молотили  себя  кулаками,  кидали   вверх
соломенные  канотье.  Но  Гольдберг,  оторопев  от  неожиданности,   свирепо
уставился на лошадь. Его красное лицо побагровело. Когда он щелкнул хлыстом,
раздался такой звук, какой бывает, когда на реке ломается лед. Придя в  ужас
от собственной  дерзости,  Абрамович,  оскалив  зубы,  поднялся  на  дыбы  и
невольно сделал вперед несколько  шагов.  Решив,  что  это  новый  эффектный
финал, зрители бурно зааплодировали. Гнев Гольдберга утих, и, опустив хлыст,
он сделал вид, что смеется. Под  несмолкаемые  овации  он  ласково  улыбался
Абрамовичу, словно единственному дитяте, которого он и пальцем не тронет, но
Абрамович всем нутром чувствовал, что хозяин вне себя от ярости.
     - Не забывай, КТО ЕСТЬ КТО, полоумная кляча, -  выстучал  Гольдберг  по
носу Абрамовича, повернувшись спиной к публике.
     Он  заставил  Абрамовича  пробежать   еще   круг,   а   потом,   сделав
акробатический прыжок, вскочил на него и бешеным галопом умчался с манежа.
     Позже он простучал своей жесткой костяшкой по черепу лошади,  что  если
она  отколет  еще  что-нибудь  в  этом  роде,  он,  Гольдберг,  сам  отведет
Абрамовича на мыловарню.
     ТАМ ТЕБЯ НА МЫЛО ПУСТЯТ... А что останется, скормят собакам.
     - Я же пошутил, хозяин, - оправдывался Абрамович.
     - Ты мог сказать ответ, но не твое дело задавать  вопрос.  Не  в  силах
сдержать накопившуюся обиду, говорящая лошадь возразила:
     - Я сделала это, чтобы почувствовать себя свободной.
     При этих словах Гольдберг,  размахнувшись  своей  страшной  тростью,  с
силой  хлестнул  лошадь  по  шее.  У  Абрамовича  перехватило  дыхание,   он
пошатнулся, но кровь не выступила.
     - Сжалься, хозяин, - взмолился он, - не бей по старой ране.
     Гольдберг не спеша отошел, помахивая тростью.
     - Ты, мешок с потрохами, еще раз взбрыкнешь, и у меня будет  куртка  из
лошадиной шкуры с меховым воротником, гул, гун, гик, гонк. - В углах его рта
пузырилась слюна.
     Яснее не скажешь.
     Иногда мне чудится, что я бесплотен, как сама мысль, но нет, куда  там,
стою в вонючем стойле, копыта увязают в желтом навозе. Я совсем старик,  сам
себе противен и, перемалывая  зубами  жесткую  солому  в  пенящуюся  жвачку,
чувствую, как неприятно пахнет изо рта. А в это время
     Гольдберг курит сигару, уставившись в телевизор. Он не жалеет для  меня
корма, конечно, если считать, что солома годится в пищу, но целую неделю  не
убирался в стойле. Такому типу ничего не стоит и на лошадь верхом сесть.
     Каждый день утром и вечером они выходят на манеж, Гольдберг пребывает в
прекрасном расположении  духа,  тысячи  зрителей  надрывают  себе  от  смеха
животы, а Абрамовичу снится, что наконец-то он на воле.  Странные  это  были
сны, если вообще их можно назвать снами. Он не  ведает,  что  они  значат  и
откуда приходят к нему. Может быть, это дают о себе  знать  тайные  мысли  о
свободе или неосознанное презрение к самому себе? Тешишь себя  фантазиями  о
несбыточном? Но так или  иначе,  кто  знает,  что  может  сниться  говорящей
лошади? Гольдберг виду не подает, что проведал, какие чудеса творятся с  его
лошадью, но, как подозревает Абрамович, он наверняка  многое  знает,  только
умело скрывает, и, очнувшись на  куче  навоза  и  грязной  соломы  от  своих
опасных видений, лошадь  прислушивается  к  сонному  бормотанию  глухонемого
хозяина.
     Абрамовичу снится, а может быть мечтается,  как  бы  он  жил,  если  бы
выпала  ему  другая  судьба  и  был  бы  он  лошадью,   которая   не   умеет
разговаривать, не умеет  размышлять,  а  живет  себе,  довольствуясь  уделом
бессловесной твари. Вот она везет по проселочной дороге  тележку,  груженную
золотистыми яблоками. По обеим сторонам  дороги  белые  березы,  а  за  ними
простираются бескрайние зеленые луга в ковре полевых цветов. Будь  он  такой
лошадью, его, верно, выпускали бы пастись  на  этих  лугах.  Снились  ему  и
другие сны, захватывающие, полные событий, он видел себя скаковой лошадью на
бегах, вот он в шорах несется во весь опор, только комья грязи  отлетают  от
копыт,  обходит  всех,  рывок  у  самого  финиша,  и  он  приходит   первым;
разумеется, жокеем у него  не  Гольдберг.  Жокея  вообще  нет,  свалился  по
дороге.
     Можно, конечно, и не быть скаковой лошадью, если исходить из  реального
положения вещей. Пусть Абрамович остается говорящей лошадью, но выступает он
не в цирке, а в театре, каждый вечер выходит на сцену и  декламирует  стихи.
Зал полон, все охают и ахают, что за чудесные стихи читает эта  удивительная
лошадь.
     Иногда   он   воображает   себя   совершенно   свободным    "человеком"
неопределенной наружности, с неясными чертами лица,  врачом  или  адвокатом,
бескорыстно помогающим бедным. Неплохо было бы вот так, с  пользой,  прожить
жизнь.
     Но  даже  в  моих  снах,  называйте  их  как  угодно,  меня  преследует
Гольдберг. Он как бы говорит моим голосом:
     Во-первых, ты не какая-нибудь бессловесная кляча, а говорящая лошадь  и
больше никто. Уверяю тебя, Абрамович,  я  не  против  того,  что  ты  умеешь
говорить, но я не позволю тебе нести всякий вздор и нарушать правила.
     Теперь о скаковой лошади. Посмотри-ка на себя хорошенько - ты  же  весь
осел на задние ноги, обрюзг, дряблый живот отвис, потемневшая шкура задубела
и не блестит, сколько тебя ни чеши и ни скреби, две пары волосатых, толстых,
кривых ног да пара подслеповатых косых глаз. Так что выкинь  из  головы  всю
эту чушь, если не хочешь выставить себя на посмешище.
     Что же до стихов, то кто станет слушать, как лошадь читает стихи? Разве
что птицы.
     Наконец, о последнем сне или как это там называется, в общем,  тебе  не
дает покоя то, что ты якобы можешь стать врачом или адвокатом. И  думать  об
этом забудь, ты живешь не в том мире. Лошадь остается лошадью, хотя бы она и
умела говорить. И не равняй себя с людьми. Понимаешь, что я имею в виду?  Уж
если родился лошадью, значит, так тебе на роду написано. И мой  тебе  совет,
брось умничать, Абрамович. Не старайся знать все, так и спятить можно. Никто
всего не знает; мир иначе устроен.  Соблюдай  правила  игры.  Не  раскачивай
лодку. Не делай из меня дурака, я поумнее тебя. Это у меня от  природы.  Нам
волей-неволей приходится быть тем, кем мы появились  на  свет,  хотя  это  и
жестоко по отношению к нам обоим.  Но  таков  порядок  вещей.  Все  идет  по
определенным законам, даже если кое-кому и трудно с  этим  смириться.  Закон
есть закон, и не тебе менять то, что не тобой заведено. Такова связь  вещей.
Все мы связаны между собой, Абрамович, никуда от этого не деться. Если  тебе
так будет легче, признаюсь, я без тебя не проживу,  но  и  тебе  не  позволю
обойтись без меня. Мне нужно зарабатывать на хлеб  насущный,  ты,  говорящая
лошадь, принадлежишь мне, я на тебе делаю деньги, но ведь я же и забочусь  о
тебе, кормлю и пою. Я не раз говорил, но ты  не  хочешь  слушать,  подлинная
свобода в том, чтобы осознать это и не тратить силы на борьбу  с  правилами;
ввяжешься в это, жизнь пройдет впустую. Ты всего-навсего  говорящая  лошадь,
но таких лошадей, уверяю тебя, по пальцам можно пересчитать. И будь у  тебя,
Абрамович, побольше умишка, ты бы жил припеваючи, а не терзал себя. Не порть
наш номер, если хочешь себе добра.
     Что же касается твоего желтого дерьма, то если ты будешь вести себя как
положено и не болтать лишнего, то завтра у тебя уберут, а я сам  вымою  тебя
из шланга теплой водой. Поверь мне, нет ничего лучше чистоты.
     Так он издевался надо мной во сне, хотя мне уже кажется, что я почти не
сплю последнее время.
     На короткие расстояния из одного городка в  другой  цирк  переезжает  в
своих фургонах. Их везут другие лошади, но меня  Гольдберг  бережет,  и  это
вновь наводит на тревожные размышления.  Когда  мы  едем  далеко  в  большие
города,  нас  грузят  в  цирковой  поезд,  раскрашенный  белыми  и  красными
полосами. Мое стойло в товарном вагоне по соседству с обычными, не  умеющими
разговаривать лошадьми,  гривы  у  них  красиво  заплетены,  хвосты  фигурно
подстрижены, они выступают в номере с наездником без седла. Мы не  проявляем
особого интереса друг к другу. Если они вообще способны думать, то им скорей
всего кажется, что говорящая лошадь чересчур много о себе понимает. Сами они
только и делают, что едят, льют и кладут кучи. Ни единым словом между  собой
не перемолвятся. И ни единой мысли, хорошей или дурной, не промелькнет в  их
головах.
     После больших переездов в цирке обычно бывает выходной, представления в
этот день не дают, а когда мы не работаем утром и вечером, Гольдберг впадает
в тоску, ходит мрачнее тучи. В такой день он с утра не расстается с бутылкой
и выстукивает мне морзянкой разные колкости и, угрозы.
     - Абрамович, ты слишком много думаешь. Что  тебе  неймется?  Во-первых,
мысли в тебе не задерживаются, а во-вторых, в твоей голове пусто, -  значит,
и мысли у тебя пустые. В общем, нечего тебе задаваться.  Ну-ка,  скажи  мне,
что у тебя сейчас на уме?
     - Я думаю, какие новые ответы и вопросы вставить в наш номер, хозяин.
     - Это еще зачем? Номер и без того длинный.
     Если бы он знал, какие вопросы терзают меня, но не дай бог...
     Как только начинаешь задавать вопросы,  один  цепляется  за  другой,  и
конца этому нет. А вдруг я твержу один и тот же вопрос, но на разные лады? Я
все хочу понять, почему мне ни  о  чем  нельзя  спрашивать  эту  неотесанную
деревенщину. Но я раскусил Гольдберга, он боится вопросов, боится,  что  его
разоблачат, выведут перед всеми на чистую воду. Значит, некто может призвать
его к ответу за все содеянное. Как бы  там  ни  было,  у  Гольдберга  темное
прошлое, он боится проговориться мне, хотя иной раз и намекает на что-то. Но
стоит мне заикнуться о моем прошлом, как он твердит одно:  забудь  об  этом.
Думай только о будущем. О каком будущем? С другой стороны,  Гольдберг  может
умышленно напускать туману, ведь Абрамович пытливый по натуре;  и,  несмотря
на запреты Гольдберга, он не перестает  задаваться  вопросами,  сопоставляет
одно с другим и, наконец, понимает, - упоительная мысль! - что знает больше,
чем положено лошади, даже говорящей, и следовательно,  все  это  доказывает,
что он точно не лошадь. По крайней мере, не родился ею.
     Итак, я в очередной раз пришел к заключению - да, я человек, спрятанный
в  лошади,  а  не  лошадь,  умеющая  говорить  в  силу  случайного  стечения
обстоятельств. Я додумался до этого давно, но потом снова нахлынули сомнения
- да полно, возможно ли такое? Телом я ощущаю себя лошадью, это очевидно, но
я  же  говорю,  мыслю,  мучаюсь  вопросами.  Словом,  я  -  это  я.   Что-то
подсказывает мне, что говорящих лошадей в природе не бывает, хотя Гольдберг,
тыча в меня толстым пальцем, утверждает обратное. Он погряз во лжи,  в  этом
его сущность.
     Однажды вечером, когда после долгой  дороги  они  устроились  на  новом
месте, Абрамович вдруг обнаружил, что  задняя  дверь  стойла  не  заперта  -
хандра притупляла  бдительность  Гольдберга,  -  и,  повинуясь  безотчетному
порыву, Абрамович, осторожно пятясь, выбрался наружу. Обогнув  сзади  фургон
Гольдберга, он пересек ярмарочную площадь, где расположился  цирк,  и  рысью
промчался  мимо  двух  цирковых  служителей;  они  даже  не  попытались  его
задержать, скорей всего потому, что Абрамович крикнул .им на ходу:  "Привет,
мальчики! Чудесный вечер!" Когда площадь осталась позади, Абрамович, хотя  и
опьяненный негаданной свободой, все же усомнился, правильно ли он  поступил.
Он рассчитывал, что сможет переждать некоторое время в  какой-нибудь  рощице
посреди лугов, где  будет  мирно  пастись.  Но  кругом,  куда  ни  пойди,  -
промышленное предместье, и сколько Абрамович  ни  бродил  по  улицам,  цокая
копытами, он не увидел даже небольшого парка, не то что леса.
     Куда денешься, если обличьем ты вылитая лошадь?
     Абрамович попытался укрыться в старых конюшнях  в  школе  для  верховой
езды, но оттуда  его  выгнала  сердитая  женщина.  Кончилось  тем,  что  его
настигли на платформе вокзала, где он ждал поезда. Ужасно глупо, он сам  это
понимал. Кондуктор так и не пустил его в вагон,  сколько  Абрамович  его  ни
упрашивал. Прибежал начальник вокзала и приставил ему к голове пистолет.  Не
внемля мольбам, он не отпускал лошадь, пока не подоспел Гольдберг  со  своей
бамбуковой тростью. Хозяин грозился высечь Абрамовича до крови  и  нарисовал
эту картину с такой невыносимой отчетливостью, что  Абрамович  почувствовал,
как он превращается в сплошное кровавое месиво. Через полчаса он  снова  был
под замком в стойле, в висках стучало, на гблове запеклась кровь.  Гольдберг
осыпал его бранью на своем  глухонемом  наречье,  но  проклятия  не  трогали
Абрамовича, хотя  всем  своим  понурым  видом  он  изображал  раскаяние.  От
Гольдберга ему не убежать до тех пор, пока он  не  выберется  из  лошади,  в
которую его засадили.
     Однако потребуются немалые усилия, чтобы выйти на белый свет человеком.
Абрамович решил действовать без лишней спешки  и  воззвать  к  общественному
мнению.  На  осуществление  задуманного  уйдут  месяцы,  может  быть,  годы.
Сопротивление! Саботаж, если на то пошло! Бунт!  В  один  прекрасный  вечер,
когда они уже раскланялись и аплодисменты стихали, Абрамович, подняв голову,
словно собираясь благодарно заржать в  ответ  на  рукоплескания,  неожиданно
воскликнул, обращаясь к публике:
     - Помогите! Кто-нибудь, вызволите меня отсюда! Я в этой лошади,  как  в
тюрьме! Выпустите на свободу ближнего своего!
     Тишина, будто  дремучий  лес,  обступила  арену.  Гольдберг  смотрел  в
сторону и не подозревал о страстном  выкрике  Абрамовича  -  потом  уже  ему
рассказал  штальмейстер,  -  но  по  удивленным  и  даже  потрясенным  лицам
зрителей, а главное, по откровенно торжествующему виду Абрамовича он  понял,
что произошло что-то неладное. Хозяин сразу же  разразился  веселым  смехом,
словно все шло так, как  было  задумано,  и  лошадь  просто  позволила  себе
небольшую импровизацию. Зрители тоже оживились, бурно захлопали.
     - Зря стараешься, - выстучал морзянкой хозяин  после  представления.  -
Все равно тебе никто не поверит.
     - Тогда отпусти меня по своей воле, хозяин. Пожалей меня.
     - Что до этого, - твердо выстучал Гольдберг, -  то  тут  уж  ничего  не
изменишь. Мы только вместе можем и жить  и  зарабатывать.  Тебе  не  на  что
жаловаться, Абрамович. Я забочусь о тебе лучше, чем ты  сам  можешь  о  себе
позаботиться.
     - Может быть, и ваша правда, мистер Гольдберг, но  что  мне  от  этого,
если в душе я человек, а не лошадь?
     Всегда багровый Гольдберг даже побледнел,  когда  выстукивал  морзянкой
свое обычное НИКАКИХ ВОПРОСОВ.
     - Я и не спрашиваю ни о чем,  мне  просто  нужно  сказать  нечто  очень
важное.
     - Поменьше задавайся, Абрамович.
     Вечером хозяин отправился в город, вернулся безобразно пьяным, будто  в
него влили бочку бренди, и угрожал Абрамовичу трезубцем - во время гастролей
он возил его с собой в чемодане. Еще одно издевательство.
     Между тем номер явно меняется, он уже совсем не  тот,  что  прежде.  Ни
многократные  предупреждения,  ни  пытка  угрозами  уже   не   останавливают
Абрамовича, с каждым днем он позволяет себе все  новые  вольности.  Переводя
идиотское мычание  Гольдберга,  все  эти  ги-и  гу-у  га-а  го-о,  Абрамович
намеренно перевирает и без того глупые вопросы и ответы.
     Ответ: Чтобы попасть на другую сторону.
     Вопрос: Зачем пожарному красные подтяжки?
     Ответ: От игры в шарики.
     Вопрос: Зачем слонам такие длинные чемоданы?
     Выступая на манеже, Абрамович идет на риск и  вставляет  в  номер  свои
ответы и вопросы, хотя знает, что наказание неминуемо.
     Ответ: Говорящая лошадь.
     Вопрос: У кого четыре ноги и кто хочет быть свободным?
     На этот раз никто не засмеялся.
     Абрамович передразнивал Гольдберга, когда тот не  мог  следить  за  его
губами. Обзывал хозяина "чуркой", "немым болваном", "глухой дубиной"  и  при
любой возможности обращался к публике, просил, требовал, умолял о помощи.
     - Gevalt! {Насилие! (идиш).}  Освободите  меня!  Я  тоже  человек!  Это
произвол! Я хочу на свободу!
     Когда Гольдберг отворачивался или впадал в меланхолическое  безразличие
ко всему, Абрамович кривлялся и на разные лады высмеивал хозяина. Он  громко
ржал, издеваясь над его внешностью, "речью", тупостью,  заносчивостью.  Иной
раз, поднявшись на дыбы и выставив напоказ срамное место, он распевал  песни
о свободе.  И  тогда  в  отместку  Гольдберг  принимался  нарочито  неуклюже
танцевать с  насмешником  -  клоун,  на  лице  которого  намалевана  мрачная
ухмылка, вальсировал с лошадью. Те, кто  видел  номер  прежде,  приходили  в
изумление и, пораженные этими  переменами,  растерянно  замирали,  словно  в
предчувствии грозящей беды.
     - Помогите! Помогите, да помогите же мне кто-нибудь! - молил Абрамович.
Но все будто окаменели.
     Чувствуя какой-то разлад на  манеже,  публика,  случалось,  освистывала
исполнителей. Это приводило в замешательство Гольдберга, впрочем,  во  время
выступления, облаченный в красно-белый костюм в горошек  и  белый  клоунский
колпак, он сохранял хладнокровие и никогда  не  пускал  в  ход  хлыст.  Надо
отдать ему должное, он улыбался в ответ на оскорбления, неважно, не "слышал"
он их или нет. До него доходило лишь то, что он видел.  На  лице  Гольдберга
застыла кривая ухмылка, губы подергивались. Толстые уши  пылали  под  градом
колкостей и насмешек, но он смеялся до слез в ответ на выходки и оскорбления
Абрамовича, а вместе с ним смеялись и многие зрители. Абрамович  приходил  в
ярость.
     После представления Гольдберг,  сняв  свой  шутовской  наряд,  угрозами
доводил  Абрамовича  почти  до  безумия  или  жестоко  избивал  тростью.  На
следующий день он  отхаживал  конягу  стимулирующими  таблетками  и  затирал
черной краской рубцы на боках.
     - Чертова кляча, из-за тебя мы останемся без куска хлеба.
     - Я хочу быть свободным.
     - Чтобы быть свободным, ты должен понимать, что такое для тебя свобода.
Такие, как ты, Абрамович, только на мыловарне обретают свободу.
     Как-то на вечернем представлении Гольдберг, у  которого  был  очередной
приступ депрессии, вяло двигался по манежу, не в силах даже громко  щелкнуть
хлыстом. И Абрамович решил, уж если в будущем его ждет  или  мыловарня,  или
такое, как теперь, прозябание, то  стоит  попробовать  избежать  и  того,  и
другого. И тогда, чтобы вырваться на свободу, он устроил свой  бенефис.  Это
был его звездный час. С отчаянием в душе он, вдохновенно развлекая  публику,
так и сыпал смешными загадками:
     Ответ: Выпрыгнуть из окна.
     Вопрос: Как избавиться от трости?
     Абрамович  декламировал  стихи,  которые  запомнил,   слушая   приемник
Гольдберга; хозяин иной раз засыпал, не выключив его, и он работал всю ночь.
От стихов Абрамович перешел к рассказам и закончил трогательной речью.
     Он поведал слушателям истории  о  несчастных  лошадиных  судьбах.  Одну
лошадь до смерти забил жестокий хозяин,  когда  у  истощенной  лошаденки  не
осталось сил тащить воз дров, он размозжил ей поленом голову. Другая история
была о скаковой лошади, быстрой, как ветер. Никто  не  сомневался,  что  она
возьмет приз на скачках в Кентукки, но в первом же забеге ее  алчный  хозяин
поставил целое состояние на другую лошадь, а  ее  загубил,  дав  ей  допинг.
Героиней третьего рассказа была сказочная крылатая лошадь, она пала  жертвой
охотника, который застрелил ее,  не  поверив  собственным  глазам.  А  потом
Абрамович рассказал, как  прекрасный  юноша,  одаренный  многими  талантами,
прогуливаясь весенним вечером, увидел нагую богиню, купающуюся в реке. Он не
мог отвести от нее восхищенного взора, а  красавица  закричала  в  испуге  и
воззвала к небесам. Юноша пустился наутек и внезапно  по  конскому  храпу  ц
топоту копыт пон