но не буду экземпляром тиража. Я хочу быть
оригиналом!
   - Хотеть не запрещается, - сказала Ильинская. - Но это уже было.
   - Вороны не было!
   - Деточка,  на  этом  свете уже все было,  - мягко сказал Александр
Сергеевич.  - Только вы об этом пока не знаете. Жизнь дана вам как раз
для того, чтобы к концу ее вы узнали, что все уже было.
   - Как вы скучны!  - сказала Маша.  - Если бы все так рассуждали, то
жизнь давно бы кончилась.
   - К сожалению, желания злых гениев человечества о прекращении жизни
на земле неосуществимы.  Одного желания мало.  Вы говорили о любви так
сложно, а она-то, любовь, и не даст покончить с жизнью. Вас родили, не
спрашивая  вас об этом.  Вы не захотите жить - родят других,  десятых,
миллионных.  Вы затаптываете траву подошвами в одном  месте,  убиваете
траву,  торите тропинки,  а она прет в другом месте. Пойдете проклады-
вать тропу там, а прежняя тропинка зарастет. Вот вам и человечество, -
сказала Ильинская.
   - Вы хотите сказать, что я - трава?! - возмутилась Маша.
   - Я этого не сказала,  но дала понять в принципе, - сказала Ильинс-
кая. - Я-то уж точно - трава. А каковы были мечты? Я родилась на Урале
и все время мечтала:  в Москву,  в Москву!  На сцену! И что же получи-
лось?  Я в Москве. Ну и что? Играла горничных, мечтая о Заречной. Ско-
лачивала  параллельно  свой театр в подвале,  но он быстро развалился.
Время шло.  Я смирилась. И работала на сцене, как люди работают везде.
Что такое слава? Это когда о тебе знают миллионы. Но все умрут, и сла-
ва исчезнет.  Актеры быстро забываются. Кто такой Давыдов? Один звук и
остался. А как гремел в свое время. А ножка о ножку балерин пушкинских
времен?  Как они танцевали?  Должно быть,  хуже Улановой.  Кто об этом
знает.  Конечно, Пушкину можно поверить, что хорошо тогда танцевали. А
если не поверить? Он ведь был влюбчивый, и оценки его завышенны.
   - Есть судьба - и от нее не уйдешь,  - сказал Александр Сергеевич и
опрокинул рюмку водки.
   Миша молча доел свой шашлык, пригладил светлые волосы, он был высок
и худощав, и сказал:
   - Жаль,  что все вы устали от жизни.  Нет полета  воображения,  нет
стремления к идеалу. Очень жаль. Вы нашли удобные оправдания своих не-
удач и успокоились.
   Соловьев появился из правой кулисы с диапроектором  в  руках.  Свет
погас. На экране появился первый цветной слайд. Соловьев сказал:
   - Это икона шестнадцатого века.
   Все смотрели на икону.
   Слайд сменился на Вологодский кремль.
   - Это Вологодский кремль, - сказал Соловьев.
   Слайд сменился.  Затем следующий,  следующий и т. д. Соловьев пере-
числял то иконы, то церкви.
   - Русская живопись,  русская архитектура говорят  мне  о  том,  что
русский народ никогда не был религиозным, - сказал Соловьев. - Русский
народ - художник.  И только.  Ему никакого дела до Бога не было. Икона
украшала  жилище.  В  церквах укрывались от врагов.  Бог - это выдумка
хитрых людей.  Эти хитрецы и теперь завели нас  в  тупик.  Все  плохо.
Только что по радио сообщили,  что забастовали работники "Скорой помо-
щи".
   - Это бывшие коммунисты,  - сказал врач Алексе