отив, говорят,  будто  он  ушел  к  самарянам,
ненавидящим храм иерусалимский, и священство, и книжников, и что будто  бы
во время праздника пасхи у них на святой горе при заклании  агнца  видели,
как он, преклонив колено, ожидает восхода над Гаризимом.
   А  кое-кто  с  точностью  утверждает,  что  большую  часть  времени  он
просто-напросто был главарем разбойников  на  склонах  Ливана,  ближних  к
Сирии, и жестоко расправлялся и  с  иудеями,  и  с  христианами,  если  те
попадались к нему в руки.
   И никто, как уже сказано, не знает точно, что тут правда, а что -  нет.
Но зато определенно известно,  что  уже  на  шестом  десятке  он,  проведя
несколько лет в медных  рудниках,  принадлежавших  римскому  наместнику  в
Пафосе, стал рабом у него же в доме. За что  схватили  его  и  приговорили
работать в рудниках - а страшней наказания не придумать, - неизвестно.  Но
удивительно не то, что он туда попал, а то, что, побывав в  этом  аду,  он
вернулся  к  жизни,  хоть  и   рабом.   Тут,   однако,   замешаны   особые
обстоятельства.
   Был он теперь морщинист и сед, но после всего, что выпало ему на  долю,
до странности хорошо сохранился. Он на диво скоро оправился и  снова  стал
могуч, почти как в прежние времена. Выйдя из копей, он был похож скорее на
мертвеца: тело иссохло и глазницы, без взгляда, пусты,  как  два  иссякших
колодца. Когда же глаза снова стали глядеть на белый свет, взгляд сделался
еще тревожней, чем прежде, сторожкий, как у собаки, будто загнанный, но по
временам в нем еще вспыхивала та ненависть,  с  какою  мать  прокляла  все
творение, когда рожала Варавву. И совсем незаметный уже шрам  у  него  под
глазом опять багровел, сбегая к седой бороде.
   Не будь он сделан из такого прочного теста, ни за что бы ему не выжить.
Тут ему следовало благодарить Елиаху и моавитянку, ведь это  они  подарили
ему жизнь. А ведь оба не любили, оба ненавидели его. Да и друг  друга  они
не любили. Вот как мало значит любовь. Но сам Варавва не знал, чем  обязан
он тем двоим, которые, ненавидя, обнимали друг друга.
   Он попал в большой дом, где было много рабов. Среди  них  был  высокий,
неуклюжий, тощий армянин по  имени  Саак.  Из-за  своего  роста  он  вечно
сутулился. Глаза у него  были  большие,  чуть  навыкате  и  такие  черные,
распахнутые, горящие, что и он весь как будто горел. Из-за белых, коротких
волос и словно выжженного лица казалось, что он старик, на самом  же  деле
ему едва перевалило за сорок. Он тоже побывал в копях. Все годы провел  он
там вместе с Вараввой и вместе с Вараввой сумел оттуда  выбраться.  Однако
оправиться он так и не смог. Изможденный, седой как лунь, он  будто  носил
на себе вечную отметину каторги, и лицо его было как  пепелище.  Казалось,
он испытал что-то такое, о чем и не ведал Варавва. Да так оно и было.
   Других рабов очень занимали эти двое, выбравшиеся оттуда, откуда  никто
обычно не выходил живым, им бы  хотелось  послушать  их  рассказы.  Но  те
молчали о своем прошлом. Вообще они  держались  особняком  и  между  собой
почти не разговаривали,  и  непонятно,  что  объединяло  их.  А  они  были
неразлучны. Кажется странно. Но они усаживались рядом  во  время  еды  или
отдыха, а по ночам ложились рядом на  соломе,  потому  что  в  копях  были
скованы одной цепью.
   Их сковали сразу же, как только доставили с материка.  Рабов  с  самого
начала сковывали по двое, и с тех пор эти двое  всегда  работали  в  шахте
рядом. И уже нельзя было им  разлучаться,  и  эти  рабы-близнецы  наизусть
знали друг друга и доходили часто до  бешеной  ненависти.  Случалось,  они
свирепо набрасывались друг на друга без всякой причины, лишь  оттого,  что
их сковали вместе в аду.
   Но эти двое, казалось, ладили  и  даже  помогали  друг  другу  выносить
невзгоды. Нередко  они  вели  разговоры  и  тем  облегчали  тяжелое  бремя
каторги. Варавва, понятно, был не очень-то разговорчив, но он  внимательно
слушал, что ему говорил другой. О себе они  вначале  не  распространялись,
оба молчали о своем, у каждого были тайны, которые не хочется поверять,  и
немало прошло времени, пока они кое-что  друг  о  друге  узнали.  Однажды,
скорее,  случайно  выяснилось,  что  Варавва  еврей  и  родом  из  города,
называемого Иерусалимом. Саак встрепенулся и тотчас засыпал его вопросами.
Город этот, казалось, был ему хорошо знаком, хоть он никогда не бывал даже
близко. Наконец он спросил у Вараввы, не знал ли тот о равви, который  там
жил и творил, о великом пророке, в которого многие верят. Варавва понял, о
ком речь, и ответил, что да, он слыхал про такого. Саак стал расспрашивать
дальше, но Варавва ответил уклончиво, что не  знает  почти  ничего.  Ну  а
видел он его своими глазами? Гм...  в  общем-то,  видел.  Саака,  кажется,
потрясло, что Варавва его  видел.  Потому  что  немного  погодя  он  снова
спросил, правда ли это. И Варавва снова ответил, нехотя, через  силу,  что
да, он видел его.
   Саак уронил кирку. Он стоял, глубоко задумавшись,  стоял,  ошеломленный
тем, что выпало ему на долю. Все для него вдруг переменилось, он был  едва
в состоянии постичь эту новость. Шахта  переменилась.  Вдруг  переменилось
все. Он был скован одной цепью с тем, кто видел Бога.
   Тут его огрел  бич  надсмотрщика,  тот  как  раз  проходил  мимо.  Саак
согнулся под ударом, будто так можно его избежать, и стал рьяно  орудовать
киркой. Когда мучитель пошел  наконец  дальше,  Саак  обливался  кровью  и
трясся всем своим длинным телом. К нему не сразу  вернулся  дар  речи.  Но
лишь только он смог говорить, он спросил у Вараввы,  когда  ему  привелось
видеть равви и где. Наверное, в храме, в святилище? Не тогда ли, когда тот
говорил про свое грядущее царство? Или в другой какой-нибудь  раз?  Сперва
Варавва отмалчивался. Но потом он нехотя  проговорил,  что  видел  его  на
Голгофе.
   - Голгофа? Что еще за Голгофа?
   Варавва сказал, что это такое место, где распинают преступников.
   Саак притих. Опустил глаза. Потом, очень тихо, он проговорил:
   - Вот, значит, где...
   Так впервые зашла у них речь о распятом  равви,  о  котором  они  потом
говорили так часто.
   Саак хотел побольше  услышать  о  нем,  о  святых  словах,  которые  он
говорил, о великих его чудесах. Он и сам знал, что его распяли, как же  не
знать. Хорошо бы Варавва рассказал ему и кое-что другое.
   Голгофа... Голгофа... Странное, чужое имя, а  ведь  он  давно  про  нее
знал, сколько раз уже приходилось ему слушать о том, как Спаситель  умирал
на кресте и какие великие чудеса совершились тогда. Он спросил у  Вараввы,
видел ли тот завесу в храме после того, как она разодралась надвое. И гора
ведь тоже треснула, он это видел, наверное, раз он сам там стоял?
   Варавва отвечал, что, может, так все и было,  но  он  ничего  этого  не
заметил.
   - И ведь мертвые вышли из гробов! Поднялись из царства  мертвых,  чтобы
свидетельствовать о нем, о его силе и славе!
   - Да... - сказал Варавва.
   - И ведь всю землю объяла тьма, когда он испустил дух?
   А-а, вот это Варавва видел. Тьму он видел.
   Саака, кажется, просто осчастливил ответ  Вараввы,  хотя  его  угнетали
мысли о страшном месте казни; он так и видел расколотую  гору,  а  на  ней
крест, а на кресте  -  приносимого  в  жертву  Сына  Божия.  Да,  конечно.
Спасителю надлежало страдать и  умереть,  так  надлежало  ему,  чтобы  нас
спасти. Да,  конечно,  хоть  понять  это  невозможно.  Но  Сааку  отрадней
представлять его во славе, в собственном его царстве, где все совсем иное,
непохожее на здешнее. И лучше бы Варавва, скованный  с  ним  одной  цепью,
увидел Спасителя где-то еще, не на Голгофе. И почему  он  именно  там  его
видел?
   - Как странно, - сказал он Варавве, - что ты увидел его именно  там.  И
почему ты там оказался?
   Но на это Варавва ему не ответил.
   В другой раз Саак спросил, правда ли,  что  Варавва  раньше,  до  того,
никогда его не видел. Варавва ответил не сразу. Но потом  он  сказал,  что
был он и во дворе претории, когда осудили равви, и рассказал, как все было
тогда. Рассказал про странное сияние, в котором  увидел  равви.  Саак  так
обрадовался, услыхав про это сияние. И Варавве  не  захотелось  объяснять,
что все получилось из-за того, что  он  вышел  тогда  из  застенка  и  его
ослепило солнце. Зачем? Какой от этого прок Сааку? Кому  вообще  от  этого
прок? Вот он и не стал ничего объяснять и осчастливил Саака, и Саак просил
еще и еще рассказывать про это чудо. Лицо у  Саака  сияло,  счастье  будто
передавалось Варавве, они будто делили счастье. И  всякий  раз,  как  Саак
просил Варавву, тот рассказывал о своем чудесном  видении,  и  всякий  раз
будто снова видел тот давний и странный свет.
   Прошло  немного  времени,  и  он  поведал  Сааку,  что  был  свидетелем
воскресения Учителя. Нет, он не видел, как тот  воскрес.  Никто  этого  не
видел. Но он видел, что ангел слетел с неба, простерши руку, как копье,  и
одетый огнем, как ризою. И копье отвалило камень от гроба,  оно  вонзилось
между камнем и скалой, рассекло их. И Варавва увидел, что гроб пуст...
   Саак слушал не дыша,  не  сводя  больших  доверчивых  глаз  с  Вараввы.
Неужели? Неужели жалкий, грязный  раб  все  это  видел?  Неужели  при  нем
совершилось великое чудо, чудо из чудес? Да кто же он? И  за  что  ему-то,
Сааку, выпала эта милость: он скован  одной  цепью  с  человеком,  который
испытал такое, был так близок к Господу?
   Он стал сам не свой от счастья при этом известии и понял,  что  пора  и
ему  раскрыть  свою  тайну,  уже  невозможно  скрываться.   Он   осторожно
огляделся, удостоверился, что рядом - никого, и шепотом  пообещал  Варавве
кое-что ему показать. А потом  повел  Варавву  к  светильнику  на  выступе
каменной стены и в дрожащем пламени показал ему свою бирку  раба,  которую
носил на шее. У всех рабов были такие бирки, и на них  нарезано  хозяйское
тавро. Здесь, в копях,  на  бирках  у  всех  было  тавро  Рима,  они  были
государственные рабы.  Но  на  бирке  Саака,  на  оборотной  стороне,  оба
различили странные, таинственные знаки, которых ни  один  из  них  не  мог
понять. Саак объяснил, что  это  имя  распятого,  Спасителя,  Сына  Божия.
Варавва недоуменно разглядывал странные,  будто  колдовские,  нарезки,  но
Саак шепнул, что значат они только одно: он, Саак, принадлежит Сыну Божию,
он его раб. И он разрешил Варавве потрогать бирку. Варавва долго  стоял  и
держал ее в руке.
   Вдруг им показалось, что идет надсмотрщик. Нет, ошиблись, и  снова  оба
склонились над странной надписью. И Саак поведал Варавве, что она  у  него
от одного грека. Он был христианин и тоже раб, этот грек, и  он  рассказал
ему про Спасителя, про его царство, которое скоро начнется, и  научил  его
верить. Саак свел с ним  знакомство  у  плавильных  печей.  Там  никто  не
выдерживает больше года. Грек и года не выдержал,  и,  когда  он  испускал
дух, Саак расслышал в палящем жару шепот: "Не  оставь  меня,  Господи".  А
потом ему обрубили ноги, так легче снимать колоды, и тело швырнули в огонь
- там всегда так поступают со всеми. Саак думал,  и  у  него  будет  такая
судьба, другого не ждал. Но скоро часть рабов,  и  Саака  тоже,  перевезли
сюда, здесь понадобилось много рабов.
   Ну вот, теперь Варавве известно, что он христианин, что он раб Божий, -
так заключил Саак и доверчиво посмотрел на Варавву.
   Несколько дней после этого Варавва был тих и задумчив. А потом  спросил
у Саака странно дрогнувшим голосом, не вырежет ли он ту  же  надпись  и  у
него на бирке.
   Саак  с  готовностью  обещал  постараться.   Он,   правда,   не   знает
таинственных знаков, но ведь он может смотреть на свою бирку...
   Они выждали, и, как только прошел  надсмотрщик,  Саак  острым  осколком
камня при тусклом свете светильника стал старательно  нацарапывать  знаки.
Нелегко было его непривычной руке воспроизводить непонятные очертания,  но
он очень старался,  чтоб  они  выходили  точно  такие  же.  Много  раз  он
прерывался: то подходил кто-то, то им это казалось, - но  наконец  надпись
была закончена, и оба решили, что вышло очень хорошо. Оба  молча  смотрели
каждый на свою нарезку, на таинственную надпись,  которая  была  непонятна
им, но, они знали, означала имя распятого и что они его рабы. А потом  оба
бросились на колени в  горячей  молитве  своему  Господу,  Спасителю  всех
несчастных, Богу.
   Надсмотрщик увидел их издали, они  лежали  прямо  возле  светильника  и
ничего не замечали, так забылись в молитве. Он накинулся на них,  исстегал
чуть не до смерти. Вот надсмотрщик оставил их наконец, и  Саак  рухнул  на
землю. Но нет, тот вернулся опять, опять стал  стегать  Саака  и  заставил
подняться. Качаясь, валясь друг на друга, рабы снова стали работать.
   Так впервые пострадал Варавва за распятого,  за  бледнотелого  равви  с
безволосой грудью, которого распяли вместо него.
   Шли годы. День за днем. Они бы и не различали дней, но каждый вечер  их
заталкивали спать вместе  с  сотнями  других,  точно  так  же  изможденных
работой, и они понимали: настала ночь. Никогда их не  выпускали  на  волю.
Бескровные, словно тени, год за  годом  жили  они  в  полутьме,  внизу,  в
царстве мертвых, где путь освещали  только  светильники  да  редкие  печи.
Через вход в шахту пробивался слабенький свет, и там, наверху, они  видели
что-то,  может  быть  небо.  Но  земли,   того   мира,   которому   прежде
принадлежали, они не видели никогда. Тут же, у входа, им опускали еду -  в
корзинах и в грязных корытах, чтоб жрали, как звери.
   У Саака было горе. Варавва  перестал  с  ним  молиться.  Несколько  раз
помолился, после того как попросил тогда вырезать имя Спасителя у себя  на
бирке,  и  вот  перестал.  И  сделался  еще  молчаливей,  совсем  странный
какой-то, непонятный. Саак ничего не понимал. Тут голову сломаешь.  Сам-то
он молился  по-прежнему,  но  Варавва  только  отворачивался,  будто  даже
смотреть на это не хочет. Правда, вставал он, однако, так, чтоб  заслонить
Саака, пока он молится,  чтоб  ему  не  мешали  молиться.  Выходит,  хотел
помочь? Но сам он никогда не молился.
   Почему? Из-за чего? Саак недоумевал.  Просто  загадка.  Вообще  Варавва
стал для него загадкой. Он-то думал, что так хорошо его знает, что они так
близко сошлись с ним тут, в подземелье, в этом аду, особенно  после  того,
как несколько раз вместе молились. И вдруг он понял, что совсем  не  знает
Варавву, ничего про него  не  знает,  хоть  неотделим  от  него.  И  порой
странный человек у него под боком казался ему совершенно чужим.
   Да кто же он такой, в самом деле?
   Они по-прежнему разговаривали, но уже  вовсе  не  так,  как  раньше,  и
Варавва теперь отворачивался, когда они  говорили  друг  с  другом.  Сааку
больше не случалось увидеть его глаза. Да и видел ли он  их  когда-нибудь?
Если подумать - видел он их или нет?
   С кем же скован Саак одной цепью?
   Варавва больше не рассказывал о своих видениях.  А  что  это  было  для
Саака, какая потеря, даже и передать нельзя. Он пробовал сам  представлять
себе все, кое-как вспоминать. Легко ли? Нет, получалось не  то  -  как  же
иначе... Сам-то Саак никогда не стоял рядом с Любящим, и  окружавший  того
свет не слепил Саака. Сам он не видел Бога.
   И пришлось ему довольствоваться  памятью  о  чем-то  чудесном,  что  он
увидел когда-то глазами Вараввы.
   Больше всего полюбилось ему видение пасхального утра,  пылающий  ангел,
бросающийся вниз с небес, чтобы  вызволить  Господа  из  царства  мертвых.
Когда ясно себе представишь такое, точно знаешь, что он, конечно, воскрес,
что он жив. И скоро он вернется и утвердит  на  земле  свое  царство,  как
столько раз обещал. Саак в  этом  нисколько  не  сомневался,  был  в  этом
совершенно уверен. И тогда позовут на  волю  всех,  всех,  кто  томится  в
шахте. И сам Господь станет у  входа,  он  встретит  рабов,  освободит  от
цепей, и все они сразу войдут в его царство.
   Как мечтал об этом Саак! И всякий раз, когда их  созывали  кормить,  он
смотрел из колодца шахты вверх - не свершилось ли чудо.  Но  разве  отсюда
увидишь мир? Неизвестно, что там происходит. Там может всякое произойти, а
ты не узнаешь. Но если б такое вправду случилось, если бы он уже явился  -
он бы, конечно, их позвал. Он о них  не  забудет,  он  не  забудет  своих,
вызволит их из царства мертвых.
   Однажды, когда Саак  стоял  на  коленях  и  молился  на  уступе  скалы,
произошла очень странная вещь.
   Надсмотрщик, совсем  новый  в  шахте,  недавно  сменивший  прежнего  их
истязателя, подошел к Сааку сзади так, что тот не видел его и  не  слышал.
Но Варавва, который стоял рядом с молящимся, а сам  не  молился,  различил
его в полутьме и шепнул Сааку,  что  кто-то  идет.  Саак  тотчас  перестал
молиться, вскочил и взялся за кирку. Он, однако же, ожидал худшего и  весь
согнулся, заранее подставляя  спину  ударам  бича.  К  великому  изумлению
обоих, наказания не  последовало.  Надсмотрщик  остановился,  конечно,  но
только дружелюбно спросил у Саака, отчего тот лежал так, что  это  значит?
Саак еле выговорил в ответ, что он молился своему Богу.
   - Какому Богу? - спросил надсмотрщик.
   Саак сказал ему, о каком Боге речь, и тот  молча  кивнул,  будто  давая
понять, что так он и думал. И  принялся  расспрашивать  Саака  о  распятом
"Спасителе". Он уже слышал о нем много странных рассказов. Правда ли,  что
он дал себя распять? И умер позорной смертью раба? И после  такого  -  его
почитают как бога? Чудеса, право слово, чудеса... И  отчего  называют  его
Спасителем? Удивительное имя для бога... Что оно значит?.. Он спасет  нас?
Спасет наши души?.. Что за странность?.. Это еще зачем?
   Саак постарался ему объяснить. И надсмотрщик внимательно  слушал,  хоть
из путаных, невнятных речей темного раба почерпнуть можно было  не  много.
Иногда только надсмотрщик качал головой. Но слушал все время  внимательно,
будто эти нехитрые речи чрезвычайно для него важны. Наконец он сказал, что
просто беда, как много этих богов, от них никуда  не  денешься.  И  своего
спокойствия ради надо всем приносить жертвы...
   Саак отвечал, что распятый не требует жертв. Он требует  только,  чтобы
ты себя самого принес в жертву.
   - Себя? Да как это? Что это значит?
   - Чтобы ты принес себя в жертву в его великом горниле.
   - В его горниле?..
   Надсмотрщик покачал головой.
   - Ты темный раб, - сказал он потом, - и говоришь по  своему  разумению.
Что за выдумки? Где набрался ты эдаких бредней?
   - Я слышал эти слова от грека-раба, - сказал  Саак.  -  Он  всегда  так
говорил. А сам-то я точно не знаю, что это значит.
   - То-то же.  И  никто  не  знает.  Принести  себя  в  жертву...  в  его
горниле... в его горниле...
   И, пробормотав что-то, чего не разобрали они, он исчез в полутьме между
редкими светильниками, будто сгинул в земных недрах.
   Саак с Вараввой долго думали об этом невероятном событии. Все  было  до
того странно, невозможно понять. Как оказался здесь такой человек? Неужели
он обыкновенный надсмотрщик? И расспрашивал о распятом, о Спасителе?  Нет,
даже не верится. Но конечно, они радовались  оба,  что  с  ними  случилось
такое.
   С тех пор он часто останавливался поговорить с Сааком. С Вараввой он ни
разу не заговорил. А Саака просил  снова  и  снова  рассказывать  о  своем
Господе, о его жизни, и чудесах, и  удивительном  этом  учении,  что  надо
любить друг друга. И вот однажды надсмотрщик сказал:
   - Я уже давно думаю, не поверить ли мне заодно и  в  этого  бога,  и  в
этого тоже. Но как могу я  поверить  в  него?  Как  поверить  во  все  эти
странные вещи? И как могу  я,  надсмотрщик  рабов,  поклониться  распятому
рабу?
   Саак отвечал, что да. Господь его умер смертью раба, но на  самом  деле
он истинный Бог. Единый Бог! И если уверуешь в него, ни в  какого  другого
уже верить не будешь.
   - Единый бог! И распят, как раб! Как можно! Один-единственный бог  -  и
его распяли!
   - Да, - сказал Саак. - Так оно и есть.
   Тот по