посмотрел на нее, посмотрел так  нежно  и  так  печально,  и
погладил ее по щеке, и коснулся ее рта, и губа у нее осталась точно такая,
как прежде. А потом он сказал:
   - Ты будешь свидетельствовать обо мне.
   Удивительные слова. Что они значат? "Свидетельствовать обо мне". И  это
она-то? Непонятно. Как она станет о нем свидетельствовать?
   Он легко разобрал, что она сказала; не то  что  другие,  он  сразу  все
разобрал. Но чему удивляться, на то он и Сын Божий.
   И еще всякие, всякие мысли бродили у  нее  в  голове:  о  том,  как  он
смотрел на нее, когда с ней говорил, и какой запах шел от его руки,  когда
он коснулся ее рта... Глаза у нее были широко раскрыты, в  них  отражались
звезды, и она удивлялась тому, что их высыпает все больше и  больше,  пока
она на них смотрит. С тех пор как  она  не  живет  дома,  она  их  столько
перевидела... Интересно, что такое звезды? Кто же их  знает.  Конечно,  их
Бог сотворил, но что они такое - кто  знает...  Здесь,  в  пустыне,  много
звезд... И в горах их было много... в горах у Галгала... Но только не  той
ночью, нет, не той ночью...
   Она стала думать про дом между двумя кедрами... Мать стояла в дверях  и
глядела  ей  вслед,  пока  она  спускалась  под  гору  и  несла  на   себе
проклятие... Да, им пришлось ее выгнать, чтоб она отныне жила,  как  звери
живут в норах... Она думала про то, до чего зеленое было  поле  весной,  а
мать стояла тогда бочком в темноте у двери, чтобы  тот,  проклинавший,  не
увидел ее...
   Но теперь это неважно. Теперь все неважно.
   Слепой сел и прислушался, он проснулся и услышал, как  бренчат  бубенцы
прокаженного.
   - А ну, убирайся! - закричал он  и  погрозил  темноте  кулаком.  -  Вон
отсюда! Ишь, повадился!
   Звук бубенцов замер во тьме, и старик снова  улегся,  прикрывая  пустые
глазницы рукой.
   Ну а мертвые дети - они тоже попадают в царство мертвых? Но не  те  же,
которые умерли, еще не выйдя из утробы? Не может этого быть...  Неужели  и
эти мучаются? Они-то за что? Хотя точно сказать  нельзя...  Ничего  нельзя
сказать точно.
   "Проклятие плоду во чреве твоем"...
   Но  когда  начнется  новый  век,  разве  не  снимутся  сами  собой  все
проклятия? Может, и так. Да кто ж его знает?
   "Проклятие... плоду... во чреве твоем"...
   Она вздрогнула,  словно  от  холода.  Скорей  бы  утро!  Когда  уж  оно
настанет! Она лежит тут так долго, а все не  кончается  ночь!  Да,  звезды
вверху уже светят иначе,  а  рожок  молодого  месяца  давно  спрятался  за
горами. Сменилась последняя стража, трижды она видела факелы на  городской
стене. Да, кончилась ночь. Последняя ночь...
   Вот над Масличной горою встала утренняя звезда! Ее сразу можно  узнать,
такая большая и яркая, куда ярче других. Никогда  еще  не  сияла  так  эта
звезда. Сложив руки на впалой груди,  она  лежала  и  смотрела  на  звезду
горячими глазами.
   Потом встала и убежала во тьму.


   Он лежал скорчившись за  кустом  тамариска  напротив  гроба  по  другую
сторону дороги. Когда рассветет, ему все будет видно. Отсюда хорошо видно.
Скорей бы взошло солнце!
   Конечно, не может мертвец воскреснуть, он и так это знал, но хотел  все
увидеть собственными глазами, убедиться. Для того-то он и встал рано-рано,
задолго до рассвета, и залег здесь, за кустом. Хотя, в общем, он сам  себе
удивлялся. Зачем он сюда пришел? В конце концов,  не  все  ли  ему  равно?
Ему-то какое дело?
   Он думал, многое множество народа придет посмотреть  на  великое  чудо.
Потому и спрятался - чтоб они его не заметили.  Но  похоже,  никто,  кроме
него, не пришел. Странно.
   Хотя нет - кто-то стоял на коленях, совсем близко, на самой дороге. Кто
это? И как получилось, что он не слышал  шагов?  Кажется,  женщина.  Серая
фигура почти сливалась с серой дорожной пылью.
   Уже светало, и скоро первый луч солнца упал на  скалу,  в  которой  был
высечен гроб. Все случилось так быстро, что он ничего не заметил -  а  тут
бы как раз и следить Варавве! Гроб был пуст! Камень был отвален  от  двери
гроба, и гроб в скале был пуст!
   Сначала он поразился, лежал и смотрел на дверь гроба,  куда  -  он  сам
видел - внесли распятого, и на камень, который  у  него  на  глазах  тогда
привалили ко входу. Но потом он все понял. Ничего не случилось особенного.
Камень был отвален уже раньше, еще до того, как  Варавва  сюда  пришел.  И
гроб уже раньше был пуст.  Кто  отвалил  камень  и  кто  унес  мертвого  -
догадаться нетрудно. Все сделали ночью  ученики.  Под  покровом  тьмы  они
похитили своего возлюбленного Учителя, а потом заявят, будто он воскрес, в
точности как обещал. Большого ума не надо, чтобы такое сообразить.
   Вот они и  подевались  куда-то  утром,  на  рассвете,  когда  ожидалось
великое чудо. Спрятались!
   Варавва вылез из своего укрытия и подошел ближе к гробу,  чтоб  получше
его разглядеть. Проходя мимо серой коленопреклоненной фигуры, он бросил на
нее взгляд и, к изумлению своему, узнал Заячью Губу. Он замер  -  стоял  и
смотрел на нее. Бледное,  изможденное  лицо  было  обращено  ко  гробу,  и
блаженный взгляд ничего другого не замечал. Губы раскрылись, но она  почти
не дышала, и безобразящий шрам над верхней губой совсем  побелел.  Она  не
видела Варавву.
   Странно и как-то стыдно было ему смотреть на  ее  лицо.  И  вспомнилось
кое-что - кое-что, о чем вспоминать не хотелось, тогда  у  нее  тоже  было
такое лицо. И  тогда  ему  тоже  было  стыдно...  Он  передернул  плечами,
стряхнул с себя это воспоминание.
   Наконец она его заметила. И тоже  удивилась,  что  видит  его,  что  он
здесь. Оно и понятно - он сам себе удивлялся. Какое  ему  до  всего  этого
дело?
   Лучше всего Варавве было притвориться, что он  просто  шел  по  дороге,
просто случайно шел мимо, знать не знал, какое тут место, ведать не  ведал
ни про какой гроб. Почему бы  не  притвориться?  Конечно,  поверить  будет
трудно, и, скорей всего, она не поверит - но все-таки он сказал:
   - Ты зачем тут лежишь?
   Она не подняла на него глаз, не шелохнулась,  стояла  на  коленях,  как
прежде устремив взгляд на дверь гроба в скале. Он едва расслышал, как  она
про себя шепнула:
   - Сын Божий воскрес...
   Странно - его тронул этот шепот. Против воли он что-то  почувствовал  -
он сам не понимал что. Стоял и не знал, что бы такое  сказать,  как  быть.
Потом он подошел к гробу, как собирался, и убедился, что гроб пуст - но он
же это заранее знал, и не все ли ему равно, это ничего ведь не  значит.  И
он вернулся к тому месту, где она стояла на  коленях.  У  нее  было  такое
блаженное, такое упоенно-счастливое лицо, что ему сделалось ее жалко.  Все
ведь это неправда. Он мог бы, конечно, рассказать ей, как было дело с этим
воскресением из мертвых, - но он и так уж ее обидел... Не  довольно  ль  с
нее? Он не смог себя заставить сказать ей  всю  правду.  Только  осторожно
спросил, как, по ее мнению, случилось, что распятый - воскрес?
   В первую минуту она смотрела на Варавву с недоумением. Неужели же он не
знает? Но потом она подробно и восторженно рассказала ему  своим  гнусавым
голосом, что ангел слетел с неба, простерши  руку,  как  копье,  и  одетый
огнем, как ризою. И копье вонзилось между камнем и скалой и  рассекло  их.
Кажется, все очень просто, да все и было просто, хоть это и чудо. Так  это
случилось. Он разве не видел?
   Варавва опустил взгляд и сказал, что нет, он ничего  не  видел,  а  про
себя порадовался тому, что он ничего этого не видел. Значит, глаза у  него
исправились, стали опять как у людей, и теперь ему ничего не мерещится, он
видит все так, как оно есть. Нет у того человека больше  над  ним  власти.
Никакого воскресения, ничего такого не видел Варавва. А девушка все стояла
на коленях, и глаза у нее сияли от воспоминания о том, что она видела.
   Когда она наконец поднялась, чтоб уйти,  они  пошли  к  городу  вместе.
Говорили они мало, но  Варавва  понял,  что  с  тех  пор,  как  они  тогда
расстались, она поверила в того, кого называла Сыном  Божиим  и  кого  он,
Варавва, называл мертвым. Но когда Варавва  спросил,  чему  же  учил  этот
человек, она не ответила. Отвела глаза в сторону  и  промолчала.  Так  они
дошли до развилки - ей надо было к Гехиномской долине, а ему  к  Давидовым
воротам, - и он снова спросил напрямик, какое же тот проповедовал  учение,
во что она верит, хоть это не его, Вараввы, забота. С  минуту  она  стояла
потупившись,  потом  робко  глянула  на  него  и  сказала,   как   всегда,
неразборчиво:
   - Надо любить друг друга.
   И на том они расстались.
   Варавва долго стоял и смотрел ей вслед.


   Варавва даже сам удивлялся, почему он застрял в Иерусалиме, где  делать
ему нечего. Он слонялся по улицам без  всякого  проку.  А  ведь  в  горах,
наверное, ждали его, не понимали, куда он подевался. Зачем  он  остался  в
городе? Варавва и сам не знал.
   Толстуха сперва подумала, что это из-за нее, но скоро она  поняла  свою
ошибку. Ей  было  немного  обидно,  но  -  господи!  -  мужчины,  они  все
неблагодарные, их нельзя баловать, а она спала с ним каждую ночь, и ей это
нравилось. Хорошо, когда рядом с тобой лежит настоящий мужчина, с  которым
приятно потешиться. А  в  Варавве  что  еще  хорошо:  пусть  ему  на  тебя
наплевать, но ему же на всех наплевать - это уж точно. Ему никто не нужен.
И всегда так было. А в общем, ей даже нравилось, что ему на нее наплевать.
Ну, то есть, когда они любились.  После-то  ей  горько  бывало,  случалось
всплакнуть. Да ведь и это неплохо. И даже сладко, если подумать.  Толстуха
имела большой опыт в любви и не презирала ее ни в каких видах.
   Но почему он сшивался в Иерусалиме - этого она не могла взять в толк. И
где он пропадал целыми днями, чем занимался? Ведь он не из тех лоботрясов,
которым бы только  шляться  по  улицам,  он  человек,  привычный  к  жизни
трудной, опасной. На него непохоже эдак болтаться без дела.
   Нет, он стал на себя непохож с тех пор, как это случилось, - с тех пор,
как его чуть не распяли. Будто все не свыкнется с тем, что  его  взяли  да
отпустили, - так сказала себе толстуха, лежа на припеке, сложив на толстом
животе руки. И она расхохоталась.
   Время от времени Варавва  набредал  на  последователей  того  распятого
равви. Никто бы не мог  сказать  про  Варавву,  будто  он  очень  об  этом
старается, просто они попадались ему на торжищах, на улицах, и,  когда  он
их встречал, он с удовольствием останавливался  с  ними  поболтать,  и  он
расспрашивал их про того распятого и про странное это учение, в котором он
никак не мог разобраться. Любить друг друга?.. На дворцовую площадь он  не
ходил, и на соседние богатые улицы тоже, а  бродил  по  закоулкам  нижнего
города, где ремесленники сидят и работают по своим лавчонкам да  выкликают
товар разносчики. Среди этих простых людей было много верующих, и они куда
больше нравились Варавве, чем те, кого увидишь под колоннадой. Он  кое-что
узнал про странные их понятия, но не мог в них разобраться. Может, потому,
что они очень глупо все объясняли.
   Например, они свято верили, что их Учитель воскрес из мертвых  и  скоро
объявится во главе небесного воинства и утвердит на земле свое царство.  И
все повторяли одно, видно, их так научили. Но вот в том, что он Сын Божий,
не все они были убеждены. Некоторые считали, что как-то это странно:  ведь
они сами его видели, слышали, даже разговаривали с ним. А один  даже  сшил
ему пару сандалий, и снимал мерку, и вообще. Нет,  как-то  не  верится.  А
другие говорили, что все равно он Сын Божий и будет сидеть на облаке рядом
с Отцом. Но сперва еще рухнет этот грешный, негожий мир.
   Ну что за чудные люди?
   Они замечали, что Варавва ни во что такое не верит, и относились к нему
с опаской. Иные явно держались с ним начеку, и почти  все  давали  понять,
что не очень-то рады Варавве.  Варавва  к  такому  отношению  привык,  но,
странно, сейчас оно его задевало, чего прежде с  ним  не  случалось.  Люди
вечно давали ему понять, что  он  им  не  нужен,  старались  держаться  от
Вараввы подальше. Может, это из-за его  внешности,  может,  из-за  ножевой
раны под глазом, никто ведь не знал, откуда она у него, может,  это  из-за
глаз, которые так глубоко запали, что их никто не мог разглядеть.  Варавва
все это прекрасно знал, но какое ему дело, что про него  думают  люди:  он
просто не замечал их отношения.
   До сих пор он не знал, что оно задевает его.
   А этих всегда и во всем объединяла их общая вера, а  того,  кто  к  ней
непричастен, они боялись и подпустить. У них было  их  братство  и  вечери
любви, где они преломляли хлеб,  будто  одной  большой  семьей.  Все  это,
видно, было как-то там связано с  их  учением,  с  этим  их  "любите  друг
друга". Но еще неизвестно, любили они кого-то, кто был не такой, как  они,
или нет.
   Варавву ничуть не тянуло на их вечери любви, этого еще не хватало, даже
подумать противно. Чтобы так связаться с кем-то одной веревочкой!  Варавва
всегда был сам по себе, и меняться он не желал.
   Но почему-то он искал с ними встреч.
   Он даже прикинулся, будто хочет вступить в их братство,  ему  бы,  мол,
только понять хорошенько их веру. Они отвечали, что будут  рады  ему,  что
постараются разъяснить ему слова своего Учителя, на самом же деле  радости
он не  заметил.  Очень  странно.  Им  было  совестно,  но  они  ничуть  не
радовались его предложению, тому, что могут обзавестись новым единоверцем,
- а они ведь так всегда этому радовались. Какая же тут причина? Но Варавва
знал, какая причина. Вдруг он встал и большими шагами пошел прочь, и  шрам
у него под глазом побагровел.
   Верить! Как мог он поверить в того, кого своими глазами видел  распятым
на кресте! В это тело, давным-давно мертвое и - он точно  удостоверился  -
никак не воскресшее! Одно их пустое воображение! Все от начала и до  конца
- одно их воображение! Никто из мертвых  не  воскресал:  ни  их  бесценный
"Учитель", никто! И вообще! Варавва не отвечает за то, кого тогда выбрали!
Это их дело, не его! Кого хотели, того и выбрали, просто  так  вышло.  Сын
Божий! Да какой он Сын Божий! А если бы и так,  неужели  бы  он  повис  на
кресте, не пожелай он этого сам? Выходит, он сам этого  пожелал!  Чудно  и
противно - сам _пожелал_ страдать. Ведь если он правда Сын  Божий,  ему  б
легче легкого было от этого увернуться. А он не _хотел_. Он решил страдать
и умереть этой жуткой смертью и не хотел увернуться, и так оно и вышло, он
поставил на своем, его  не  отпустили.  Он  сделал  так,  чтобы  отпустили
Варавву. Взял и повелел: отпустите Варавву, а меня распните.
   Хотя никакой он не Сын Божий, это же ясно...
   Странно воспользовался он своей силой, очень даже странно,  так,  будто
ею и не воспользовался, предоставил другим решать, как хотят, будто ни  во
что и не вмешивался,  а  сам  поставил  на  своем:  чтобы  его  распяли  и
отпустили Варавву.
   Они вот болтают, будто он умер за них, вместо них. Что ж! Возможно.  Но
вместо Вараввы-то он умер уж точно, этого-то никто отрицать  не  будет!  И
выходит, Варавва ближе ему, чем они, чем все вообще, он совсем иначе с ним
связан, и они еще не подпускают к себе Варавву! Он избран, можно  сказать,
- избран, чтоб  не  страдать,  чтоб  избавиться  от  мучений.  Он  и  есть
настоящий избранник, его отпустили вместо самого Сына Божия - тот сам  таю
пожелал, так повелел. Просто они ничего не знают!
   А их "братство", и "вечери любви", и "любите друг друга" - это  ему  не
нужно. Он сам по себе. И в своих отношениях с тем, кого они называют Сыном
Божиим, с тем распятым, он тоже останется самим  собой.  Он  не  раб  ему,
вроде них. Сами пусть молятся и вздыхают.
   Как это можно - _хотеть_ страдать? Когда не надо, когда тебя  никто  не
неволит? Даже представить себе нельзя, и тошно делается при одной мысли об
этом. При мысли об этом ему снова виделось тощее, бедное  тело,  руки,  на
которых так трудно было висеть, и губы, такие иссохшие,  что  едва  сумели
выговорить слово "жажду". Нет, не нравился ему тот, кто сам  нарывался  на
такие страсти, кто по  своей  воле  повис  на  кресте.  Вовсе  он  ему  не
нравился! А эти обожали своего распятого, носились с  его  страданиями,  с
его жалкой смертью - или она не казалась  им  жалкой?  Они  именно  смерть
обожали. Варавве было противно, даже подумать тошно. И не нужно  ему  было
их учение, и сами они не  нужны,  и  тот,  в  кого  они  верили,  если  их
послушать.
   Нет, он-то, Варавва, смерть не любил. Он ненавидел  ее,  он  вообще  не
хотел умирать. Может, потому так и вышло? Может, потому именно  он  и  был
избран - избавлен  от  смерти?  Если  распятый  действительно  Сын  Божий,
значит, он всеведущий, и тогда он прекрасно знал,  что  Варавва  не  хотел
умирать - ни страдать, ни умирать. Вот он и умер вместо Вараввы! А Варавве
пришлось только проводить его на Голгофу и посмотреть, как его  распинают.
Больше ничего от него не требовалось, но и это для него было  слишком,  он
ведь так ненавидел смерть и все, что с ней связано.
   Да, он-то и есть тот человек, за которого умер Сын Божий! О нем, и ни о
ком другом, было сказано: отпустите его, а меня распните!
   Так думал Варавва, пока он шел прочь от них после того, как  попробовал
с ними соединиться. Пока он  большими  шагами  шел  из  лавки  в  переулке
Горшечников, где ему так ясно дали понять, что они не рады ему.
   И он решил больше к ним не ходить.
   Но когда назавтра он все-таки к ним пришел, они спросили, что для  него
непонятно в их вере, и ясно показали, что жалеют о вчерашнем,  корят  себя
за оказанный ему холодный прием и готовы наставить и просветить  его,  раз
он горячо к этому стремится. Так о чем  он  хотел  спросить?  Чего  он  не
понял?
   Варавва решил было просто пожать плечами и ответить, что  не  понял  он
ровным счетом ничего и, в общем, не очень  об  этом  печалится.  Но  потом
сказал, что вот, например, такая вещь, как воскресение, не укладывается  у
него в голове. Он не верит, что кто-то мог воскреснуть из мертвых.
   Они подняли глаза от своих кругов, посмотрели на Варавву, потом друг на
друга. Потом они пошептались, и старший  из  них  спросил,  не  желает  ли
Варавва взглянуть на человека, которого Учитель воскресил из мертвых? Если
угодно, они отведут к нему  Варавву,  но  только  вечером,  после  работы,
потому что тот живет не в самом Иерусалиме.
   Варавва  испугался.  Такого  он  не  ждал.  Он-то  думал,  они   начнут
рассуждать, излагать свои понятия, не будут навязывать  ему  такие  грубые
доказательства. Конечно, он понимал, что  все  это  одно  их  воображение,
благочестивый обман, что тот человек просто-напросто не умирал. И все-таки
он испугался. Варавве ничуть не хотелось видеть того человека. Но  не  мог
же он взять и все это выложить. Пришлось ему притвориться, будто он  очень
им благодарен и рад случаю убедиться в могуществе их Господа и Учителя.
   Дожидаясь вечера, он бродил по улицам и час от часу сильней волновался.
К концу дня он снова пошел в гончарню, и один юноша повел его за городские
ворота, на Масличную гору.
   Тот, к кому шли они, жил на краю небольшого  селения  на  склоне  горы.
Когда молодой горшечник отодвинул соломенную завесу на двери, они увидели,
что хозяин сидит боком к ним, за столом, положив  на  него  руки  и  глядя
прямо перед собой. Он,  кажется,  их  не  заметил,  покуда  юноша  звонким
голосом не поздоровался с ним. Тогда он медленно поворотил лицо к двери  и
поздоровался в ответ странно беззвучным голосом. Юноша передал ему  привет
от братьев в переулке Горшечников и объяснил, для чего  они  здесь,  и  он
знаком предложил им сесть за стол.
   Варавва сел напротив и стал разглядывать его лицо. Оно было желтое и  с
виду твердое, как костяное. Кожа совсем иссохла. Никогда не думал Варавва,
что может быть такое лицо, и никогда еще и ни в  чем  он  не  видел  такой
покинутости. Лицо было как пустыня.
   На вопрос юноши хозяин отвечал, что да, он умер, а потом его  вернул  к
жизни равви