Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
ь
заорала, и почти сразу подала туда топор метнувшаяся на крик женщина в робе.
Женщины в робах только тут и стали заметны. Они сидели на скамеечке рядом с
готовым взлететь на воздух вытянутым серебристым строением. Они сидели
лицами к пожару, затылками к Башилову и его жене. Их было шестеро. Они
сидели и как бы ждали минуты своего участия - подать, помочь.
Пламя взметнулось, и, перекрывая звуки лопающихся стекол, возник
характерный рокочущий звук - пламя скрылось, затем взметнулось вновь.
Огромное, оно как бы встало на дыбы. Жена не знала, но Башилов знал, что из
растрескавшихся труб вылились лужи нефтяных полупродуктов и огонь добрался
до них. Ого, полыхает!.. Это левей! И вон горит! И вон! А кто ж ему мешает,
когда ветер да сушь!.. Ого, как пошло! Как полыхнуло! Глянь-ка, уж и завода
не видно! - завод было видно, но в голове Башилова звучали крики прежних
лет, спрессовавшиеся в возбужденные мальчишечьи возгласы, а также всхлипы
малосильных и не участвующих старух, стоявших вот на этом самом пригорке,-
голоса прошлых пожаров.
Когда высота пламени делалась сравнимой с высотой труб, казалось, весь
завод и впрямь сейчас взлетит, однако отчасти то был оптический обман: пламя
было впереди и все собой закрывало.
Башилов оглянулся: обе старушки да он сам с женой - только они и
смотрели.
- Смотри! Смотри! - Теперь жена дергала Башилова за рукав: ей стали
понятны те двое, что суетились с шлангами сзади строения.
Топоча сапожищами, яростно, мужики кинулись с шлангами к боковой линии
огня: направив медные сверкающие патрубки, они разом вонзили две струи воды,
смешанной со спецпеной,- и, почти вскрикнув от боли, пламя выдало белые
пышные клубы. Оба орали. Через жуткий гуд пламени доносились их жуткие
матерные слова, которые сейчас совсем не удивляли,- слова были на точном
своем месте. Женщины поднялись. Теперь стало видно, что женщины вовсе не
сидели на скамеечке - они сидя тянули, протягивали, продергивали
застревавшие шланги. Теперь они тянули стоя. Женщины раскачивались и на
рывке разом ухали.
Послышался грохот: перегревшийся, взлетел небольшой резервуар, крытый и
от других резервуаров, к счастью, отдельный. Он взлетел, и доски его мостка,
кувыркаясь, тоже взлетели под небо,- всегда было зрелищно; однажды Башилов
видел, как вместе с досками взлетел кот банальной тигровой расцветки. Кот
кувыркался, а потом уж не кувыркался, а просто парил - распластавшийся,
вытянувший лапы и воющий в воздухе, как сирена. ?Не веришь,- сказал Башилов
жене. - Вот туда взлетел!? Когда Башилов коснулся ее плеча, она вздрогнула.
Из окна, где пожар начался, теперь беспрестанно вырывались багровые
клубы: в том и дело, что одноэтажное серебристое строение само по себе не
горело, лишь выплескивая из задних своих окон на землю разбегающийся огонь.
Оно горело внутри. Там, в огне, пробивались мужчины; погасить не сумев, они
сумели добраться до ворот и отперли строение изнутри. Аварийные ворота были
довольно широки. В них, прихватив топоры, не мешкая устремились женщины. С
закутан-ными в тряпье головами, похожие издали на кукол домашнего
изготовления, женщины принялись рубить перегородки, а оттуда, где было не
продохнуть от дыма, лихорадочно работая топорами, двигались им навстречу
мужчины. Мужчины задыхались, но наконец пробились. Один из них выскочил из
ворот - черный, дымящийся, он заорал на женщин, после чего те послушно
побросали топоры - деревянное вон! - и баграми, длинными баграми, держась по
двое-трое за багор, вскрикивая от натуги, выволакивали деревянные переборки
наружу. Женщины оттаскивали длинные горящие бруски на траву, где и бросали
поодаль, а затем вновь устремлялись в ворота и вновь захватывали то, что
цепляли им на багры там, в огне, черные мужчины. Отпылав, бруски на мокрой
траве, мало-помалу гасли. Бруски превращались в некрасивые, убогие в своей
обгорелости деревяшки.
Менее мощная, но более опасная часть пожара была там, где пламя
выплескивалось из окон здания на заднюю сторону и где огонь с деревянных
ящиков мгновенно перекинулся на разлитые лужи масел и отходов. Те двое, в
касках и с шлангами, стоя насмерть, уже совсем близко от газгольдера, не
давали ни пройти, ни подобраться огню, который пер и пер, сжирая на пути
лужи масел и от лужи к луже взметываясь. Но и здесь уже означивался перелом.
К звукам добавился ритмичный клекот - заработал насос: пена вздувалась,
покрывая пламя и одевая его в белую рубашку.
Лишенный дерева, огонь внутри строения затухал. Но в самой правой
части, прежде чем погаснуть, пожар на миг все же взял свое: клубы пара и
дыма смешались, и правая часть крыши строения вдруг снялась, раскрылась,
взлетела, после чего рванувшееся к небу целое облако искр и огня означило
взлет пожара, но и одновременно его конец. Пожар кончился разом с этим своим
мощным последним вспыхом. Возникла понятная длительная тишина, в которой
потухшее строение стояло само по себе, смотрело пустыми глазницами окон.
Тихие и несильные дымки тянулись оттуда.
Жертв не было. Грузовая, стоявшая там наготове, ушла в город пустой.
Смеркалось.
Завод был обнесен невысокой стеной, в ограде была дыра, а из дыры с
сильным напором бежал белый мутный ручей. Это бежала вода, погасившая пламя.
Башилов пояснил жене, что вода будет течь еще долго - всю ночь. Но и
иссякнув, вода оставит влажный, промытый белым след, на котором не растет
трава.
После своего авторского концерта в Вене Башилов остановился у
композитора С. - он прожил у С. три дня. Утратив в силе музыкального
воображения, венцы тем не менее остались одними из самых тонких ценителей
музыки, что в полной мере относилось и к С., талантливому и несколько
меланхоличному продолжателю традиций Малера.
Когда после обеда женщины поехали посмотреть Вену и сделать покупки,
Башилов и С. сначала покуривали, затем стали немного музицировать. Башилова
тогда охватила идея маленького экспери-мента, своеобразной обкатки новой
вещи: был закончен квартет, и хотелось проверить музыку на чутком чужеземце.
Первая, вторая и четвертая части квартета были написаны достаточно мощно,
третья же до их силы не дотягивала, и, подстраховываясь, Башилов ввел в
третью часть старинные и взаимно перекликающиеся темы Аварийного поселка,-
речь не о мелодии, скорее о праоснове, о том, что Башилову удалось
вычленить, спускаясь в музыке в направлении ощущаемого им прими-тива. Тогда
же возникло общее для всех частей и как бы ритуальное начало: возник
внеличный, непреложный, стоящий над человеком и властно его увлекающий
мелос,- квартет был готов. Отчасти с улыбкой и отчасти всерьез Башилов
хотел, чтобы С. выбрал на свой вкус лучшее. Точнее, вопрос стоял так: какая
часть наислабейшая и какою можно было бы в квартете пожертвовать, ибо
квартет сейчас, несомненно, растянут и несколько неустойчив?
Фортепьяно, конечно же, не передаст звучания струнных, но вопрос был
ясен, и Башилов сел к прекрасному роялю в огромном кабинете С. с окнами на
нешумную прощадь. Башилов играл несколько вяло. Эффект же был неожиданным:
едва прослушав, венец немедленно указал на третью, на ?поселковскую? часть,
но не как на слабую, а как на лучшую. Венец взволновался. Венец даже
вскрикивал от восторга. Импульсивный, он сказал, что ведь у них есть время,
пока нет жен: он сейчас же звонит своим приятелям, и они квартет сыграют,
если квартет записан.
- Вчерне записан. - И Башилов признался: - Но я и со второй скрипкой не
справлюсь.
- Одну минуту,- сказал венец.
Его приятели приехали быстро, квартет был сыгран, и венские музыканты,
сыгравшие музыку впервые, шумно пили вино и говорили о несравненной третьей
части.
- Это музыка, западающая в душу! западающая! западающая! - повторял
толстяк-виолончелист.
Башилову было лестно. Но кто-то из них опять же в похвалу сказал:
?...нутро!? - или он сказал: ?...глубина!? - и капля старого яда дала себя
знать без промедления. Башилов сник: да, всего лишь случай, да, обкатка, а в
сущности, радостный пустячок, но и они, случай, обкатка, пустячок, лишний
раз подтвердили, что на поверку никакой особенной музыки в нем, в Башилове,
нет и не было и что он лишь чувственная пиявка, перекачивающая поселковский
мелос. Он - куст, все более пышный и зеленеющий по мере того, как скудеет
почва. Куст, который вольно или невольно иссушает ее. Неужели так? Башилов
сделался красен, обмяк лицом.
Возможно, в голову ударило незнакомое дунайское вино - Башилов
разговорился; он вдруг рассказал, откуда и как возник переклик музыкальных
тем третьей части. Он рассказал, что с поселком существует, кажется,
определенная и по-своему трагическая связь и что там этой замеча-тельной
музыкальной темы, увы, больше нет, так как она есть здесь. Он как бы
признался. Он опустил голову. Но они ничего не поняли. Волнуясь, Башилов
пустился тогда в подробности: рассказал о детстве в Аварийном, о скобленых
столах и даже о выкриках спятившей Василисы-старой, интуитивно прозревшей,
что музыкальный рост Башилова, творческий его вырост, высасывая, сводит на
нет музыку поселка. Рассказ венцы выслушали с чрезвычайным вниманием. У них
заблестели глаза, они оживились. Они совершенно ничего не поняли.
- Какая поэтическая легенда! - воскликнули они.
- Вы, Георгий, поэт! - объявил С. с бокалом в руках.
Смущенный непониманием, Башилов стал объяснять, что речь вовсе не о
легенде: как-никак он оттуда родом и песенное обнищание видел сам, видел
последовательно, от поездки к поездке, и, поверьте, лучше б не видеть, не
знать,- он сказал именно о мучительности этого знания для всякого художника,
о гнете, о тяжести, голос его дрожал, венские же музыканты смотрели на него
любя, сочувствуя, но не понимая. Они молчали. Кто-то из них тихо произнес:
- Метафизика...
Пришли жены, и Люба, жена Башилова, увидев, какой он красный, и
сообразив, о чем речь, тут же забыла о покупках и вклинилась в трудный
разговор: да, да, вы правы, Георгий - поэт! что касается поселка, Георгий
большой, большой поэт!.. - жаль только, что Люба говорила на немецком второй
раз в жизни, а Башилов был уже сильно не в духе, чтобы ее речь поправлять.
Башилов молчал. А Люба, сбиваясь в словах, теперь настаивала, что музыкант
Башилов уже в грудном возрасте видел пожары, такие полыхающие и свирепые
пожары. На плохом немецком она говорила об аварийщи-ках, о взлетающих
резервуарах, об обгоревших людях, и очень скоро венцы решили, что композитор
родился, а также провел детские годы на линии фронта, вблизи передовой. Они
сделали скорбные лица. Когда Люба закончила, толстяк виолончелист сказал,
что война - это несчастье, большое несчастье.
Грех общий, и его, башиловские, мучения даже не мера его вины и уж
конечно не попытка свалить на песенников, которые стократ разрушают не
ведая. И может, не сам грех, а уж следствие греха, что музыка распалась на
башиловых и песенников. Что считаться!.. Когда возвращались, Люба к ночи уже
крепко спала, а Башилов вышел покурить в проход вагона, где с некоторых пор
ему, много ездивше-му, так хорошо думалось. Постукиванье скорых колес,
дерганье на стрелках, но еще больше полу-размытые во тьме ночные полустанки,
с их суровой обыденностью и запахом шпал, стали для Башилова некоторым
замещением Аварийного поселка. Он стоял у окна. Это не было изощренностью,
это было связующей ниткой. А бессонница в поезде и некоторая толика
необъяснимой ночной тревоги вполне сопрягались со складом башиловского
мышления: в тот раз не прошло и получаса его одиночества, как явилась
замечательная мысль. Да, четвертую часть квартета он вовсе отбросит, третью
же, поселковскую, усилит и углубит еще больше,- горечь горечью, а музыка
музыкой. Пусть квартет станет трехчастным, что ж делать! Третья, а не иная
часть выросла в сильнейшую, и было ясно, что на ней, на мощной, и надо
кончать.
Как-то исполняя с Гущиным свою скрипичную сонату, Башилов своеобразно
ощутил зал: вдруг показалось, что в концерте присутствует кто-то из
поселковских. Было это почти невероятно: камерный концерт, притом
современный, довольно сложный, да еще и в Ленинграде, но и при всей
невероятности изволновался Башилов необыкновенно. Пусть случайно, пусть
билет был дан им в нагрузку, ну, мало ли какими судьбами, но они здесь,
здесь, они же так музыкальны,- вот что забилось в башиловском возбужденном
сознании. Зал затаенно слушал. Скрипка вела партию, а Башилов поддакивал ей
нарастающими аккордами и, готовый перейти к сольным пассажам, все думал -
вон там, в средних рядах, он или она наверняка там.
Следующая вещь была также его собственная, соната для фортепиано,-
Башилов несколько поспокойнел и играл, размышляя, что, может быть, не сам
аварийщик, но, может быть, кто из детей его, выросший, приехавший или даже
перехавший в Ленинград жить, пришел сегодня в концерт. Они так музыкальны,
что и подхлестывало, и будто бы поспокойневшая душа Башилова вдруг выдала
чувственный всплеск, который не столько окрасил по-новому мелодию, сколько
придал ей неравновесие, опасный и почти виртуозный взлет. Руки музыканта
заработали с предельной нагрузкой. Именно спасая вещь и сам спасаясь,
Башилов сделал непредсказуемое: ввел, чтобы уравновесить, новую тему и,
оттеняя, гармонизировал разработку на ходу, после чего соната приобрела еще
одно небольшое аллегро, а Башилов - славу своеобразного исполнителя.
- Ты, брат, как джазист импровизируешь! - сказал Кеша Гущин, который
сонату знал и когда-то перекладывал ее финал для скрипки.
- Нечаянно,- смеялся Башилов.
- Буду бояться с тобой играть,- качал головой скрипач. - Ей-богу,
джазист!
И чем более мерещился стареющему Башилову удар сверху, взлетевшая и
кувыркающаяся в воздухе доска, которая падает, падает, падает и, наконец,
ударяет его в голову, в висок, тем более подтверждалось его чувство вины; он
винил и винил себя, но это не значило, что винил только себя. Жена
композитора рассказывала, что он не вылазил из кресла-качалки, но вдруг стал
по субботам и воскресеньям держать окно в кабинете своем открытым. Им лишь
бы повторы, говорил он раздраженно. Он говорил, что им нужно упрощение,
примитив, это было всегда и всюду. Фуга в церкви и танец на улице, а значит,
всегда, даже и в церкви, они хотели повторяющегося вдалбливания, едва лишь
отрывались от праматери музыки. От века к веку куплеты в театрах, марши на
похоронах, танцы в парках и как ослепительная белая вершина вдалбливающего
развития - нынешний всемирный шлягер,- им нужны повторы, повторы, повторы...
Окно было тем не менее открыто.
- Опять! Каждое воскресенье я простужена, прикрой же окно,- говорила
жена Люба,- если даже и запоют что-то, это будет пьяная жуть и такая
банальщина, что первый же возмутишься...
- Если будет баналыцина, я прикрою.
- О господи,- говорила жена.
Сгущались сумерки, окно оставалось открытым, и Башилов хорошо
укрывался, когда ложился спать. В темноте стены сначала исчезали, а затем
пропадали совсем. Мир становился беспредметен. Люба с мужем не спорила,-
быть может, засыпая, он все еще ждал, что под окнами запоют, а быть может,
ему казалось возле темного раскрытого окна, что весь мир вокруг - это его
поселок.
Ночью делалось слишком холодно. Жена Люба просыпалась; поеживаясь и
дрожа, она проходила к нему в кабинет и прикрывала окно.
6
Башилов приболел, и чувство вины достало его снова. Он тогда отравился
в ресторане вареными раками, жестоко промучился, но, хотя рвоты и тошноты
остались наконец позади, Башилов был все еще плох и лежал в постели при
подскакивающей внезапно температуре. Остаточная интоксикация преследовала
приступами: слышались ночные шаги, то вдруг собачий лай. К ночи обрушивался
жар,
а жизнь казалась малонадежной, висящей на волоске. И Башилов вновь
решил, что виноват перед поселком. И что он лишь играл в прятки с совестью,
но не спрятался. Опыт не утешал своей общно-стью, и рискованная мысль, что
композиторы прошлого так же черпали и так же истощали лоно, не облегчала
ноши. А счет продолжался, счет давил, и как же было оплачивать, если из
собственно сочиненных Башиловым первой и второй частей нового квартета
песенники не взяли ни ноты - хитрецы, какой нюх! Зато из энергической
финальной темы, что в третьей части, разными и незнакомыми Башилову людьми
были сработаны искристые жизнерадостные песни, одна за одной, не менее семи
штук; песни были талантливы, нравились, и уже год за годом вся эта веселуха
звучала с эстрады, по радио - и возвратным обычным путем - глушила и
добивала поселковскую стихию музыки. Из угла надвигалась картина-сюр.
Песенники были теперь единым и многоголовым живым существом - головы их
раскачивались, пели гаммы, а ночь тянулась как бесконечная. Башилов мучился.
Жар не покидал.
Он не понимал, где он; думал, что он в поезде и что едет туда, в
поселок,- больной, он подыма-лся с постели и в темноте пытался подойти к
окну. Он пошатывался. От жара шум в голове уплот-нялся в тихое постукивание
и возникал стук колес,- темень за окном походила на ту темень, что за
вагонными окнами, когда поздней ночью раздергиваешь белые занавески, а поезд
на полном ходу.
Среди ночи, перемежаясь с мыслями о смерти, зародилось подозрение, что
он в долгу перед людьми поселка: он взял общее, взял и, значит, надо
вернуть. Но как? Возможно, что в самых разных возвратных движениях
художников, в том числе и в толстовском опрощении и возврате к земле, тоже
была тягучая нота задолженности, был долг, за которым скрыта боль. Он едва
не задохнулся от откровения. Такая мысль не должна была приходить к нему.
Музыка слишком автономна, и всякая острая мысль уже и рождается вместе и
заодно с другой мыслью, уравновешивающей, смягчающей первую. Так что он,
музыкант, захвачен именно от внезапности, он болен, он горит. Башилову вдруг
показалось, что он поступит очень верно, если поедет в Аварийный и разыщет
там мальчиков и девочек с музыкальным слухом, с возможностями развиваться.
Сознание оживилось: чтобы заниматься с детьми, он несколько раз в году
будет приезжать к ним, а в его отсутствие в Аварийном, хотя бы помалу, с
ними будет заниматься бабка Алина - бабка Чукреева, у нее такой слух! Горы
будут стоять, а трава взбираться на горы. Башилов встрепенулся, он даже и
сел в постели. Ведь у бабки и слух, и песни, и закваска старинного
многоголосия - вот и недостающее звено, что сцепит его умозрительную
совестливую идею с реальностью, бабка Алина, она! - можно ее уговорить,
убедить, упросить, можно в конце концов привезти ей подарков... Башилов
лежал в жару, потел, лихорадочно говорил, все более и более обогащая замысел
подробностями.
- ...Я хотел бы,- объяснял он жене Любе,- чтобы там жили своей обычной
жизнью и плюс - занимались старым многоголосием. Пусть поют с детства. Даже
и небольшого детского хора будет достаточно. Поселок невелик - возникнет
микроклимат... Люба! Они бы подрастали и пели бы, как пели из века в век...
- Конечно,- говорила жена Люба.
- А бок о бок с поющими детьми жили бы взрослые.
- Конечно.
- Я должен вернуть долг поселку - ты
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -