ссора, ведущая всех к обиде и горечи. Ясно, как
это делается?  Если  бы  каждая  сторона  просто  следовала  своим  истинным
желаниям,  они держались бы в рамках здравого смысла и учтивости, но как раз
потому, что спор вывернут  наизнанку  и  каждая  сторона  борется  за  права
другой,  вся  враждебность,  происходящая  из  самодовольства,  упрямства  и
накопившегося за  последние  десять  лет  раздражения,  скрыта  от  них  или
искуплена
     "самоотверженностью".  Конечно, каждая сторона понимает, какого низкого
происхождения "самоотверженность" противника и в какое  фамильярно-фальшивое
положение  ее  самое  пытаются  поставить,  но  себя  ощущает  безупречной и
невинной жертвой и не видит здесь ничего бесчестного.
     Один разумный человек однажды сказал: "Если бы люди знали, сколько злых
чувств вызывает самоотверженность, они бы
     не проповедовали ее так пылко". И еще:  "Она  из  женщин,  живущих  для
других. Это видно потому, как другие загнаны". Все
     это  можно  начать  во  время  влюбленности. Крупицы настоящего эгоизма
часто менее ценны, чем первые проявления этой искусственной и самовлюбленной
жертвенности,  которая  когда-нибудь  даст  вышеописанные  плоды.  Некоторую
обоюдную  неискренность,  некоторое удивление, что девица не всегда замечает
его жертвы, уже и теперь можно подбавить.
     Позаботься об этом, но главное -- не давай этим молодым дуракам понять,
что "любви" недостаточно, что милосердие
     необходимо, а они еще далеки от него и никакое внешнее правило  его  не
заменит. И хотел бы я, чтобы Лестегубка поработала над чувством юмора у этой
молодой особы.
     Твой любящий дядя Баламут.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЕ
     Мой дорогой Гнусик!
     Мне  кажется,  от  тебя  сейчас  мало  проку. Конечно, использовать его
любовь, чтобы отвлечь его мысли от Врага,-- правиль-
     ная тактика, но, как видно, ты ее плохо осуществляешь, раз ты говоришь,
что проблема  рассеянности  и  духовной  несобранности  стала  стержнем  его
молитвы.  Это  значит,  что ты крупно проиграл. Когда рассеянность наполняет
его мысли, побуди его сопротивляться ей простым усилием  воли  и  продолжать
обычную  молитву,  как  ни  в  чем  не  бывало.  Если  же  он  осознает свою
рассеянность как подлинную проблему, обратится с ней к Врагу  и  сделает  ее
главной  темой  своих молитв и борьбы, тогда ты не приобрел, а потерял. Все,
даже грех, может приблизить человека к Врагу и отдалить от нас.
     Но есть еще одна многообещающая возможность. Теперь, когда он  влюблен,
у  него  появилась  мысль  о  земном  счастье,  и  потому  усилился  пыл его
просительных молитв о нынешней войне. Сейчас настало  время  создать  в  его
душе  проблемы  по  поводу  таких  молитв.  Ложную духовность всегда следует
поддерживать. Исходя из вполне благочестивого взгляда, что "истинная молитва
-- хвала и единение с Богом", людей можно довести и до прямого  непослушания
Врагу, ясно указавшему им (в Своем банальном и скучном стиле) молить о хлебе
насущном  и  оставлении  грехов.  Ты,  конечно,  должен  скрыть от него, что
молитва о хлебе насущном, толкуемая "духовно", остается столь же прозаически
просительной, как и при чисто материальном толковании всех слов.
     Но поскольку твой подопечный приобрел  противную  привычку  послушания,
он,  вероятно,  продолжит свои "прозаические" и глупые молитвы, что бы ты ни
делал. Однако ты можешь  беспокоить  его  назойливым  подозрением,  что  эта
привычка  абсолютно  абсурдна  и не может привести ни к какому объективно му
результату. И не забудь аргумента "голову вытащишь -- хвост  увязнет".  Если
то,   о  чем  он  молится,  не  исполняется,  значит,  просительные  молитвы
бесполезны: если же то. о чем он молится, исполняется, он,  конечно,  сможет
найти  какую-нибудь  физическую  причину  и  сказать  себе:  "Это  и  так бы
случилось". Как видишь, исполнение и  неисполнение  просительной  молитвы  в
равной  степени хорошо доказывает, что молитвы неэффективны. Поскольку ты --
дух, тебе нелегко понять, как он попадает в  такие  затруднения.  Ты  должен
помнить,  что  для него время -- безусловная реальность. Он считает, что наш
Враг, как и он сам, воспринимает в настоящем одно, в прошлом помнит  другое,
а  предвидит в будущем третье. Может быть, он и верит, что Враг вовсе не так
во
     спринимает мир, но в глубине души он все равно этого не понимает.  Если
бы  ты  попытался объяснить ему, что сегодняшняя молитва человека -- один из
бесчисленных  компонентов,  используемых  Врагом  при  создании  завтрашнего
бытия,  подопечный  ответил  бы, что тогда Враг всегда знает, как люди будут
молиться, другими словами, люди молятся не по собственной воле,  а  согласно
предопределению.  И  добавил  бы, что от сегодняшнего дня можно проследовать
обратным ходом через всю цепочку дней до сотворения самой материи,  так  что
все  и  в  человеке и в природе порождено "Словом, бывшим в начале". Что ему
следовало бы сказать, для  нас  совершенно  очевидно:  проблема  соотношения
определенного  факта  и  определенной молитвы -- лишь нынешнее проявление (в
двух  разных  аспектах,  согласно  временному  восприятию)  общей   проблемы
соотношения  духовного  мира человека и мира материального. Творение во всей
своей целостности действует в  каждой  точке  пространства  и  времени  или,
вернее, человеческий тип сознания воспринимает целостный характер самосогла
     сующего  акта  как ряд последовательных событий. Почему этот творческий
акт оставляет место их свободной воле -- проблема проблем, тайна, скрытая за
всей этой Вражеской чепухой о "любви". Однако  как  это  осуществляется,  мы
знаем:  Враг не предвидит, как люди будут свободно содействовать будущему, а
видит, как они действуют в Его безбрежном настоящем.
     Казалось бы, ясно, что наблюдать за действиями человека - вовсе  не  то
же самое, что вынуждать эти действия. Могут сказать, что некоторые писатели,
сующие свой нос куда не следует, в частности Боэций, уже проболтались насчет
этой
     тайны. Но при том интеллектуальном климате, который нам удалось создать
во всей Западной Европе, это не должно тебя
     беспокоить.  Только  специалисты  читают  старые книги, а мы теперь так
воспитали  специалистов,  что  они  меньше  всех  способны  извлечь   оттуда
мудрость.   Добились   мы   этого,  привив  им  Историческую  Точку  Зрения.
Историческая  Точка  Зрения,  коротко  говоря,  означает  следующее:   когда
специалист  знакомится  с  мыслями  древнего  автора, он не помышляет о том,
считать ли написанное истиной. Ему важно,  кто  повлиял  на  этого  древнего
автора,  насколько  его  взгляды  согласуются  с  тем, что он писал в других
книгах,  какая  фаза  в  его  развитии  или  в  общей  истории  мысли   этим
иллюстрируется,  как  все  это  повлияло на более поздних писателей, как это
понимали (в особенности коллеги данного специалиста), что сказали  ученые  в
последнее десятилетие и каково "состояние вопроса в настоящее время". Видеть
в  авторе  источник  знаний, предполагать, что прочитанное изменит мысли или
поведение, никто не станет, так как это "поистине наивно". Поскольку  мы  не
можем  обманывать  все  человечество  во  все  иремена, очень важно отделить
каждое поколение от предыду
     щих и последующих, ибо там, где знание приводит  к  свободному  общению
поколений,  всегда  есть  опасность,  что  ошибки,  характерные  для данного
поколения, будут исправлены истинами, характерными для другого. Но благодаря
отцу нашему и Исторической Точке  Зрения  великие  ученые  сейчас  так  мало
питаются  прошлым,  как и самый невежественный мастеровой, считающий, что "в
старину была одна ерунда".
     Твой любящий дядя Баламут.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЕ
     Мой дорогой Гнусик!
     Когда я просил тебя не заполнять свои письма всякой чушью  о  войне,  я
подразумевал, что не жажду получать инфантильные
     и глупые опусы про смерть людей и разрушение городов. Но в той степени,
в которой   война   влияет   на   духовное  состояние  твоего  пациента,  я,
естественно, ею интересуюсь и жду подробных донесений. В этом  же  отношении
ты,  кажется,  удивительно бестолков. Так, ты с ликованием пишешь, что можно
ожидать тяжелых налетов на город, где живет твой тип.  Это  вопиющий  пример
того,  на что я уже раньше жаловался,-- твоей способности забывать главное в
минутных радостях по поводу человеческой беды. Разве  тебе  неизвестно,  что
бомбы  убивают?  Как  же  тебе  непонятно,  что  смерть твоего подопечного в
настоящее время -- именно то, чего мы  хотим  избежать?  Он  освободился  от
светских  друзей,  с  которыми  ты пытался его свести, он влюбился в глубоко
верующую девушку и стал невосприимчив к твоим нападкам па его целомудрие, да
и разнообразные методы, которыми мы пытались извратить его  духовную  жизнь,
остались  пока  без  результата.  Сейчас,  когда с полной силой приближается
война и мирские надежды занимают все меньше места в его сознании, озабоченн
     ом
     оборонительными работами и мыслями о девушке, он вынужден уделять Врагу
больше внимания, чем раньше, и увлечен этим
     больше,  чем  ожидал,  "самозабвенно",  как  говорят  люди.   Ежедневно
утверждаясь в сознательной зависимости от Врага, он
     почти  наверняка  будет  потерян для нас, если его убьют сегодня ночью.
Это столь очевидно, что мне даже стыдно писать тебе  об  этом.  Иногда  меня
охватывает  беспокойство:  не слишком ли мы долго держим такой молодняк, как
ты, на соблазнительской работе, не рискуете ли вы заразиться настроениями  и
воззрениями  людей,  среди  которых  вы  действуете?  Они,  конечно, склонны
считать смерть величайшим злом, а сохранение жизни -- величайшим благом.  Но
этому  ведь  мы  их  научили.  Будь  осторожен,  не попадись на удочку нашей
собственной пропаганды. Я понимаю, тебе кажется странным, что твоей  главной
целью  должно  быть  сейчас  как  раз  то, о чем молятся возлюбленная и мать
подопечного, -- его физическая безопасность. Но это  действительно  так.  Ты
должен  хранить  его как зеницу ока. Если он умрет сейчас, ты его потеряешь.
Если он выживет в войну, у нас всегда есть надежда. Враг защитил его от тебя
во время первой большой волны искушений. Но  если  он  останется  жив,  само
время станет твоим союзником. Долгие, скучные, монотонные годы удач и н
     еудач  --  прекрасная  рабочая обстановка для тебя. Видишь ли, для этих
существ трудно быть стойкими. Непрестанные провалы:
     постепенный  спад  любви  и  юношеских  надежд;   спокойная   и   почти
безболезненная безнадежность попыток когда-нибудь преодолеть наши искушения;
однообразие,  которым  мы  наполняем их жизнь, наконец, невысказанная обида,
которой мы учим их отвечать на все это, -- дают  замечательную  возможность.
Если же, напротив, на средние годы придется пора процветания, наше положение
еще  сильнее.  Процветание  привязывает  человека  к миру. Он чувствует, что
"нашел в нем свое место", тогда как на самом деле это мир находит свое место
в нем. Улучшается репутация,  расширяется  круг  знакомых,  растет  сознание
собственной значительности, возрастает груз приятной и поглощающей работы, и
все это создает ощущение, что он дома на земле -- а именно этого мы и хотим.
Ты,  вероятно,  заметил,  что молодые люди умирают охотнее, чем люди средних
лет и старые.
     Дело в том, что Враг, странным образом  предназначив  этих  животных  к
жизни  вечной,  не дает им чувствовать себя дома в каком-либо еще месте. Вот
почему мы должны  желать  нашим  подопечным  долгой  жизни.  Семидесяти  лет
только-только  и  хватает  для  нашей  трудной задачи -- отманить их души от
Небес и крепко привязать к земле. Пока они могут  чувствовать,  что  молоды,
они  всегда витают в облаках. Даже если мы ухитряемся держать их в неведении
о вере, бесчисленные ветры фантазии и музыки, картин и поэзии, лицо красивой
девушки, пение птицы  или  синева  неба  рассеивают  все,  что  мы  пытаемся
построить.  Они  не  хотят  связывать  себя  мирским успехом, благоразумными
связями и привычкой к осторожности. Их тяга к Небесам столь сильна,  что  на
этом этапе лучший способ привязать их к земле -- убедить их в том, что землю
можно  когда-нибудь  превратить в рай посредством политики, евгеники, науки,
психологии или чего-нибудь еще.
     Настоящая привязанность  к  миру  достигается  только  со  временем  и,
конечно,  сопровождается  гордыней,  ибо  мы  учим  их  называть  крадущееся
приближение смерти здравым смыслом, зрелостью или опытом. Опытность,  в  том
особом  значении,  которое мы учим их придавать этому слову, оказалась очень
полезным понятием. Один их великий философ почти выдал наш  секрет,  сказав,
что  для человека "опытность -- мать иллюзии". Но благодаря моде и, конечно,
Исторической Точке Зрения нам удалось в основном обезвредить этого автора.
     Сколь ценно для нас время, можно понять по тому, что Враг отпускает его
нам так мало. Множество людей умирает в детстве, из выживших многие  умирают
в  молодости.  Очевидно,  для  Него рождение человека важно прежде всего как
квалификация для смерти, а  смерть  важна  как  вход  в  другую  жизнь.  Нам
остается  работать  с  избранным  меньшинством,  ибо  то,  что люди называют
"нормальной длиной жизни", --  исключение.  По-видимому,  Он  желает,  чтобы
некоторые  (но  не  многие)  из этих человеко-животных, которыми Он населяет
небеса, обрели особенно строгий опыт сопротивления нам. Вот здесь-то мы и не
должны упускать возможности. Чем  короче  жизнь,  тем  лучше  мы  должны  ею
воспользоваться. И что бы ты ни делал, храни подопечного в безопасности, как
только можешь.
     Твой любящий дядя Баламут.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ
     Мой дорогой Гнусик!
     Теперь,  когда  ты знаешь наверняка, что немцы собираются бомбить город
твоего пациента и обязанности погонят его в самые опасные места,  мы  должны
обдумать  твою  тактику.  Что нам поставить задачей: его трусость, мужество,
ведущее к гордыне, или ненависть к немцам?
     Ну,я думаю, что сделать его храбрым нам не удастся. Наш  отдел  научных
исследований  пока  еще  не  открыл  ни  одного  способа  побуждать  хоть  к
какой-нибудь добродетели (хотя здесь мы со дня на день ожидаем успехов). Это
серьезное препятствие. Для сильной и глубоком злости человеку  нужна  еще  и
добродетель. Кем бы был Аттила - без мужества или Шейлок - без аскетичности?
Поскольку  мы  не можем привить этих качеств, остается воспользоваться теми,
которые привиты Врагом, что, конечно, дает Ему точку опоры в людях,  которые
без  Него были бы полностью нашими. Работать в таких условиях очень, трудно,
но я верю, что когда-нибудь мы сможем делать это лучше.
     Ненависть нам вполне по силам. Напряжение нервов у людей во время  шума
и усталости побуждает их к сильным эмоциям,
     и  остается направить эту уязвимость в правильное русло. Если его разум
сопротивляется, запутай его как следует. Пусть он скажет себе, что ненавидит
не за себя самого, а за невинных женщин и  детей  и  что  христианская  вера
должна  прощать своим врагам, но не врагам ближнего. Иными словами, пусть он
чувствует себя достаточно солидарным с женщинами и детьми, чтобы  ненавидеть
от  их  имени,  и  недостаточно солидарным, чтобы считать их врагов своими и
потому прощать.
     Ненависть  лучше  всего   комбинируется   со   страхом.   Трусость   --
единственный  из  пороков,  от  которого  нет  никакой  радости:  ужасно  ее
предчувствовать,  ужасно  ее  переживать,  ужасно  и  вспоминать  о  ней.  У
ненависти   же   есть   свои  удовольствия.  Часто  она  оказывается  ценной
компенсацией, возмещающей унижения страха. Чем  сильнее  страх,  тем  больше
будет  ненависти.  И  ненависть -- прекрасный наркотик против стыда. Если ты
хочешь сильно ранить его добродетель, порази сначала его мужество.
     Однако  сейчас  это  дело  рискованное.  Мы  научили  людей   гордиться
большинством  пороков,  но  не  трусостью.  Всякий  раз, когда нам это почти
удавалось, Враг попускал войну, землетрясение или еще какое-нибудь бедствие,
мужество сразу же делалось прекрасным и необходимым для  людей  и  вся  наша
работа  шла  насмарку;  так  что  все еще есть, по крайней мере, один порок,
которого они стыдятся. Но,  побуждая  твоего  пациента  к  трусости,  ты,  к
сожалению,  можешь  вызвать  в  нем  подлинное  отвращение  к  самому себе с
последующим раскаянием и смирением.  Ведь  в  прошлую  войну  тысячи  людей,
обнаружив  в  себе  трусость,  впервые  открыли  нравственную сферу жизни. В
мирное время мы можем заставить многих совершенно игнорировать вопросы добра
и зла. Но во время опасностей эти вопросы встают перед ними  в  таком  виде,
что  тут  даже мы не сделаем их глухими. Перед нами сложная дилемма: если мы
поддержим справедливость и милосердие, это будет на
     руку Врагу, если же не поддержим, то рано или поздно  разразится  война
или  революция (Он это попускает), и безотлагательность вопроса о трусости и
мужестве пробудит тысячи людей от нравственного оцепенения.
     Это, вероятно, одна из причин, побудивших Врага создать  мир,  чреватый
опасностями,  то есть мир, в котором нравственные проблемы иногда становятся
главными. Кроме того, Он, как и ты, понимает, что мужество -- не просто одна
из добродетелей, а форма проявления любой добродетели во время испытаний, то
есть в моменты высшей реальности. Целомудрие,  честность  и  милосердие  без
мужества  -- добродетели с оговорками. Пилат был милосерден до тех пор, пока
это не стало рискованным. Возможно, поэтому, что, сделав твоего  подопечного
трусом,  мы  выиграем столько же, сколько проиграем: он может узнать слишком
много о себе. Есть, конечно, еще одна возможность  --  не  заглушать  в  нем
стыд,  а  углублять  до  отчаяния.  Это было бы грандиозно! Он решил бы, что
веровал и принимал прощение от Врага только потому, что сам не вполне ощущал
свою греховность, а когда дело дошло до греха, который он  осознал  во  всей
его  унизительности,  он  не  мог ни искать Вражьего милосердия, ни доверять
Ему. Но, боюсь, он достаточно хороший ученик в школе Врага
      и знает, что отчаяние -- больший грех,  чем  все  грехи,  которые  его
породили.
     Что  же  до  самой  техники  искушений  к  трусости,  тут  все  просто.
Осторожность способствует развитию этого греха. Но осторожность, связанная с
работой, быстро становится привычкой, так что здесь от нее нет прока. Вместо
этого тебе надо сделать так, чтобы у него в голове  мелькали  смутные  мысли
(при  твердом намерении выполнить долг), не сделать ли ему что-нибудь, чтобы
было побезопасней. Отведи его мысль от простого правила: "Я должен  остаться
здесь  и  делать  то-то  и то-то" и замени рядом воображаемых ситуаций (Если
случится А-- а я очень надеюсь, что не случится,-- я смогу сделать  В,--  и,
если  уж произойдет самое худшее, я всегда смогу сделать С). Можно пробудить
и суеверия, разумеется, называя их иначе. Главное, заставь его  чувствовать,
что у него есть что-то помимо Врага и мужества, Врагом дарованного, и что он
может на это опереться. Тогда всецелая преданность долгу начинает напоминать
решето,  где  дырочки  --  множество  маленьких  оговорок.  Построив систему
воображаемых уловок, призванных предотвратить "наихудшее", ты
     создаешь в бессознательной части его воли  убеждение,  что  "наихудшее"
случиться не должно. В момент подлинного ужаса обрушь все это на его нервы и
тело.  и  тогда  роковой момент для него наступит прежде, чем он обнаружит в
нем тебя. И помни, важен только акт трусости. Страх как таковой -- не  грех:
хотя мы тешимся им, пользы от него нет.
     Твой любящий дядя Баламут.

ПИСЬМО ТРИДЦАТОЕ
     Мой дорогой Гнусик!
     Иногда  я  думаю,  уж не решил ли ты, что тебя послали в мир для твоего
удовольствия? Я узнал, что пациент во время  первого  налета  вел  себя  как
нельзя хуже, но узнал я это не из твоих неудовлетворительных сообщений, а из
доклада преисподней полиции. Он все время