Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
. Он принял известие близко к сердцу лишь как память, как укол
детства, от которого, хоть и невеликая, возникает боль. Боль удержалась.
Двумя днями позже старенький преподаватель сольфеджио спросил: ?Что ты
загрустил, Георгий?? - и подросток, выйдя из задумчивости, рассказал
несколько сбивчиво об осипшем земляке. Старичок слушал и кивал маленькой
мудрой головкой. Старичок заметил:
- Это печально, что за все надо платить.
- Да,- поддакнул Георгий.
- Он привез тебя, устроил, помог - и, в сущности, заплатил своим
голосом. Это печально.
Слова показались самолюбивому подростку не вполне дружелюбными. Слова и
удивили и задели, так как, поддакивая, он ожидал к своей грусти лишь слов
сочувствия. Георгий даже и засмеялся, после чего, не мешкая, молодо и быстро
ответил, что счет неточен и что Ахтынский ведь заплатил своим голосом не
только за его устройство в столице, но и за пиво - за ?Жигулевское?,
кажется.
Старичок сольфеджист тронул его за плечо:
- В тебе прорезывается язвительность, Георгий.
И молодой Башилов тут же смутился: разве он язвил?..
А старичок продолжал философствовать:
- ...Можно видеть, можно не видеть. Но если обобщать - это ведь поселок
заплатил его замечательным голосом за твое образование. За тебя. Они
заплатили, сами того не зная. Вот что печально.
Так к Башилову пришла та мысль впервые. Она пришла вроде бы надуманной
и совсем случай-ной - разговор был как разговор, а слова о незримой связи с
поселком казались лишь философ-ствованием, причудливым выпадом старенького
болтливого сольфеджиста. Минута, впрочем, была запомнившаяся,- на выходе из
класса Башилов стоял с нотами в руках, отчасти той мыслью смущенный, но в
общем легкий, улыбающийся, молодой, а старичок чего-то там
разглагольство-вал: слушать старичка было нужно, но вникать необязательно.
- Да,- говорил молодой Башилов. - Да, да. Как интересно подмечено.
В первый раз Башилов вернулся в поселок, когда ему исполнилось двадцать
два года; пока молодой музыкант учился, желания навестить и глянуть не
возникало; бывало, конечно, что он тосковал, однако же тоска не доходила до
той степени, чтобы подойти к кассе и купить на поезд билет. Но вот он
поехал, что объяснялось, возможно, душевным равновесием после окончания
консерватории. Столбы мелькали. Стук колес пьянил. (Консерватория не далась
ему просто, и в середине учебного процесса он перешел, к счастью, достаточно
гибко, с фортепианного отделения на отделение композиции: произошло
самоопределение. Зато теперь композитор Георгий Башилов уже не колебался в
своей однозначно нацеленной жизни.)
Он был одет вполне скромно: ничего бросающегося в глаза, ничего
бьющего. Был чемодан. Был серый ладный костюм и обычные московские
полуботинки тех лет. Он был без шляпы и без кепки, с непокрытой головой, он
щурился - стояла жара.
Не без волнения подошел он к трем домикам буквой П - сердце затукало, и
Башилов даже споткнулся, когда проходил в междомье к дощатым столам, где под
кленами как раз сидели старухи и пили чай. Чайник старухи заварили липой;
стоял запах. Первым поздоровался кто-то из Ереминых, шумный, веселый, и вот
люди подходили, люди узнавали, и Башилов здоровался-здоровался-здоровался, а
они знай били по плечу: молодец, Георгий, вспомнил, Георгий!.. Молодой
композитор беспрестанно улыбался. Его зазывали к себе, звали и те и другие,
но на воздухе, за чаем с липой было шумнее, роднее, да и увидеть можно было
сразу многих. Были и совсем незнакомые, - из окон второго этажа они, чужие,
смотрели, как некий приезжий человек сидит в окружении старух и как один за
одним с радостными розгласами приостанавливаются возле него проходящие люди.
Тогда-то, на вершине, можно сказать, его возвращения, на вершине и на
самом пике его молодой улыбчивости и общего радушия произошло нечто нелепое
и тем более запомнившееся. Василиса-старая, по старости уже и сошедшая с
ума, проходя мимо с тазом стираного бельй, приостановилась в шаге от пьющих
липовый чай и внимательно вгляделась. А запах липы кружил голову. Не сводя с
Башилова глаз, она медленно и раздельно проговорила:
- У, пьявка... высосал из нас соки.
- Какие соки, бабушка? - спросил он с улыбкой. Спокойный, он спросил:
какие соки? - уже вперед Василису прощая, так как сейчас в ней, очевидно,
говорило старческое и неладное, что и положено прощать. Улыбающийся и еще
более помягчевший, Башилов ожидал, что бабуля тоже смягчится и, быть может,
как-то поправит свои слова.
Но бабка завопила во всю свою скрипучую глотку:
- Соки высосал! Души наши высосал! - И тут уж к ней пошли, метнулись
другие старухи, чтобы успокоить: ее уговаривали, потом увели. А люди,
конечно, подмигивали молодому Башилову, чтоб не обращал внимания, чего, мол,
не бывает от долгих лет! Они улыбались, как улыбаются хороше-му приезжему
человеку, и опять подмигивали: спятила, мол, зажилась наша старушка, не дай
бог столько прожить...
Уже и уведенная в первый из трех домов Василиса-старая где-то там, в
гулком подъезде, вопила: ?Высосал соки! Паразит!.. У него глаз черный!?
Голоса там прокатывались, гудели, потом стали потише, а потом стихли, после
чего старуху вновь вывели на белый свет, наконец успокоившуюся. Ее подвели к
гостю, посадили на скамью совсем близко, и молодой композитор ласково ей
сказал: ?Это же я - не ругайтесь, бабушка?. Она молчала. Башилов тронул
пальцами ее коричневую высохшую руку. Перед древней старухой был вкопанный в
землю древний дощатый стол, на который так удобно было выложить локти или
даже навалиться грудью, но клены стояли прямые, стол был прямой, и старуха,
не опираясь, тоже сидела прямая. Липовый чай в ее чашке был как янтарный.
Старухе объясняли про Башилова заново - это, мол, наш Георгий. Неужели не
узнала?.. ?Жорка?? Она и видела и не видела. Она все вглядывалась
подрагивающими глазами, мелко трясла головой, сидела прямо, а ее сын, сын
Василисы-старой, уже и сам седой старик, говорил ей, подсказывал, помогал:
?Ну скажи, скажи доброе слово парню - ишь напугалась как!?
Коснувшийся коричневой руки музыкант улыбнулся и простил, разумеется,
старой ведьме пустые, не заслуженные им слова. Лишь за ужином, где хорошо
покормили и где он хорошо выпил водки, среди общей разговорной суеты
мелькнула вдруг быстрая, гибкая мысль: а так ли они пустые, ее слова, после
чего был один шаг и до сути - а так ли они незаслуженные? Башилов растет год
от году; а разве ячменный колос, взрастая, не истощает почву? - так
подумалось, и красивое это сравнение, про колос, задело и зацепило молодой
ум, который, как известно, излишне раним, а иногда и излишне совестлив.
Разумеется, вспомнился и Ахтынский. Стоило словам старухи обрести какой-то
смысл и хоть какую-то непустоту, как непустота означилась, а смысл тут же
обрел острие. Но больно пока не было. Застолье шумело, и молодой человек
мало-помалу отвлек-ся: его все больше волновало присутствие Галки Сизовой,
той Галки, что помнилась девочкой, а теперь была молодой крепкой женщиной,
сияла глазами и пила водку. Она много смеялась, а он был в той самой поре,
когда хватаются за всякое чувство жадно, радостно, с охотой: он
только-только обнаружил, что любит женщин, всех, всяких, и что особенно
ценит любовь в дороге, на случайном ночлеге, пусть даже совсем кратком. Одно
вытеснило другое, и старух за столом Башилов не заме-чал. Мысль пришла -
мысль ушла. Он чокался только с Галкой, она чокалась с ним, они смеялись, но
потом Галка вдруг заторопилась домой. Она ушла, довольно выразительно и
опять же со смехом пожелав спокойной ночи...
А он остался со старухами.
Ему постелили у Чукреевых; и когда Башилов погасил свет - когда зажег,
войдя, и погасил снова,- из четырех стен и из поселковской густой тишины
возникла ставшая от времени чуть узкой спальня его детства. Он не спешил
заснуть - лежал, улыбался. Он вспомнил, что он компози-
тор. (А ведь, став пианистом, всегда бы чувствовал недостаток лет,
отданных инструменту: сравни-тельно с другими он поздно начал.) Он
улыбнулся.!. (Весь пестрый день посещения родного места пронесся перед ним
кинолентой, в самом конце которой, раз уж она пронеслась перед глазами вся,
вновь мелькнула старуха с тряской головой и с злобным выкриком. Была тишина,
были стены. Глухо забормотав, как бывает перед самым засыпанием, Башилов
повернулся на другой бок и негромко ответил. Он ответил вроде бы старухе и
вроде бы не старухе, а кому-то еще, третьему и стороннему, кто мог бы их
рассудить:
- Не вытягивал я соки...
Засыпая, он слышал через открытое окно редкие летние ночные звуки, а
также цикад, которых помнил с детства. Был за окном и фонарь, что помнился с
малых лет,- фонарь светил не меняясь.
3
Генка Кошелев был певец слабый, там и тут подрабатывающий, но своей
полупьяной судьбой, впрочем, гордящийся, как это у совсем слабых подчас
бывает; он-то и сосал из поселка соки, в том смысле, что тянул и тянул со
своих родителей, с Кошелевых, деньги. Он тянул из них, когда учился, а когда
ученье закончилось, тянул по-прежнему, еще и поторапливал их в письмах. Он
пил, что сильно увеличивало его запросы. Позже он понял, что пить вредно,
однако же пил - и все с меньшей надеждой пробовал пробиться вокалом, ища
удачи на эстрадных площадках города Пскова, куда его забросила судьба. Лишь
в самый последний год у него, бросившего эстраду и теперь кочевавшего по
ресторанам, деньги появились, и наконец-то у родителей он не просил. Дожили,
слава богу. А спятившая, мол, Василиса-старая увязла в стершейся своей
памяти и спутала - ей все едино, что и кому кричать.
?Ну ясно, ясно! Не придал я никакого значения! Ни малейшего!? - Георгий
даже и засмеялся, открыто и широко засмеялся, показывая, что не станет же он
сводить счеты со старой бабкой. Он вновь пил с ними липовый чай. Он
улыбался. Здесь, а не в другом каком месте убегал он в горы, и здесь, а не в
другом месте его едва не убило молнией... Но чем больше Башилов отмахивался
и чем старательнее отодвигал, тем цепче слова ее удерживались в памяти:
конечно, спутала, однако ведь не только о деньгах она кричала. ?Соки вытянул
наши! песни вытянул!..? - вот ведь что кричала старуха Генке Кошелеву, вот
ведь что кричала она и ему, Башилову, пусть даже спутав, пусть случайно.
Спятила, несла вздор, не кричала, а выла о ?дурном, черном глазе?, но ведь
не все так просто, и ведь, помимо вздора и суеверных намеков, она кричала,
каркала, что эти двое, вышед-шие из поселка, уносят их песни и их музыку
дальше и дальше - высасывают. Чем больше музыки уносили эти двое, тем меньше
ее оставалось здесь, вот ведь что кричала старая ведьма, опять же напоминая
о ячменном, о хлебном колосе, истощающем почву. И так ли уж случайно, что
он, Баши-лов, вдруг засовестился, а засовестившийся, старался это скрыть,
отчего утешения земляков не облег-чали, а только ложились камнем. ?Ну ясно,
ясно. Не придал я никакого значения, ни малейшего!.. И не сержусь я на нее!?
- Башилов даже и засмеялся, говоря с ними, широко засмеялся, открыто.
В середине жаркого дня он и Галка Сизова отправились к озерцу, что в
трех километрах. Они скоро пришли. Тропа помнилась. И спуски помнились. Но
если Галка каждую минуту казалась молодому композитору выросшей, озерцо
казалось маленьким, мелким. ?И горы стали меньше...? - сказал он Галке о
своем наблюдении, а Галка в плане как бы всеобщего оскудения, хотя и вполне
равнодушно, поддакнула:
- Сейчас и поют меньше.
- Почему?
- Не знаю... Ахтынский с каких еще пор безголос, а дядя Петя сгорел.
Женщины, правда, поют.
Галка сказала, что Василиса-старая ничуть никого не удивила, да ведь
она частенько воет! С того дня, как уехали Башилов и Генка Кошелев, бабуля
совсем свихнулась; выйдет на дорогу, сядет на обочине и вдруг как
подхватится там в лунную ночь, воет и воет вслед уехавшим, ломает руки,
иногда и догнать велит, а матюгается так, что проходящая с завода вахта
оглядывается на сидящую и хохочет - мол, дает бабка!..
И Галка, поддразнивая, засмеялась:
- Нехорошие вы!
И еще засмеялась:
- Смотри: у бабки глаз черный!..
И сказала:
- Они стали меньше петь, еще когда ты на гармонике играл: ты так играл,
что им петь не хотелось. (?Ты разве не замечал?? - ?Что?? - ?Ты так играл,
что петь не хотелось...?)
Башилов придвинулся к ней, меняя разговор: он обнимал, а Галка
уворачивалась. И он и она смеялись. Она была ладная, крепкая, вся начеку,
если ее обнимали.
Когда вернулись, время оказалось послеобеденное, притихшее; Галка ушла;
Башилов без цели бродил меж домов. Одинокий, он натыкался на воспоминания
там и тут. Холмы (их линия) рождали смутное беспокойство, а когда он отводил
от холмов глаза, беспокойство только усили-валось. Услышав детские голоса,
он втиснулся в красный уголок, тот самый гибрид школы и детского сада, где
обучался и где сейчас по случаю лета сидели лишь малыши - бросали кубики.
Тишина. Грубо сколоченные школьные парты пустовали. Башилов сел за одну из
них - за ту, где он решал задачку про пункт А и про пункт Б, когда раздались
крики. Он уткнул тогда голову в тетрадь, а крики продолжались. Он помнил,
как он рванулся, пихая на ходу в холщовую сумку школьные принадлежности, и
как на него, выскочившего с сумкой, сразу же закричали: ?Почему он тут?
Зачем он... Уведите его!? Мальчика стали уводить, потащили, прихватив за
плечи так грубо, что холщовая сумка взметнулась. Башилов-мальчик ронял
учебники, тетрадки, сыпались карандаши, он ползал, подымал, а его тащили за
плечи. Уводя, они еще и зажимали ему лицо, закрывали глаза, хотя
инстинктивно внявший беде и испугавшийся, он и без того не смотрел в сто-
роны, а только в землю, в землю, где собирал руками потерянное,
собирал, совал в сумку. Их пронесли в десяти шагах. Отец обгорел очень
сильно, мать меньше, но ему и мать не показали.
Вечером пришла отработавшая смена, и вечер был обыден, и они уже не
были великанами в робах, а он не был мальчиком,- взрослый.человек, автор
фортепианной сонаты, которую очень скоро будут почтительно называть Первой,
Башилов стоял в сереньком простом пиджаке и смотрел, как они приближаются,
как проходят мимо. Шли по трое, по двое, но только через полчаса, когда они
помылись и сели за эти столы, он увидел их вблизи,- помывшиеся и в других
рубашках, аварийщики расселись под кленами, где им уступили часть мест, а
вокруг сразу захлопотали; была им и бутылка перед едой; они закурили,
задымили. Башилов был среди них гость. ?Это - Георгий. Это он уже совсем
выучился... Музыкант уже?,- говорили они друг другу про него одобрительно. А
он отвечал с готовностью, и это было как повторение, потому что говорили они
теми же словами, какими только что говорили с ним и про него старухи. ?Ну,
как жизнь в Москве, Георгий?? - спрашивали они. Они спрашивали про фильмы. И
про метро. И про членов правительства. Тогдашних лет разговоры. А он
улыбался. Он отвечал.
А те, что подросли в его отсутствие, сидели за скобленым столом
неохотно, недолго: младое племя. Едва пожав руку и мельком на ?музыканта?
глянув, они уходили. Зато старые знакомцы, стариканы и дядьки, хотя и сильно
поредевшие - кто сгорел, кто умер,- сидели за дощатыми столами в точности
как прежде и, медлительные, говорили о пожаре, что случился не так давно.
Сережка Король - вот ведь кто сгорел на последнем пожаре! Человек - не
кошка, сгорел, и нету, а для него, для Георгия, он был, конечно, Сергей
Викторович, пожилой, крепкий еще мужик - разве не помнишь? - так говорили и
спрашивали они.
Считалось, что Сергей Викторович Король, обгоревший, мог бы и выжить,
однако вот в больнице, в городе, он сильно затосковал. Возможно, что после
пожара у него что-то случилось с мозгами; в больнице он днем кричал,
безобразничал, а ночью, затосковавший, решил сбежать: вылез из окна. Он был
в бинтах, он был обгоревший и плохо видевший. Но вот с третьего или с
четвертого этажа упал Сергей Викторович Король? Городская больница была в
четыре этажа; нет, нет, больница в три этажа, возразил Чукреев, и тогда они
немного поспорили, медлительные и раздумчивые: с четвертого, мол, этажа -
это понятно, а можно ли человеку разбиться с третьего? Они редко бывали в
городе: они не помнили, как выглядит больница. Оказывается, упав, Сергей
Викторович Король умер не сразу - его сращивали, резали, сшивали, его
паковали в гипс, разгипсо-вывали, опять резали, и лишь спустя месяц он
еле-еле помер, задал работы, крепкий был!.. Они продолжали обсуждать, когда
сиповатый Ахтынский приволок гармонику. Сильно постаревший и тощий, с
красотой, выродившейся в длинный удивленный нос, Ахтынский приволок из дома
- из чьего? - ту самую гармонику, тоже постаревшую, и держал ее на коленях.
Ахтынский уже давно не пел. Он терпеливо ждал минуту, когда гость сыграет,
не теребил, но, оказавшийся до поры среди женщин, приотстал от общего
разговора о сгоревшем Короле. Женщины спрашивали, дергали, и он негромко
сипел им, что сейчас Георгий сыграет, а мы ж с ним в поезде вместе ехали, а
какая толпища народу в Москве, но мы с ним пробились, а какое пиво!.. -
доносилось до молодого композитора сиплое бубненье. А аварийщики говорили о
последнем пожаре.
Аварийщики спели Выходили двое, затем Напылили куры, затем Чистоган,
затем долгую и бесконечную Жизнь прошла - на ней они и выдохлись, устали, но
затем они пили, они ели, они пели еще, все смешалось, рюмки, стопки,
полустаканы, и совсем не скоро подошла та минута, когда Георгий Башилов,
словно спохватившийся, отметил, что самые удававшиеся ему в детском
исполне-нии на гармонике песни, скажем, Конь твой и Осень, осень, они и
правда не поют. Он в ту минуту сидел, подавшись вперед и поедая кружки
жареной колбасы, а отметил мельком, кажется, сам он и попросил спеть Коня,-
кто-то начал, но не смог. Было удивительно, но старые аварийщики не пели:
они не пели, не помнили, словно бы песню в их памяти стерли и вытоптали, как
стирают подошвами и вытаптывают траву у входа в дом. ?Да затягивай же!? -
кричали женщины на мужчин, и кто-то попробовал, но вновь прервались. В
тишине стало слышно, как засипел, тщась, Ахтынский. Раздал-ся смех, и
тогда-то Ахтынский протянул гармонику: давай, мол, музыкант, давай!
Гармонику передавали из рук в руки, ее передали через стол, а потом Георгию
- он взял. Какая ж она была легкая! И какая тяжелая была в ходу!.. Он
улыбнулся, давно, мол, не держал в руках. Давно не пробовал. Он начал с
забытого ими Коня, но и с сопровождением Коня не подхватили, и опять женщины
закричали: ?Затягивай!..? - но опять впустую: это была песня, которую уже не
пели. А музыка просилась теперь с такой силой, словно бралась объяснить в
людях все и сразу.
Сменив тональность, Башилов сращивал мелодию песни с довольно далекой
музыкальной темой. Он перешел вдруг на куплетный строй, отчего родился
забирающий шлягерный мотив; шлягер возник быстро, мелькнул и умер, но
Башилов еще раз вернулся в вариации и скользнул по нему, как бы дразня.
?Сильно! Сильно!..? - закричали они, чуткие, но он вновь свернул и ушел в
едва ли узнаваемые ими глубины. Держась сонатного принципа,
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -