тно хмелел. Не то чтобы он  стал
чересчур разговорчив, нет, но кое-что он им все же рассказал  про  тюрьму.
Да, натерпелся он там. Станешь странным. Надо же - отпустили, а?  Им  ведь
только попадись в  когти!  И  вдруг  так  повезло!  Во-первых,  его  черед
пришелся на пасху, когда они одного отпускают! А во-вторых, отпустили  как
раз его! Вот счастье привалило! Варавва был с ними согласен, и, когда  они
колотили его по спине, наваливались на него, горячо дышали ему в лицо,  он
хохотал и пил по очереди со  всеми.  Вино  ударяло  ему  в  голову,  и  он
оттаивал, он все больше веселел, ему стало жарко, и он распахнул рубаху, и
лег, и устроился поудобнее вместе со всеми. Видно было, что ему хорошо. Он
даже облапил соседку и притянул к себе. Та захохотала и повисла у него  на
шее. Но тут толстуха оттащила его и  сказала,  что  наконец-то,  мол,  она
узнает своего миленка, наконец-то он опять здоров, видать, очухался  после
этой жуткой тюрьмы. И теперь уж ему не  будут  метиться  разные  глупости,
всякая тьма, - ню-ню-ню, тю-тю-тю - она притянула его  к  себе,  обчмокала
ему все лицо, хватала его  за  шею  толстыми  пальцами  и  теребила  рыжую
бороду. Все радовались, что ему полегчало; он  стал  другой,  как  раньше,
когда, бывало, развеселится. И они пришли в отличнейшее настроение.  Пили,
орали, и во всем соглашались друг с дружкой, и не могли  нарадоваться,  до
чего же им хорошо, до чего же им славно вместе, и все больше разгорячались
от выпитого. Мужчины месяцами не  пробовали  вина,  не  видели  женщины  и
теперь наверстывали упущенное - надо ж отпраздновать, что они наконец-то в
Иерусалиме, надо ж отпраздновать, что  отпустили  Варавву!  А  то  времени
мало, скоро опять в горы! Они упивались крепким кислым  вином  и  тешились
всеми женщинами, кроме толстухи, волокли их  по  очереди  за  занавеску  и
выходили оттуда красные, пыхтящие, чтоб снова пить и снова орать. Они  все
делали основательно, так уж у них было заведено.
   Они веселились, пока не стало темнеть. А потом  оба  мужчины  встали  и
объявили, что им  пора  восвояси,  распростились,  накинули  козьи  шкуры,
спрятали под ними оружие  и  выскользнули  на  улицу,  где  уже  сгущались
сумерки. Три женщины тотчас улеглись за занавеской, пьяные, измученные,  и
крепко уснули. И когда Варавва с толстухой  остались  одни,  она  спросила
его, не пора ли им тоже потешить друг дружку, не тянет ли его на это после
всего, чего он натерпелся, а у нее-то, мол, у самой все нутро уж изныло по
бедолаге, который так истомился в тюрьме и которого чуть не распяли. И она
повела его на кровлю, где  был  сложен  шалаш  из  пальмовых  листьев  для
жаркого времени года. Там они  легли,  и  она  ласкала  его,  и  скоро  он
распалился и впился в ее  большое  жирное  тело  накрепко,  будто  навеки.
Пролетело полночи, а они не заметили.
   Наконец они изнемогли оба. Она повернулась на бок и тут же  уснула.  Он
лежал без сна рядом с ее потным телом и глядел на листву шалаша над  своей
головой. Он думал про того человека  на  среднем  кресте  и  про  то,  что
случилось сегодня на Лысой Горе. Потом он стал думать про эту  тьму,  была
она или нет? Неужели ему правда все примерещилось? А может, это просто  на
Голгофе было темно, а здесь, в городе, никто  ничего  не  заметил?  Там-то
точно было темно, и солдаты  перепугались,  и  вообще...  или  ему  и  это
примерещилось? Может, ему  все  примерещилось?  Нет,  ничего  не  выходит,
ничего не понятно...
   Он снова стал думать про того, на кресте. Лежал с открытыми глазами, не
мог уснуть, и рядом было ее  толстое  тело.  Сквозь  сухую  листву  шалаша
виднелось небо - наверное, это небо, хотя звезд на  нем  ни  одной.  Нигде
ничего - только тьма.
   Да, теперь было темно и на Голгофе, и всюду.


   На другой день  Варавва  бродил  по  городу,  и  ему  попадалось  много
знакомых - недругов и друзей, - и все удивлялись, завидя  его,  а  кое-кто
даже вздрагивал, будто привидение  встретил.  Варавве  было  не  по  себе.
Выходит, им неизвестно, что его отпустили? Когда уж они наконец возьмут  в
толк? Когда поймут, - что распяли-то не его!
   Палило солнце, и просто удивительно, как трудно было глазам глядеть  на
яркий свет. Может, с ними правда что-то  случилось  в  тюрьме?  И  Варавва
решил держаться в тени. Пройдя под  сводами  портика  к  храму,  он  зашел
вовнутрь и  сел  в  полумраке,  чтобы  дать  глазам  отдых.  И  ему  сразу
полегчало.
   Несколько  человек  уже  сидели  в  храме,  скорчившись  у  стены.  Они
разговаривали тихонько и, кажется, были недовольны  тем,  что  он  пришел,
оглядели его искоса и еще больше  понизили  голоса.  Он  слышал  отдельные
слова, но смысла не улавливал, да и не старался, его  не  интересовали  их
тайны.  Один  был  примерно  в  тех  же  годах,  что  и  Варавва,  и  тоже
рыжебородый, волосы, тоже рыжие, были длинные, спутанные и  смешивались  с
бородой. Глаза были голубые и поэтому смотрели как-то странно,  по-детски,
а  лицо  было  большое,  мясистое.  Все  у  него  было  большое.  Высокий,
здоровенный детина. Надо думать, ремесленник,  судя  по  рукам  и  одежде.
Варавве, в общем, было все равно, кто он да как  он  выглядит,  но  такого
нельзя не приметить, хоть вроде ничего в нем особенного.  Кроме,  конечно,
этих голубых глаз.
   Высокого что-то печалило, и всех других, видимо,  тоже.  Говорили  они,
кажется, о каком-то умершем, да, пожалуй, что так. То  и  дело  они  тяжко
вздыхали - хоть и мужчины. Если Варавва правильно понял, если они горевали
о ком-то, они же могли оставить эти вздохи женщинам, плакальщицам?
   Вдруг Варавва услышал, что этого, кто у них умер,  распяли.  И  распяли
вчера. Вчера?..
   Он насторожил уши, но те, у стены, еще больше понизили голоса, и дальше
Варавва уже ничего не разобрал.
   О ком они говорили?
   Тут мимо по улице прошли люди, невозможно было расслышать ни слова.  Но
когда снова стало тихо, он опять кое-что расслышал, и он  понял,  что  так
оно и есть: они говорили о нем. О том, которого...
   Странно... Варавва тоже о нем только что думал. Проходил под той  аркой
напротив дворца и как раз вспомнил. Ну а когда проходил  мимо  места,  где
тот уронил крест, снова, конечно, вспомнил.
   И вот - эти тоже сидят и его вспоминают... Странно! Им-то какое до него
дело? И зачем все время шептаться? Только рыжий,  высокий  иногда  говорил
чуть погромче, так что можно расслышать, видно, он чересчур  был  огромный
для шепота.
   Уж не говорят ли они про... про тьму? Про  то,  что,  когда  тот  умер,
стало темно!..
   Он внимательно вслушался, так внимательно, что они, наверно,  заметили.
Вдруг умолкли, не говорили больше ни слова,  сидели  и  смотрели  на  него
искоса. Потом еще пошептались о чем-то - он ничего не расслышал.  А  после
простились с высоким и ушли. Их было четверо, и  ни  один  не  приглянулся
Варавве.
   Варавва остался один с высоким. Он хотел было завести с  ним  разговор,
но не знал. Как подступиться.  Тот  сидел,  время  от  времени  встряхивая
большой головой, и у него кривился рот. Как водится у  простых  людей,  он
даже не пытался скрыть горя. В конце концов Варавва спросил напрямик,  что
его печалит. Тот удивился, посмотрел на Варавву круглыми голубыми  глазами
и не ответил. С  минуту  он  доверчиво  разглядывал  незнакомца,  а  потом
спросил у Вараввы, не из Иерусалима ли он родом. Нет,  он  не  здешний.  А
разговор-то, похоже, как у них? Варавва отвечал, что родина его близко,  в
горах  к  востоку.  Высокий,  кажется,  успокоился.  Не  верит   он   этим
иерусалимским, так напрямик и сказал он Варавве, не верит им ни  на  йоту,
почти все - разбойники и злодеи. Варавва усмехнулся и от души согласился с
высоким. Ну а сам он откуда? Он-то? Ну, его родина далеко-далеко.  Детские
глаза попытались выразить, до чего она  далеко.  И  как  бы  хотелось  ему
очутиться  там,  простодушно  поведал  он  Варавве,  там,  а  не  в   этом
Иерусалиме, и больше нигде на свете не хотел бы он очутиться. Только  вряд
ли ему приведется увидеть родные места, жить и умереть там, как  он  думал
когда-то. Варавва удивился. Отчего же? Что ему  мешает?  Каждый  сам  себе
хозяин.
   - Ан нет, - ответил высокий, глубоко задумался и  прибавил:  -  Не  так
это, нет.
   А зачем он здесь? - Варавва не удержался от вопроса. Высокий ответил не
сразу, а потом нехотя выговорил, что это из-за Учителя.
   - Учителя?
   Да, неужели он про Учителя не слыхал?
   - Нет.
   - Нет? Про того, кого распяли вчера на Голгофе?
   - Распяли? Нет, не слыхал. Почему распяли?
   - Потому, что так ему было назначено.
   - Назначено, чтоб его распяли?
   - Ну да. Так сказано в писаниях. Учитель и сам это предсказал.
   - Сам? И в писаниях сказано? - Варавва был несилен в писаниях и не знал
ничего такого.
   - Я тоже не знал. Но так там сказано.
   Варавва охотно поверил. И все же - почему распяли Учителя,  зачем?  Все
это очень странно.
   - Да... По-моему, тоже. Не понимаю, зачем ему  было  умирать.  И  такой
страшной смертью. Но так  ему  было  назначено,  он  сам  предсказал.  Все
исполнилось, чему надлежало быть. Он же  столько  раз  говорил,  -  и  тут
высокий повесил свою большую голову, - что ему надлежит пострадать за  нас
и умереть.
   Варавва посмотрел на него:
   - Умереть за нас!
   - Да, вместо нас! Пострадать невинно и умереть вместо нас. Ведь,  ясное
дело, виноваты-то мы, не он.
   Варавва сидел, смотрел на улицу и больше не задавал вопросов.
   - Теперь куда легче понять то, что  он  говорил,  бывало,  -  сам  себе
сказал высокий.
   - И ты хорошо его знал? - спросил Варавва.
   - Конечно. Конечно, хорошо. Я был с ним с самого начала, еще  когда  он
начинал там, у нас.
   - А, значит, он из твоих краев?
   - И потом я следовал за ним повсюду, куда бы он ни пошел.
   - Почему?
   - Почему? И ты еще спрашиваешь. Сразу видно, ты не знаешь Учителя.
   - Почему это - сразу видно?
   - Пойми, у него была сила. Непонятная сила. Он только скажет: следуй за
мной! И ты за ним следуешь. И ничего другого не  остается.  Такая  у  него
была сила. Если б ты знал его, ты бы не спрашивал. Ты  тоже  пошел  бы  за
ним.
   Варавва помолчал. Потом сказал:
   - Да, наверно, он был замечательный человек, если все, что ты говоришь,
правда. Но раз его распяли, выходит, не так уж велика была его сила?
   - Ан нет, не выходит. Я и сам сперва так подумал - вот ведь  что  самое
страшное. Что я мог хоть на минуту подумать такое! Но теперь  я,  кажется,
понял, для чего нужна  была  эта  позорная  смерть,  теперь  я  хорошенько
поразмыслил и поговорил с  людьми,  которые  лучше  моего  знают  писания.
Понимаешь, оказывается, ему, невинному, надо было  все  это  претерпеть  и
даже спуститься в ад ради нашего брата. Но он еще вернется и  докажет  всю
свою силу. Он воскреснет из мертвых! Мы в этом не сомневаемся!
   - Воскреснет из мертвых! Да что за бредни?
   - Не бредни! Наверняка воскреснет. Кое-кто думает - даже завтра  утром,
потому что это должно случиться на третий день. Он будто бы  говорил,  что
пробудет в аду три дня, сам-то я не слышал. Но будто бы он так говорил.  А
завтра чем свет...
   Варавва пожал плечами.
   - Не веришь?
   - Нет.
   - Не веришь... да где ж тебе... Ты ведь не знал его. Но  у  нас  многие
верят. И правда, почему бы ему не воскреснуть, если он других воскрешал из
мертвых?
   - Воскрешал? Быть не может такого!
   - Еще как может! Я своими глазами видел.
   - Неужели правда?
   - Истинная правда. Воскрешал. Так что сила-то у него есть. Силы у  него
на всех хватит, была б только охота. Была б у него только охота для самого
для себя постараться. Покамест он ничего такого не делал.  Зачем  он,  при
такой своей силе, и дал себя распять?.. Да, знаю, знаю...  Но  понять  это
нелегко. Я, видишь ли, человек простой, и все это, брат, понять нелегко.
   - Ты, выходит, не веришь, что он воскреснет?
   - Нет, нет, я верю. Конечно, они говорят правду. Что Учитель вернется и
явит свою силу и славу. Я в этом не сомневаюсь - и они  же  писания  знают
получше. И тогда пробьет великий час. Они  даже  говорят:  начнется  новый
век, счастливый век, когда Сын Человеческий будет править в своем царстве.
   - Сын Человеческий?
   - Да. Так он себя называл.
   - Сын Человеческий?..
   - Да. Так он говорил. Но некоторые думают... Нет, никак не выговорю...
   Варавва придвинулся к нему поближе.
   - Что же они думают?
   - Они... они думают, что он сын самого Бога!
   - Сын Бога!
   - Да... Но только, поди, неправда это. Даже оторопь берет. Лучше  пусть
бы он вернулся такой же, как был.
   Варавва стал сам не свой.
   - Чего болтают! - крикнул он. - Сын Божий! Сына Божьего  -  и  распяли!
Сам понимаешь, не могло этого быть!
   - Я тебе уже сказал, что это,  поди,  неправда.  И  еще  повторю,  если
хочешь.
   - Какие же безумцы могут этому верить? - продолжал Варавва, и шрам  под
глазом у него побагровел, как бывало всегда, когда что-то выводило из себя
Варавву. - Сын Божий! Какой же он Сын Божий! Думаешь, так он  и  спустился
бы на землю! И стал бы бродить по твоим родным местам да проповедовать!
   - Ну... почему? Это как раз могло быть. Почему бы и не по нашим местам?
Край у нас, конечно, глухой, но откуда-то надо же было начать. - И высокий
посмотрел на него так простодушно, что Варавва чуть не рассмеялся.  Но  он
чересчур был взволнован для этого. Он весь дергался и все время подтягивал
на плечо козью шкуру, хоть она вовсе не сползала с плеча. - Ну  а  чудеса,
которые были после его смерти? - спросил высокий. - О них ты подумал?..
   - Чудеса?
   - Ты что, не знаешь, что, когда он умер, стало темно?
   Варавва глянул в сторону и потер глаза.
   - И что земля потряслась и Голгофа треснула снизу доверху в том  месте,
где стоял крест?
   - Ничего подобного! Вы все это выдумали!  Откуда  ты  знаешь,  что  она
раскололась? Ты разве там был?
   И вдруг высокий изменился в лице. Он с сомнением посмотрел на Варавву и
тотчас опустил взгляд.
   - Нет, нет. Я ничего не знаю. Я не могу ничего доказать, -  пробормотал
он. И долго потом он молчал и вздыхал тяжко.
   Наконец он положил руку на плечо Варавве и выговорил:
   - Знаешь... Меня не было рядом с Учителем, когда он страдал и  умер.  Я
убежал. Покинул его и убежал. А перед тем я от него даже  отрекся.  И  это
самое страшное. Я  от  него  отрекся.  Как  ему  простить  меня,  если  он
вернется! Что я скажу, что отвечу, когда он меня спросит! - И,  уткнувшись
большим бородатым лицом в ладони,  он  стал  раскачиваться  из  стороны  в
сторону. - Как я мог это сделать! Как мог человек сделать такое! - В синих
глазах его стояли слезы, когда он снова взглянул  на  Варавву.  -  Вот  ты
спрашивал, что меня печалит. Теперь ты знаешь. Теперь ты знаешь, что я  за
человек. А Господь мой и Учитель еще лучше твоего  это  знает.  Горе  мне,
несчастному. Как ты думаешь, простит меня Учитель?
   Варавва сказал, что, наверное, простит. Его не очень-то  занимало,  что
ему говорил высокий, но он все равно так сказал, просто для разговора,  да
и  нравился  почему-то  Варавве  этот  человек,  который  винился,   будто
преступник, хоть он, в общем, ничего худого не сделал. Ну мало ли кто кого
обманывает, подумаешь!
   Высокий схватил его за руку и крепко ее пожал.
   - Ты правда так считаешь? Правда? - повторял он осипшим голосом.
   Тут как раз несколько человек проходили мимо по площади.
   Когда они заметили высокого  рыжего  и  увидели,  с  кем  тот  сидит  и
беседует, они замерли,  будто  не  веря  своим  глазам.  Они  бросились  к
высокому, и, хотя во всей их  повадке  была  странная  почтительность,  не
вязавшаяся с его жалкой одеждой, они закричали:
   - Ты знаешь, кто этот человек?
   - Нет, - ответил честно высокий, - я его не  знаю.  Но  у  него  добрая
душа, и мы славно поговорили.
   - И ты не знаешь, что это вместо него распяли Учителя?
   Высокий выпустил руку Вараввы и переводил взгляд с одного на другого не
в силах скрыть своего смятения. Остальные же ясно показывали своим  видом,
что они думают о Варавве, и слышно было, как тяжело, гневно они дышат.
   Варавва встал и отвернулся так, что они больше не видели его лица.
   - Прочь отсюда, нечестивец! - закричали они на него.
   И Варавва запахнулся в козий мех и пошел один по улице, не оглядываясь.


   Девушка с заячьей губой не спала. Она  лежала,  смотрела  на  звезды  и
думала про то, что скоро должно случиться. Нет, спать ей нельзя,  ей  надо
бодрствовать всю ночь.
   Она лежала на соломе, которую собрала в яме у Навозных ворот, а  вокруг
нее стонали, ворочались во сне больные и тренькали  бубенцы  прокаженного,
ходьбою старавшегося утишить боль.  Кучи  отбросов  наполняли  всю  долину
зловонием, трудно было дышать,  но  она  уже  привыкла,  она  не  замечала
смрада. Здесь никто его не замечал.
   Завтра чем свет... Завтра чем свет...
   Странно даже подумать  -  скоро  все  увечные  исцелятся,  все  алчущие
насытятся. Просто не верится. Как же это будет? Отворятся  небеса,  оттуда
спустятся ангелы и всех накормят -  хотя  бы  всех  бедных.  Богачи  -  те
по-прежнему пусть едят у себя дома, а вот  всех  на  самом  деле  голодных
ангелы сразу накормят здесь, у Навозных ворот, прямо  по  земле  расстелют
скатерти, белые скатерти из чистого полотна, и  расставят  на  них  всякие
яства, и каждый сможет прилечь рядом и угоститься. В общем, не  так  уж  и
трудно это себе представить, надо только помнить,  что  все  будет  совсем
непохоже на нынешнее. Все переменится и станет другим...
   Может, и сама она будет в новом платье, кто знает? Может,  в  белом.  А
может, в синей юбке? Ведь все переменится, оттого что Сын Божий воскреснет
из мертвых и настанет новый век.
   Она лежала и думала про все это, про то, как все это будет.
   Завтра... Завтра чем свет... Хорошо, что ей сказали заранее.
   Бубенцы прокаженного прозвякали совсем близко. Она их узнала, он всегда
проходил тут ночами, хоть им и запрещено, им положено быть у себя, в самой
низине, но по  ночам  он  решается  выходить.  Тянет,  наверное,  к  людям
поближе. Он сам как-то раз говорил. Она видела, как  он  осторожно  бредет
меж спящими в свете звезд.
   Царство мертвых... Какое оно?.. Сейчас, говорят, он  ходит  по  царству
мертвых... На что оно похоже?.. Нет, этого она не могла себе представить.
   Слепой старик застонал во сне. А чуть подальше лежал изможденный юноша,
он задыхался, каждую ночь было слышно, как он задыхается. А  совсем  рядом
лежала женщина из Галилеи, у нее дергалась рука, потому что в нее вселился
чей-то чужой дух. И  кругом  лежало  великое  множество  больных,  которые
верили, что они исцелятся в потоке, и нищих, которые  кормились  отбросами
тут, на свалке. Но завтра уже никого тут не будет. Они лежали,  ворочались
во сне, а ей уже никого не было жалко.
   Наверное, ангел дохнет на воду, и она  сразу  очистится?  И  все  сразу
исцелятся, вступив в эту воду? И даже прокаженные исцелятся? Но неужели их
пустят в поток? Не прогонят? Кто же знает... Никто ничего не знает...
   А может, ничего и не станет с потоком, и не в нем  вовсе  дело.  Может,
сонмы ангелов пролетят над всей Гехиномской долиной,  над  всей  землей  и
крыльями выметут все болезни, печали и беды!
   Вот, может, как оно будет!
   Потом она стала вспоминать, как она видела Сына Божия. Как он был с нею
ласков. Никто еще никогда не был с  нею  так  ласков.  Она  бы  могла  его
попросить, чтоб исправил ее уродство, да  только  ей  не  хотелось  -  Ему
ничего бы это не стоило, да только ей не хотелось просить. Он помогал тем,
кому помощь правда нужна, он творил великие дела. Ей не хотелось  докучать
ему такой малостью.
   Но странную вещь он сказал ей, очень странную вещь, когда она упала  на
колени в дорожной пыли, а он повернулся и к ней подошел.
   - Ты тоже ждешь от меня чудес? - сказал он.
   - Нет, Господи, я их не жду. Я просто глядела, как ты идешь по дороге.
   А потом он