Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
он обыграл
мелодийку Коня не спеша, дал столкновение и развитие, после чего разработка
сама собой подарила несколько удивительных всплесков. Он улыбался. Клены
стояли не шевелясь. В нескольких шагах слева слушали гармони-ку Галка Сизова
и болезненная ее мамаша; Галка мигнула: освобожусь, мол, от мамы и подойду,
играй.
Он играл - и поверх гармоники смотрел на бледно-желтый факелок завода,
где вяло сгорали отработанные газы.
Было - как раньше, и, как раньше, пение величаво затормозилось, когда
сзади замычал дурачок Васик, на которого тотчас прикрикнули. Но он уже попал
в поле зрения, и Башилов успел увидеть лицо своего одногодка - безусое,
детское лицо слабоумного. Как и раньше, Васик страдал, боясь, что прогонят,
и потому, остановившийся в пяти шагах, застыл там и немо шевелил губами:
пел. Когда принялись вновь за еду, он сел наконец за стол, уже
непрогоняемый. Ему придвинули горячей карто-шки. Башилов погладил Васика по
голове, тот расплылся в улыбке, а кругом слышно было движение по столу
тарелок, стук ножа.
?Ты разве не замечал?? - ?Что?? - и тогда же, в застолье, он не
удержался, вытоптанностъ песни поразила, а пьяному нет кощунства, как нет и
запрета, чтобы убедиться вполне и проверить. Когда после обильной выпивки он
вновь заиграл, хмель куда острее нацелил его игру. Умышлен-ного или, скажем,
показательного эксперимента не было, а все же пьяный про себя знает, и
пальцы музыканта знали, что он тогда играл, хотя бы и на пыльной, дрянной,
старой гармошке. Он играл Венули с полудня, звавшуюся также Венули ветры,
знакомую и уже певшуюся сегодня в застолье песню,- он играл ее, прячась,
выставив совсем уже простеньким напевом, вроде как отложит сейчас гармонику
да и выпьет стопку, а там еще стопку, а вы, подхватившие, пойте, пойте!
Однако с ленцой наиграв тему, Башилов ее не бросил: это было как бы
фортепианное вступление, когда виолончель или, скажем, альт молчит, а
пианист вырывается несколько вперед. Явив форму он уже второй вариа-цией
вдруг придал старой песне задора и жизни, буквально растворив мелодию в
потоке триолей. Он звенел, он баловался, он видел, что слушают уже с
удивлением, отчего еще и добавил звонкости, в то время как басы нарочито и
несколько иронично притопывали за жаворонковой ладовой спешкой. Третий взлет
он сопроводил пышными и чуть холодноватыми фигурациями, а-ля фортепиано:
немножко роскоши не помешает. И лишь в четвертой, в минорной, вариации он
дал им, слушав-шим, впасть в непосредственное чувство: оживив тревожную
ноту, скрытую в песенной теме, он без оттягивания, сразу и с маху выпустил
мелодию на свободу, давая ей поплакаться, а им поплакать. Нет, криков,
восторга не было. Он и не ждал криков. Они замерли. Притихшие, они
продолжали есть помидоры, яйца, хлеб, двигая руками замедленно, как
расслабленные: мелодия с ее рыданиями сидела уже в самом их нутре; две
женщины беззвучно плакали. И конечно, никто из них не мог бы сейчас
подхватить или даже просто подпеть эту песню. Они не смели. Хмельной Башилов
еще и прошелся по мелодии, потоптался на ней, а затем, ясно и широко
оповещая об убиенной песне, завершил светлой лаконичной кодой.
Меж первой и второй вариациями у них все же была возможность, когда
возник крохотный просвет, промельк, соломинка, за которую могли бы
схватиться; в тот особенный миг отрыва показалось удивительным, что итогом
всей этой музыки, если не считать саму музыку, явился легкий мотив,
мотивчик, который захмелевший Башилов и стал вдруг наигрывать двумя
пальцами, отчего их глаза оживились. Они как бы воспрянули. И конечно, они
бы запели, но он не дал. Вероятно, так бывало и в детстве: он выхватывал
глубинную народную мелодию, брал из куста, мелодии не живут в одиночку,-
брал и выпячивал, вынимал ее нутро на обозрение всем, а потом доводил до
такого блеска, что им не одолеть, не справиться - открыть рот и закрыть. Их
голоса как бы угасали один за одним. Они смолкли. И раз от разу переходили
на песню, которую он еще не играл. Конечно, иногда они смирялись неохотно и
пробовали, сопротивляясь, петь с ним в парал-лель. Башилову было восемь,
кажется, лет. Но мальчик уж тогда был нацелен. Инстинктом, пальца-ми, нежной
кожей щеки он уже верно чувствовал опасность, когда уступить им значило быть
личнос-тно задавленным, и оттого-то, сталкивая меж собой голоса женщин и
вроде бы хитря, как хитрят дети, мальчик сам переигрывал и заигрывал вторы.
Мужчины молчали, ожидая. Женщины сбились. А Башилов-мальчик все дурачился на
своей певучей гармонике, и как затягивание времени, как продление баловства
возникло подспорье мелодии - тогдашние детские его вариации, хотя бы и
робко, ребячески, но они засверкали, заискрились, тесня и не давая женским
голосам ни пяди, ни кусочка музыкального пространства, на котором песня
могла бы заново выкрепнуть и выжить. Он уже в детстве забивал их пение. ?Ты
разве не замечал?? - спросила Галка тогда, у озера, а он переспросил:
?Что?..?
Казалось, поселок отпускает легко, и потому тихо уйти было здесь проще
простого: только за дом, а уж дальше никого не встретишь. Они пошли в ту
сторону, где горы,- горы были невысоки, из долин пахло влажной травой. Он
скрывал, что женат, и, когда Галка спросила, он ответил ей:
- Нет.
- А вроде сказали - женился...
По неясной какой-то причине он упорно скрывал первый год, скрывал
второй и только на третий, наконец осмелев, стал признаваться сторонним
людям, что женат. Возможно, это был безотчетный страх перед поселком: страх
сознаться в личном. Галке, женат он или не женат, было не так уж важно - она
не строила планов, и он это знал. Сидя в ковыле, они оба смеялись тому, что
руки аварийщицы оказывались ничуть не слабее рук музыканта, хотя у него были
достаточно сильные руки. Пахло степью. Жить казалось просто, как траве
расти, а ковылю выпрыгивать над травой и покачиваться. И сумерки были легки.
Они возвращались усталые - медленно шли, удивляясь, как далеко забрели.
Поселок обладал особенностью: сколько бы мало ни ушел от него, казалось,
ушел далеко.
- Уеду я,- сообщила Галка. - Скучно здесь становится...
Он спросил:
- Куда?
- Посмотрим.
У Чукреевых его ждала та же опрятная комната. Постелено ему было чисто
и у открытого окна,- через окно, припозднившийся, он и влез. В чистоте он
чувствовал себя как пух в воздухе. Чукреевы были без детей: сын Андрейка,
одногодок Георгия, шести лет от роду был убит молнией, когда шел с
Башиловым-мальчиком рядом и когда в долинах невысоких гор было полным-полно
тюльпанов. Тогда он не увидел молнии и, кажется, даже не услышал, а Андрейка
просто споткнул-ся, упал, лицо у него стало серое. Детей у Чукреевых больше
не было, и любили они Башилова, переместив с сына частицу любви на того, кто
шел рядом во время удара беззвучной молнии... Завтра Башилову было уезжать,
он лежал в чистой постели и у окна, усталые ноги гудели, он лежал и
улыбался: родина.
?Конечно, ты ляжешь у нас. Слов нет!? - сказал Чукреев в первый же день
и в первый же час, когда Башилов-музыкант приехал.
И жена Чукреева тогда же сказала: ?Ну ясно?.
4
Боялся взрыва снизу, а удара сверху - и повторение этих сложившихся
слов не было пустым, так как к этим словам и картина была, житейская
картинка, почти что факт.
В какой-то мере это уже однажды было, пояснял он. Был взрыв на том
самом заводе, когда шел к поселку, шел мимо, и после взрыва взлетевшая доска
вдруг упала рядом, в шаге, с грохотом; эта рядом, а следующая доска попадет
точнее, то есть могла же она попасть и ударить в висок, и, стало быть, вот
он, удар сверху, от которого он, музыкант, погибнет немедленно. И немедленно
же в замену ему закричат дети, маленькие или даже новорожденные, красные,
разинутые, крохотные рты. Они закричат, а воображение, разумеется, дорисует,
что это уже не просто писки и крики, а хор, они поют, да, совсем малые, да,
в пеленках, да, новорожденные с красными крохотными разинутыми ртами, они
поют, и получается, что он, камерный музыкант, искупил; получается, что он
не боится, а хочет этого удара сверху, удара доской, как бы беззвучной
молнии, чтобы упасть как споткнуться и зарыться серым лицом в землю...
Сын Башилова, молодой инженер, довольно красивый и, разумеется,
заехавший перед Новым годом к родителям, чтобы их поздравить и поклянчить
деньжат, рассказывал, что воображение отца не ограничивается поющими
младенцами - а кстати, нет ли там прокравшихся в подкорку и потихоньку
поющих ангелов? Он рассказывал, что возле дома и на улице было тихо, совсем
тихо, но начинающему стареть композитору показалось, что на улице только что
пели. Стареющее воображение, увы, скачет как хочет. ?Там только что пели
песню, да, да, я слышал: там проходили люди, совсем простые люди, маляры,
кажется, и пели!..? - настаивая на своем, композитор Баши-лов уже сильно
нервничал. Дергаясь по квартире туда и сюда, он наконец подходил к окну в
своем кабинете. Он осторожно открывал окно и выставлял голову. Он стоял и
вслушивался.
Сын тем временем тоже нервничал; сын, который приехал поклянчить
деликатно денег и ждал под просьбу удобной минуты, теперь уже разъяренный,
взвинченный, выскакивал на лестничную клетку и стучал к тем соседям, что
любят во всякий народный праздник широко погулять: ?Эй, вы?! Опять у вас
кто-то орал?!? - ?Никто не орал?. - ?Что?? А из-за двери вновь: никто не
орал, было тихо, клянусь тебе, мертвая тишина! - и верно: тишина... тишь...
и часы на руке тикают.
И тогда сын, молодой и довольно красивый инженер, возвращался, пил
холодной воды и обнаруживал начинающего стареть отца в кабинете, у
приоткрытого окна. Отец выставлял в окно сильно поседевшую голову,
вслушивался.
Сын подходил ближе и спрашивал:
- Ты что, отец?
- Ничего...
Сын трогал ладонью стены; кабинет был обит звукопоглощающей губкой.
Композитор, что и понятно, хотел тишины.
Кабинет Башилова был мал, фортепьяно умещалось с трудом, но, по
счастью, имелись две глубокие ниши, в одной стояла дорогая проигрывающая
система, в другой - фонотека, пластинки классической музыки. Небольшое
кресло было креслом-качалкой, покачивалось оно мягко, а все же нет-нет и
протирало ковер, за что жена не раз выговаривала, и, однако же, он любил
качаться именно на мягком ковре, а не на жестковатых паркетинах, которые в
отместку иногда неприятно похрустывали. Башилов любил сочинять в кресле. На
коленях стопка бумаги, в руках - ручка. Так он и сочинял - рисовал ноту за
нотой и бесшумно покачивался. За фортепьяно он лишь импровизировал ближе к
ночи, усталый.
Когда шло постепенное и не очень-то легкое признание
Башилова-композитора, отчасти ради этого признания Башилов-пианист много
концертировал. Написанная музыка должна играться. И понятно, что сонаты для
скрипки, а также обе для виолончели, из которых впоследствии особенно
ценилась Вторая, исполнялись с кем-либо в паре прежде всего самим Башиловым;
игрой убеждал он как скрипачей, так и виолончелистов, убеждал долго и
настойчиво, пока сонаты не стали говорить сами за себя. Но и когда сонаты
обрели жизнь, он исполнял их. Не числясь в ряду известных пиани-стов,
Башилов все же, несомненно, обладал определенным исполнительским почерком.
Ему было лет тридцать пять, но не больше, когда однажды во время
концертирования в Пскове, в перерыве после первого отделения, к нему
подошел, точнее, подскочил некий человечек.
- Здрасте,- радостно пискнул он; небольшого роста, с резкими
преждевременными морщинами, он был из тех, кто все повторяет: здрасте, и
вновь: здрасте, умиляясь и заглядывая в самые глаза, какой, мол, артист
рядом. Он умилялся, млел, а Башилов отметил, что руки его дрожат. - Помните
меня? - спрашивал он, но Башилов, конечно, не помнил, пока не было сказано,
что это и есть Геннадий Кошелев, малоудачливый певец, притча во языцех в
поселке. И конечно же Кошелев тоже узнал пианиста не по лицу, узнал по
фамилии, по афише. - Такие вот наши судьбы. Вы уже большой музыкант, а я
ничто, совсем ничто,- торопился сказать Кошелев, подбежавший, подскочивший в
перерыве концерта, и Башилов ожидал, что он попросит сейчас, сию минуту
денег.
Но он не попросил денег. Он попросил о разговоре, и Башилов подумал,
что уж там-то, в разговоре, он их точно попросит,- Башилов даже и взял с
собой сколько-то, когда отправился поужинать; но вновь ошибся. Кошелев и в
разговоре попросил о другом - он хотел петь в ресторане, в скромном
ресторане, и это не прихоть, не временная блажь, а итог размышлений, это
итог, и, значит, он нашел свой путь: малому кораблю малое плаванье. Он был
бы счастлив петь в небольшом ресторане, да, да, счастлив, он при музыке, и
ничего в жизни ему больше не надо, он именно что нашел свой путь. Но в
том-то и закавыка, что жизнь сложна и что, пока нашел путь, он со всеми уже
перессорился здесь, в небольшом Пскове. И потому хочет поменять псковское
жилье на Подмосковье,- нет, нет, он знает, что поменяться на Москву - это
трудно, дорого, сложно! он бы и просить не стал! - он будет вполне счастлив
в подмосковном ресторане, даже и в небольшом.
Он просил композитора и пианиста Башилова заехать в Одинцовский
райисполком Московской области, где и замолвить слово, чтобы не были они
слишком суровы и чтобы помогли обычному человеку по фамилии Кошелев с
обменом и с пропиской. Там, в Одинцовском, нужно чуть-чуть подтолкнуть.
Лучше всего прихватить с собой на полчаса какого-нибудь, скажем, чиновника,
влияте-льного дядьку из композиторского Союза, а уж дядька сам в лучших
словах скажет о Башилове, а в связи с ним - о Кошелеве...
Башилов пообещал; Башилов не только пообещал, но и все сделал, так как
не сумел выбросить из головы маленького певца и его слов, сказанных тихо,
просительно: ?Нас только двое из Аварийного. Кто же поможет мне, если не вы,
Жора...?
?Георгий?,- поправил тогда Башилов машинально, хоть и не чурался
прежнего своего имени.
?Да, да, конечно, Георгий, я и на афише видел: ?Георгий Башилов?,-
заторопился исправиться тот.
А через год Кошелев, поменявшийся в Подмосковье, в знак благодарности
пригласил Башилова в ресторан, в котором теперь пел: как водится,
композитора хотели напоить, накормить, ублажить, Башилов же долго
отказывался, кивал на занятость. Однако и тут щемящая память об Аварийном
поселке пересилила, Башилов ответил согласием, выкроил время и посетил этот
далекий загород-ный ресторан, кажется, ?Петушок?. Против ожидания,
композитору там понравилось. С женой и сыном-школьником Башилов жил в
каждодневных трудах, однообразно и, пожалуй, скучновато, пресно, а тут,
расслабившийся, он посидел за убранным столиком, вкусно поел, а также и
выпил. Гремящий лабудовый оркестрик и поющий Геннадий с галстуком-бабочкой
ему тоже в общем понравились, хотя не обошлось без привкуса пошлости,
особенно же в процыганских этих объявлениях, видно, вошедших у ресторанных
людей в моду.
- Для нашего гостя, известного композитора Георгия Башилова,
исполняется песня Ехал на ярмарку... - выкрикивали с пятачковой эстрады,
отчего слюна у гостя делалась во рту кисленькой и гнусной, однако оркестр
гремел, Геннадий пел, а все новые и новые люди шли танцевать, толпа входила
в экстаз; было шумно.
Выбравшийся из кислого самоощущения Башилов увидел этих людей поближе:
одни подпевали и веселились, другие танцевали, притихшие в объятиях,
счастливые и музыкой и минутой. Он не обольщался. Он видел и тех, что совсем
не вязали лыка, жестикулировали, мычали и даже плохонько выявить себя не
могли, не умели, чем вдруг остро напомнили Башилову безголосого и
страдающего дурачка Васика. Один из них все лез в глаза; в конце он сполз со
стула под стол и там, под столом, плакал. Про него забыли. Вокруг него были
только ноги, мужские и женские. Эти вот горькие, застольные или даже
подстольные слезы хотя и были, разумеется, второго сорта, но ведь тоже
слезы, тоже человеческие. И еще: как ни мало было в гремящей песне, как ни
ничтожно мало, крупиночка ее, музыки, все же таилась; расплюснутая в угоду
тексту, распятая, невнятно повторяю-щаяся на припеве и гоняемая туда-сюда,
она все же жила, и не было это лишь голым ритмом аккомпанемента, не было
сплошным свинством. Башилов сидел за столиком, курил. Он уже ограничивал
себя в куреве, это была третья за вечер. Башилов думал: музыка - это музыка,
и разве я такой уж высоколобый? или сноб?.. Он как бы пинал себя все
усиливающимися пинками: а разве, мол, я не хочу написать песню или музыку к
лирическому фильму? Разве я не хочу сделать тепло простому человеку, который
устал, наработался, который настоялся к тому же в очередях и которому
недосуг искать и находить изыск в моих сонатах и трио?.. Так или почти так
думал тогда композитор.
Песни были написаны в течение полугода. Башилов не перешел в ряды
приспособленцев фольклористского толка, не стал он, разумеется, и
песенником, но несколько он написал; среди них были удачные.
Конечно же, истинные музыканты судачили в тот год о том, почему,
порывая с традицией (что еще вчера была модой), Георгий Башилов вывел из
нового своего квинтета сопранный саксофон, заменив его еще более
традиционным фортепьяно; да, музыканты судачили, спорили, восторга-лись, но
куда большее число людей, неизмеримо большее, пусть даже совсем не
музыкантов, восторженно приняло в тот год новую появившуюся песенку Тополя
меня помнят мальчишкой. Эстрадники подхватили сразу же. Радио распевало
Тополя беспрерывно, и уже студенты пели в электричках ее под гитару.
Совестясь, да и просто на всякий случай, Башилов загодя все же взял себе
псевдоним.
Две из них, из песен, как знак земляческой привязанности и любви, он
подарил для первого исполнения Геннадию Кошелеву, когда же обе они произвели
впечатление и, что называется, прозвучали, Геннадий с ними впервые в жизни
попал на радио; он их там спел, записал, а единожды просочился даже и на
голубой экран в специальную передачу о новых растущих певцах: это было
счастьем, нечаянным счастьем! Больше его никуда не приглашали, но Кошелев уж
и тем был потрясен. Теперь он знал, что жизнь прошла не напрасно. Он твердо
знал, что, как бы ни опускался, у него до конца дней будет теперь что
ответить знакомцам и знакомицам, тычущим в его сторону пальцем. Он долго не
мог прийти в себя. Ошалевший, он беспрерывно в те дни звонил (?Нет,- говорил
ему Башилов,- не могу, никак не могу...?), зазывая композитора в ресторан,
где его будут угощать каждый день и где каждый день ему будут петь песни, а
если шлягерная музыка противна, он Георгия Башилова и тут вполне понимает:
он приглашает Георгия Башилова в понедельник или, скажем, в среду, когда
оркестр не работает и когда в ресторане совсем тихо,- можно просто посидеть
покушать. Башилову приглашения стали в тягость, он и слышать не хотел про
?Петушок?.
За окнами тогда кропил дождь. После одиннадцати в пустом и полутемном
ресторанном зале, при одной лишь несильной люстре, его угощали Геннадий и
два его лабу
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -