из Галилеи, их Учитель. Четыре дня и четыре ночи пролежал он в
гробу, и вот у него то же тело и та же душа,  что  прежде,  он  ничуть  не
переменился. И Учитель явил свою силу и славу и доказал,  что  он  истинно
Сын Божий.
   Говорил он медленно, без выражения  и  все  время  смотрел  на  Варавву
бледным, потухшим взглядом.
   Потом они еще немного  поговорили  про  Учителя  и  великие  его  дела.
Варавва в разговор не вмешивался. Потом юноша пошел навестить мать и отца,
которые жили в том же селении, и оставил их одних.
   Варавва вовсе не хотел оставаться один с этим человеком. Но не  мог  же
он взять и уйти, он не находил никакого предлога. А  тот  все  смотрел  на
Варавву своим странным тусклым взглядом, который не выражал ровным  счетом
ничего, тем более интереса к Варавве, и все же непонятно  его  притягивал.
Варавве хотелось уйти, вырваться и убежать, но он не мог убежать.
   Сначала хозяин сидел молча, а потом он спросил Варавву, верит ли  он  в
их равви, в то, что он - Сын  Божий.  Варавва  помялся,  а  потом  ответил
"нет", потому что странно было лгать этому  пустому  взгляду,  которому  и
неважно вовсе, лжешь ты или нет.  Хозяин  не  обиделся,  только  кивнул  и
сказал:
   - Да, многие не верят. Мать его вчера приходила - та тоже не верит.  Но
меня он воскресил из мертвых, чтобы я свидетельствовал о нем.
   Варавва сказал, мол, ясное дело, тут уж как не поверить, и, ясное дело,
теперь ему надо вечно благодарить за  то,  что  над  ним  сотворили  такое
великое чудо.
   Тот отвечал на это Варавве, что каждый день благодарит за то,  что  его
возвратили к жизни, за то, что ему больше не надо быть в царстве мертвых.
   - Царство мертвых? - выпалил  Варавва  и  сам  заметил,  как  чуть-чуть
дрогнул у него голос. - Царство мертвых?..  Какое  оно?  Ты  же  там  был!
Расскажи!
   - Какое оно? - отозвался тот и посмотрел на Варавву с недоумением. Ясно
было, что суть вопроса непонятна ему.
   - Да! Что там было? Что ты испытал?
   - Я не испытал  ничего,  -  отвечал  тот  неохотно,  будто  недовольный
настойчивостью Вараввы. - Я был мертв. А смерть - это ничто.
   - Ничто?
   - Да. И чем же еще ей быть?
   Варавва смотрел на него не отрываясь.
   - Значит, ты хочешь, чтобы я тебе рассказал о  царстве  мертвых?  Я  не
могу о нем рассказать. Царство мертвых - это ничто. Оно  есть,  но  оно  -
ничто.
   Варавва только смотрел на него не отрываясь, и  покинутое  лицо  пугало
его, но он не мог отвести от него глаз.
   - Да, - сказал тот, глядя  пустым  взглядом  мимо  Вараввы,  -  царство
мертвых - ничто. Но для того, кто там побывал, и все  остальное  -  ничто.
Странно, что ты о нем спрашиваешь, - продолжал он. - Другие не спрашивали.
   И он рассказал, что братья в  Иерусалиме  часто  посылали  сюда  людей,
чтобы он обратил  их,  и  многие  обращались.  Так  служил  он  Учителю  и
выплачивал неоплатный долг ему за то, что возвратил его к жизни.  Чуть  не
каждый день этот ли юноша или другой приводили к нему  кого-нибудь,  и  он
свидетельствовал о своем воскресении. Но про царство мертвых  не  говорил.
Никто никогда не спрашивал у него про царство мертвых.
   Стало темнеть в комнате. Он  поднялся  и  зажег  масло  в  светильнике,
свисавшем с низкого потолка. Потом он принес хлеб и соль и поставил их  на
стол, преломил хлеб и протянул часть Варавве,  а  свою  обмакнул  в  соль,
приглашая Варавву сделать то же. Пришлось Варавве послушаться, хоть рука у
него дрожала. Так они молча сидели и ели вместе в тусклом свете лампы.
   Этот человек не побрезговал справить вечерю любви с Вараввой! Не то что
братья в переулке Горшечников! Он-то не делает  такого  большого  различия
между людьми! Но когда сухие, желтые пальцы протянули Варавве преломленный
хлеб и пришлось его есть, Варавве показалось, будто он жует мертвечину.
   И почему, почему он стал есть вместе с  Вараввой?  Какой  тайный  смысл
скрывался за этой вечерей?
   Когда она кончилась, хозяин проводил Варавву  до  двери  и  отпустил  с
миром. Варавва пробормотал что-то в ответ и  поскорее  ушел  во  тьму.  Он
шагал в сторону города, вниз по  склону,  большими  шагами,  а  неотвязные
мысли теснились у него в голове.
   Толстуха удивилась и обрадовалась тому, как жадно взял ее в  тот  вечер
Варавва. Он был в тот вечер просто горяч. Она не могла понять, отчего  бы,
но сегодня его правда надо было  утешить.  А  кому,  как  не  ей,  утешить
Варавву? И грезилось ей, что она опять молодая и кто-то любит ее.
   На другой день он старался держаться подальше  от  нижнего  города,  от
переулка Горшечников,  но  один  из  них  увидел  Варавву  под  колоннадой
Соломоновой и тут же спросил, как было вчера. Ну, что, разве  ему  сказали
неправду? Он отвечал, что да, человек тот был мертв  и  потом  воскрес,  в
этом нет никакого сомнения. Но лично он, Варавва, не  понимает,  зачем  их
Учителю понадобилось его воскрешать. Горшечник  остолбенел,  лицо  у  него
стало  серое  от  такого  оскорбления  их  Господу,  но  Варавва  от  него
отвернулся, и тому оставалось только уйти.
   Наверное, об этом проведали не только в переулке Горшечников,  но  и  у
маслобойщиков, кожевников, ткачей и во всех других переулках, потому  что,
когда Варавва потом снова туда пришел, он  заметил,  что  те  верующие,  с
которыми  он  всегда  разговаривал,  вдруг  переменились.   Отмалчивались,
подозрительно, искоса на  него  поглядывали.  Близкой  дружбы  они  с  ним
никогда не водили, но тут уж открыто показывали  свое  недоверие.  А  один
сухонький старичок, которого Варавва и не знал вовсе, налетел  на  него  и
начал спрашивать, зачем он, Варавва, к ним повадился, и чего  ему  от  них
надо, и не подослала ли его дворцовая стража, или стража  первосвященника,
или саддукеи? Варавва не мог ничего ответить и смотрел на лысого  старика,
а лысина у того побагровела от злости. Варавва его отродясь не  видывал  и
знать не знал, кто он такой, и только по синей и красной пряже, продетой в
мочки ушей, догадался, что он красильщик.
   Варавва понял, что они разобиделись и отношение к нему стало другое. На
всех лицах он видел теперь холод, вражду, а иные  буравили  его  взглядом,
ясно  показывая,  что  хотят  вывести  его  на  чистую  воду.  Но  Варавва
прикидывался, будто не замечает.
   И вот наконец - случилось. Весть, как лесной пожар, понеслась  по  всем
переулкам, где жили верующие, и вдруг ни единого не осталось,  кто  бы  не
знал: это _он! Он!_ Кого отпустили вместо Учителя! Вместо Спасителя,  Сына
Божия! Это Варавва! Варавва - отпущенник!
   Его  преследовали  злые  взгляды,  ненавистью  горели  глаза.  Буря  не
улеглась и тогда, когда он совсем перестал к ним ходить.
   - Варавва-отпущенник! Варавва-отпущенник!


   И вот он замкнулся в себе, ни с кем не видался.  Да  он  и  не  выходил
никуда, лежал у толстухи за занавеской либо на кровле, в  шалаше,  если  в
доме чересчур шумели. Целые дни он проводил так, ни за что не  принимаясь.
Даже поесть забывал; если не поставить перед ним еду, не сказать, так и не
ел бы совсем. Он ничего не видел кругом.
   Толстуха ломала  голову,  что  это  с  ним  стряслось,  она  ничего  не
понимала. А спросить боялась. Пришлось ей оставить его в покое, раз уж ему
так хочется. Скажешь ему что-нибудь - не ответит. И как  ни  заглянешь  за
занавеску - вечно он там лежит и глядит в потолок. Толстуха ломала голову.
Рехнулся он, что ли? Рассудком ослаб? Нет, ничего не понимала толстуха.
   И вдруг до нее дошло. Это когда она узнала от людей, что он  якшался  с
умалишенными, которые верили в того  малого,  кого  распяли  тогда,  когда
Варавву самого распять хотели! Тут уж она смекнула! Ясно, потому он и стал
такой! Теперь все понятно! Это они его заморочили! Всякой чушью голову ему
забивали! Каждый спятит, коли с этими недоумками  поведется!  Они  верили,
что этот их распятый - спаситель, что ли,  какой-то  или  чего-то  еще,  и
будто бы он им поможет и даст им все, чего ни попросят, и будто он  станет
царем в Иерусалиме, а безбородую  сволочь  повыгонит,  и  еще  там  разное
всякое, толком она не знала, чему они учат, да и знать не хотела,  но  что
они блажные - любому известно. Ах, боже ты мой, да зачем  бы  ему  с  ними
связываться? Для какой такой надобности? Ну да! Теперь ей все понятно! Его
самого хотели распять, а потом не распяли, распяли этого их  спасителя,  и
ведь это же страсть-то какая, пришлось им все объяснять, что так,  мол,  и
так, что, мол, не он виноват, ну, а те ему, видно, свое, какой расчудесный
их малый, в кого они верят, невинный и чистый,  да  еще,  мол,  он  важная
птица, и, дескать, с таким великим царем, ихним господом, нельзя было  так
обращаться, - словом,  забили  Варавве  голову  своей  ахинеей,  ну  он  и
помешался из-за того, что не умер, что умер тогда не он.  Ясно  же,  ясно,
как оно получилось!
   Ну да, значит, это он из-за того, что его не распяли!  Вот  дурень!  Ай
Варавва, смех, да и только! Живот надорвешь. Все из-за этого, ясное дело!
   Но поди, уж хватит ему. Пора бы и за ум взяться. Ей  бы  с  ним  толком
поговорить. Что это с ним? Что, мол, за притча?
   Но ей не удалось с ним поговорить. Она и хотела, да  ничего  у  нее  не
вышло. Разве Варавва станет о себе говорить? Нет,  с  таким  разговором  к
нему не подступишься.
   Так что все осталось по-прежнему, она ходила вокруг него и гадала,  что
с ним такое. Уж  не  захворал  ли?  Правда,  может,  захворал?  Он  совсем
исхудал, и шрам от ножа Елиаху только и розовел на белом,  тощем  лице.  С
виду он стал жалкий какой-то, на себя непохож. Он и вообще  стал  на  себя
непохож. Болтаться без дела, лежать и смотреть в потолок! И  это  Варавва!
Такой человек, как Варавва!
   А вдруг его подменили? Может, это уже и не он, может, в  него  вселился
кто-то, чей-то дух? Пожалуй, что так! Дух того, другого? Кого  распяли?  И
ясно, тот не желает Варавве добра. Может, этот "спаситель", когда испускал
дух, взял и вдохнул его в Варавву, чтоб самому не умереть и  отомстить  за
обиду, какую ему причинили, отомстить отпущенному? Ведь могло быть и  так!
И если подумать - Варавва с тех пор-то и стал чудной, она же помнит, какой
он явился к ней, сразу как его отпустили. Да, видно, так оно и  было,  все
ясно. Вот только трудновато понять, как это равви ухитрился вдохнуть  свой
дух в Варавву, ведь он его испускал на Голгофе, а Вараввы там не было.  Но
если уж он такой сильный, как про него рассказывают, ему ничего  не  стоит
куда угодно попасть невидимкой. Он со  своей  этой  силой  на  что  угодно
способен.
   Интересно, сам-то Варавва знал, что с  ним  приключилось?  Что  в  него
вселился чужой дух? Что сам он мертвый, а живет в нем  распятый?  Знал  он
или не знал?
   Может, и не догадывался, но от этого ему было не  легче,  сразу  видно.
Оно и понятно: чужой дух есть чужой дух, и он не желал Варавве добра.
   Она жалела его, даже глядеть на него не могла, до того жалела. Он  тоже
на нее не глядел, но просто потому, что ему не хотелось. Не нужна она  ему
стала, ничуть не нужна, вот он на нее и не глядел. И уже никогда не  хотел
он ее ночами - вот  что  хуже  всего.  А  она,  дура,  прикипела  к  нему,
бедолаге. Ночами она лежала и плакала, и теперь ей от этого вовсе не  было
сладко. Чудно... Вот уж не думала не гадала,  что  с  ней  опять  случится
такое.
   Как его снова приворожить? Как  выгнать  распятого  и  сделать  Варавву
прежним Вараввой? Она не имела понятия, как изгоняют духов. Она ничего про
это не знала, а ведь этот дух был опасный и сильный, сразу видно, она  его
даже побаивалась, хоть была не робкого десятка. Сразу  видно  по  Варавве,
какой это сильный дух, если  сумел  скрутить  большого,  здорового  парня,
который вот только что  был  живехонек.  И  как  это  он?  Эдакого  будешь
побаиваться. Ясно, раз это дух распятого, у него особая сила.
   Ну, она не то чтоб уж очень его  боялась.  Но  распятые  ей  не  нужны.
Покорно благодарим. У нее большое и, грех жаловаться, полное  тело,  и  ей
подходит Варавва. Настоящий Варавва. Какой он был, пока не забрал  себе  в
голову,  будто  это  его  надо  было  распять.  А   вот   она,   например,
рада-радешенька, что его не распяли, что его отпустили!
   Так думала  толстуха  в  своей  одинокой  тоске.  Но  потом  она  вдруг
подумала, что совсем не знает Варавву. Не  знает,  что  с  ним  сделалось,
вселился в него дух распятого или нет. Ничегошеньки. Знает только, что она
ему не нужна, а ее угораздило в него влюбиться. И как  подумала  про  это,
она всплакнула и поняла, что она разнесчастная женщина.


   Варавва за то время, что жил у нее, несколько раз наведывался в  город.
И один раз приключилось с ним вот что.
   Он зашел в домишко - низкую лачугу с дырами для света прямо в кровле  и
с резким запахом кож и кислот, наверно, то была кожевня, хоть  стояла  она
не на улице Кожевников, а на склоне холма, сбегавшем  от  храма  к  долине
Кедрона.  Здесь,  верно,  прежде  выделывали  кожи  жертвенных   животных,
закланных в храме. Сейчас кожевню, видно, забросили, корыта и  чаны  вдоль
стен были пусты, хотя запахи все  сохранились.  На  полу  валялось  корье,
всяческие отбросы и нечистоты.
   Варавва незаметно скользнул внутрь и устроился в уголке у самого входа.
И, присев там на корточки, оглядел комнату, куда  набились  молящиеся.  Он
разглядел не многих, видны были, в общем, только те, на кого  падали  лучи
света, пробивавшиеся сквозь дыры в кровле; но, наверное, молились повсюду,
и  в  полутьме  тоже,  и  оттуда  шло  бормотание.  Где-нибудь  оно  вдруг
становилось громче, громче, а потом снова стихало и тонуло в общем гуле. А
то вдруг все вместе повышали голоса, приходили  в  исступление,  и  кто-то
вставал с колен и начинал горячо свидетельствовать о воскресшем Спасителе.
Остальные тогда разом стихали и, оборотясь  к  говорящему,  словно  ждали,
чтобы на них снизошла его сила. Когда  он  кончал  свою  речь,  все  вновь
принимались молиться еще горячее прежнего. Лиц этих свидетелей Варавва  не
мог разглядеть, и только  раз,  когда  свидетель  поднялся  совсем  рядом,
Варавва увидел, что лицо у него мокро от пота. Казалось, он забыл обо всем
на свете, и по впалым щекам у него катился пот. Он был  уже  в  годах.  Он
говорил, говорил, а потом вдруг отбил поклон на земляном полу,  коснувшись
его лбом, как всегда  и  все  делают,  когда  молятся.  Будто  спохватился
наконец, что есть ведь еще и Бог, а не только  тот,  распятый,  о  ком  он
твердил все время.
   После этого в дальнем углу раздался голос,  который  показался  Варавве
знакомым. И, посмотрев в ту сторону, он увидел в луче  света  рыжебородого
верзилу из Галилеи. Говорил тот спокойней других, и на  своем  галилейском
наречии, каким можно насмешить  любого  в  Иерусалиме.  И  все  равно  его
слушали куда внимательней, чем всех остальных, ловили каждое слово -  хоть
ничего он такого особенного не говорил. Сперва немного потолковал о  своем
"драгоценном" Учителе, иначе его и не называл. Потом напомнил, как Учитель
сказал, что всякого, верующего в него, будут гнать и  поносить  имени  его
ради. И чтоб все они терпели свои страдания и помнили, что  претерпел  сам
Учитель. Конечно, они всего лишь слабые, жалкие люди, не то что он, но  им
надо стараться сносить испытания, не отрекаясь от него, не  изменяя  своей
вере. И больше ничего он не говорил. И говорил-то будто сам себе, а не им.
Когда он кончил, собравшиеся даже  будто  разочаровались.  Он  небось  это
заметил и сказал, что сейчас он прочтет им молитву, которой его научил сам
Учитель. Так и сделал, и, пока он  ее  читал,  они,  кажется,  были  очень
довольны, а многие вовсе расчувствовались. Все пришли в какой-то  восторг.
Вот он кончил, и те, что стояли близко  к  Варавве,  повернулись  к  нему,
будто сейчас целовать начнут, и тут-то он  их  узнал  -  это  они  кричали
тогда: "Прочь отсюда, нечестивец!"
   Потом еще двое свидетельствовали,  и  так  исполнились  духа,  что  все
забылись, даже качались из стороны в сторону. Варавва следил  за  ними  из
угла своим зорким глазом.
   И он вздрогнул. В одном из лучей он увидел девушку с заячьей губой, она
стояла, прижав руки к плоской груди и обратив бледное лицо к свету. Он  не
видел ее с тех пор, как они расстались тогда у гроба,  и  она  еще  больше
исхудала, стала совсем жалкая, щеки запали от голода,  а  тело  было  едва
прикрыто лохмотьями. Все с удивлением ее разглядывали, видно, никто тут ее
не знал. Видно, она показалась им странной, хоть они и не понимали, в  чем
тут суть - разве что в этих лохмотьях, - и они с недоумением ждали, что же
она им скажет.
   Зачем она-то полезла свидетельствовать? Что  надумала?  Варавва  так  и
ахнул в душе. Неужели же ей непонятно, что не ее это дело?  Очень  на  нее
разозлился Варавва, хоть, в общем, все это его не  касалось.  И  зачем  ей
свидетельствовать?
   Кажется, она и сама была не рада: прикрыла глаза, будто не хочет никого
вокруг видеть и мечтает только, чтобы все поскорей кончилось. Так зачем же
тогда? Никто же ее не неволил!
   И вот она начала. Прогнусавила о своей вере в Господа и Спасителя,  но,
кажется, никого она не растрогала. Наоборот. Говорила она  еще  нелепей  и
неразборчивей, чем обычно, потому что не привыкла, чтоб ее  слушало  сразу
столько народу, и, конечно, конфузилась. А они ясно показывали, что им  не
по себе, что они не знают, куда глаза девать от стыда, а иные даже  просто
отворачивались. Наконец она что-то промямлила, вроде: "Господи,  вот  я  и
свидетельствовала о тебе, как ты повелел". И снова скорчилась на  земляном
полу, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания.
   Все смущенно переглядывались. Она будто насмеялась над ними. А вдруг  и
правда!  Может,  так  оно  и  есть!  Всем,  кажется,  захотелось  поскорей
разойтись в разные стороны. Один из главных, из тех, кто  говорил:  "Прочь
отсюда,  нечестивец",  поднялся  и  объявил,  что  пора  расставаться.   И
прибавил, что всем, должно быть, понятно, отчего они собрались здесь, а не
в городе, и что в следующий раз они соберутся в другом месте,  никому  еще
покуда не ведомо где. Но Господь уж, верно, отыщет для них прибежище,  где
их не коснется зло мирское, он не оставит свое стадо, он  пастырь  добрый,
и...
   Дальше Варавва слушать не стал. Он выскользнул наружу прежде остальных,
он хотел поскорей убраться от всего этого подальше.
   Ему было тошно.


   Когда начались гонения, слепой старик, опираясь  на  руку  того  юноши,
который всегда задыхался, пошел к гонителям в синедрионе и сказал:
   - Одна женщина у Навозных ворот распускает ересь о каком-то  спасителе,
который якобы явится и изменит  весь  мир.  Все,  что  ни  есть,  дескать,
погибнет, и начнется новая, лучшая жизнь, где будет исполняться  одна  его
воля. Не следует ли и эту женщину побить камнями?
   Гонитель,  человек   осмотрительный,   попросил   слепого   объясниться
подробнее. На чем, собственно, основано его обвинение? И  прежде  всего  -
что это еще за спаситель? Слепой отвечал,  что  все  тот  же,  за  веру  в
которого побивают камнями, так что справедливости ради надо  бы  побить  и
ее. Он своими ушами слышал, как она  говорила,  будто  ее  Господь  спасет
всех, даже прокаженных. Мол, исцелит их, и они очистятся, станут  не  хуже
других. Но что  же  это  получится?  Прокаженные  будут  бродить,  где  им
вздумается, и, наверное, без  бубенцов,  и  как  же  их  тогда  разберешь,
особенно если ты, к примеру,  слепой?  Ну  можно  ли  распускать  подобную
ересь?
   Рядом, во тьме, слышал  слепой,  муж  совета  почесал  бороду  и  потом
спросил, верит ли кто-нибудь этим ее посулам?
   - Есть такие, - отвечал он,  -  сброд  у  Навозных  ворот  чему  хочешь
поверит. А прокаженные, ясное дело, те всех больше обрадовались.  Вдобавок
она  с  ними  якшается,  много  раз,  говорят,  к  ним  в  ограду  ходила,
хороводится с ними, бесстыдница. Может, даже  блудит  с  ними,  кто  ж  ее
знает. Сам-то я не знаю. Но сл