ялись только стены. Так раб
Мишка  и остался в генеральском доме, потому что генерал почувствовал к нему
какое-то  болезненное  пристрастие. Определенной должности у него не было, а
смотря  по  надобности  Мишка  исполнял  все,  что  можно  было требовать от
верного  раба.  Генерал  не  мог  жить без него и возил его с собой по всему
Уралу,  когда  объезжал  горные  заводы.  Недавний мастеровой преобразился в
казака,  -  при  генерале  все  было  форменно, подтянуто в струнку и ходило
козырем.  Мишка  быстро  выучился  казачьей  муштре  и  вместе  с ней усвоил
казачью вороватость.
     Пять  лет  верный  раб  Мишка благоденствовал вполне, как никто другой.
Загорье  в  эти  именно  года прогремело открытым в Сибири золотом, и деньги
лились  рекой.  Во главе золотопромышленников стояли Тарас Ермилыч Злобин, а
потом  старик  Мирон  Никитич  Ожигов.  Открытое  ими  в  Сибири золото дало
миллионы.  За  первыми  предпринимателями  потянулись другие и тоже получили
свою  долю,  как  Тихоновы,  Сердюковы  и  Щеголевы.  Около этик счастливцев
толклись  бедные  родственники, разные предприниматели и просто прихлебатели
и  прохвосты.  Золото - всемогущая сила, притягивающая к себе неудержимо все
-  и  добро  и  зло,  больше всего последнее. Вот в это горячее время, когда
всех  охватила золотая лихорадка, верный раб Мишка и благоденствовал, потому
что  от  него  зависело,  примет  генерал или не примет такого-то, а затем -
осчастливит  он  своим  посещением  или  пренебрежет.  Генерал  был страшной
силой,  и  Мишка  эксплуатировал  ее  в  свою пользу. Как это случается, сам
генерал  был  искренне-честный  человек  и  никаких  взяток не брал, но зато
брали   около   него   все   остальные,   как   не   могли   бы   брать  при
начальнике-взяточнике.  Грозный генерал не мог допустить даже мысли, что его
подчиненные  смели воровать у него под носом и обирать других. Помилуйте, он
ли  не  грозен, - все трепетало от одного его взгляда. Верный раб Мишка брал
больше  всех,  брал  решительно  все, что ему давали, что он мог взять и что
вымогал   разными  неправдами.  В  нем  развился  какой-то  пьяный  азарт  к
взяточничеству:  недавний  бедняк,  существовавший  казенным  пайком, теперь
превратился  в  ненасытного волка. С своим новым положением Мишка освоился с
необыкновенной  быстротой  и  сейчас  же  пустил в оборот все приемы, ходы и
выходы  закоренелого взяточника, хотя и не мог достичь изумительной ловкости
таких  артистов,  как  столоначальник  "золотого  стола"  в горном правлении
Угрюмов  и  консисторский  протопоп Мелетий. Мишка мог только завидовать им,
как    чему-то   недосягаемому,   и   его   грызло   сознание   собственного
несовершенства,  особенно  когда  являлась  предательская  мысль, что он мог
взять  там-то  и  там-то  или  пропустил  такой-то  случай. Эти черные мысли
заставляли Мишку просыпаться даже по ночам, и он вслух говорил себе:
     - Эх,  и  дурак  же ты, Мишка! Прямо сказать: балда деревянная... Разве
протопоп  Мелетий  али  Угрюмов  сделали  бы  так?  Да  они бы кожу с самого
генерала  сняли...  А  теперь  те над тобой же, дураком, смеются: "Эх, дурак
Мишка, не умел взять!"
     У  Мишки  развивалась  мания  взяточничества,  и  он по ночам, во время
охватывавшей  его бессонницы, по пальцам высчитывал все случаи, когда он мог
взять  и  не взял, а также соображал те суммы, какие у него теперь лежали бы
голенькими  денежками  в кармане. Им овладевало настоящее бешенство, и Мишка
готов   был   плакать,   потому  что  у  него  перед  глазами  стояли  такие
непогрешимые  и  недосягаемые  идеалы, как протопоп Мелетий и столоначальник
Угрюмов.
     Несмотря  на  эти муки неудовлетворенного и ненасытного взяточничества,
верный  раб  Мишка  благоденствовал и процветал до тех пор, пока его генерал
не  женился.  Случилось  это  как-то  вдруг,  и  Мишка  считал  себя  прямым
виновником  быстрой  генеральской  женитьбы.  Дело  было  зимой, на святках.
Генерал  после  обеда отправился кататься. Сопровождавший его Мишка стоял по
обыкновению  на  запятках саней. Когда они ехали по набережной пруда, Мишка,
потрафляя хорошему послеобеденному настроению владыки, сказал:
     - Вон катушки налажены, ваше превосходительство.
     - Ну, что же из этого?
     - А  любопытно поглядеть, ваше превосходительство, как публика катается
с  гор.  Попадаются  такие  девицы  мещанского  звания,  што  глаза оставить
можно...
     - Не пугай, дурак!
     Генерал  приказал  кучеру  повернуть на пруд, и генеральские сани через
пять  минут  остановились  у  ближайшей  горы. День был праздничный, и народ
толпился  кучей.  Появление  генерала сначала заставило толпу притихнуть, но
он  через  казака  отдал  приказ  веселиться.  С  горы полетели одни сани за
другими,  а  генерал  смотрел  снизу  и  улыбался,  как  веселится молодежь.
Катались  не  одни девицы мещанского звания, а и настоящая публика, - других
общественных   развлечений  в  Загорье  тогда  не  полагалось.  Один  эпизод
рассмешил  генерала  до  слез.  На  одних  санях  впереди сидела молоденькая
краснощекая  девушка.  Когда  сани  полетели  с  горы, у нее вырвался из рук
подол  платья,  а  ветром  его  подняло  ей  на голову. Мимо генерала вихрем
пронеслось  сконфуженное  девичье  лицо  и  соблазнительно  открытые девичьи
ноги.
     - Чья  эта...  ну,  полненькая?  - задумчиво спрашивал генерал у Мишки,
когда они вернулись с прогулки домой. - Из мещанского звания?
     - Никак   нет-с,   ваше   превосходительство:  дочь  гиттенфервальтера*
Тиунова, Енафа Аркадьевна. Девица, можно сказать, вполне-с...
     ______________
     * Название одного из горных чинов. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - Дурак, разве ты можешь что-нибудь понимать в таком деле?..
     Сконфуженное   девичье   лицо   снилось  генералу  целую  ночь,  и  он,
проснувшись утром на другой день, сказал опять: "У, какая полненькая!"
     Через  две  недели  была  свадьба,  и  дочь  гиттенфервальтера  Тиунова
сделалась  генеральшей  Голубко.  В приданое с собой она вывезла только одну
крепостную  девку  Мотьку.  Эта  перемена  в  домашней  обстановке  генерала
озадачила  верного  раба  Мишку с первого раза, и он решительно не знал, как
ему  теперь  быть.  Молодая генеральша оказалась с ноготком и быстро забрала
грозного  генерала  в  свои  пухлые  белые  ручки  и  почему-то с первого же
взгляда  кровно  возненавидела  верного раба Мишку, старавшегося выслужиться
перед  ней.  Где  крылись истинные причины этой ненависти, едва ли объяснила
бы  и  сама  генеральша,  но  верно  было  то,  что  она  не  могла выносить
присутствия Мишки.
     - Куда  хочешь,  папочка,  а  только  убери  этого  дурака,  -  просила
полненькая  генеральша  улыбавшегося счастьем грозного генерала. - Как увижу
его, так целый день у меня испорчен...
     - Зачем  же  обижать  человека,  который  не  сделал  ничего дурного? -
пробовал  генерал  защищать своего верного раба. - Я так привык к нему... Он
знает все, все мои привычки, и никто так не умеет угодить мне.
     - Даже я?
     - Гм... да... то есть я хотел сказать...
     - Не  нужно!  Ничего  не  нужно...  Я  думала,  что ты меня любишь... я
никогда еще ни о чем не просила тебя, папочка...
     Дальше  следовали  первые  слезы  и необходимые утешения, а потом вышел
генеральский  приказ:  Мишка  низвергался  в  переднюю,  и доступ наверх ему
закрылся   навсегда.  Это  было  нечто  ошеломляющее,  и  верный  раб  Мишка
почувствовал  себя  в положении падшего ангела. Когда генерал проходил через
переднюю,  то  старался  не  смотреть  на  Мишку, потому что чувствовал себя
виноватым.  Репутация верного раба Мишки сразу пошатнулась, и он имел тысячу
случаев,  убеждавших  его  в  черной  неблагодарности  недавних доброхотов и
вообще  клиентов.  К  Мишке теперь обращались только по старой памяти или по
ошибке.  Все  это  сосало  и  грызло рабье сердце без конца, и Мишка страдал
день   и   ночь.   Но   этим  дело  не  кончилось.  Генеральша  не  забывала
низверженного  в  прах верного раба и с женской последовательностью донимала
его  всевозможными  каверзами. Не раз генерал призывал верного раба к себе в
кабинет, затворял дверь и грозно кричал:
     - Да  как  ты  смеешь,  подлец, грубить генеральше? Да я тебя в порошок
изотру... я... я...
     Дальше  следовала  молчаливая  лупцовка,  причем  Мишка  не  издавал ни
одного  звука,  точно  генерал  колотил нагайкой деревянного чурбана. Верный
раб   даже  не  оправдывался,  а  принимал  все  эти  истязания  молча,  как
заслуженную кару за неизвестные преступления.
     Но  и  этого  мало. Вместе с влиянием на генерала полненькая генеральша
постаралась  заполучить  и  все  доходные  статьи,  из сего законным образом
проистекавшие,  именно  то,  чем безраздельно пользовался раньше один Мишка.
Эти  дела  генеральша  устроила с замечательной ловкостью, и "благодарность"
разных  добрых  людей  лилась  на нее или через посредство горничной Мотьки,
или  через  папашу  гиттенфервальтера. Конечно, генеральша знала отлично все
"тайности"   Мишкиного  взяточничества,  но  не  выдала  его  генералу  даже
намеком,  -  в нем она щадила не только самое себя, но все горное ведомство,
жившее такими посулами и благодарностью.
     Верный  раб  Мишка  стоял  в своей передней и терпел все, что ни делала
над  ним  генеральша,  а  это  еще сильнее бесило расходившиеся генеральские
ручки.  Но,  несмотря на все эти злоключения, верный раб смутно верил в свою
счастливую  звезду и все думал, как бы ему извести выматывавшую из него душу
генеральшу.  И  день  думает  Мишка  и  ночь думает все об одном и том же, и
ничего  придумать  не  может,  точно  на пень наехал. Изморит его генеральша
вконец.  Раз,  в  минуту  отчаяния,  у  Мишки  явилась  роковая мысль: взять
веревку  да  и повеситься у генеральши в спальне, где люстра висит. Пусть ее
казнится...
     Последняя  неприятность  от  генеральши, невольными свидетелями которой
были   Савелий   и   Сосунов,  произвела  на  Мишку  удручающее  впечатление
настолько,  что  о  сообщении  Сосунова,  как  генеральша с Мотькой ездили к
гадалке  Секлетинье,  он вспомнил только через день. Зачем было ей шляться к
ворожее?  Генерал  в  ней  души не чает, дом - полная чаша, сама толстеет по
часам. Что-нибудь да дело неспроста.
     - Эх,  достигнуть  бы  генеральшу, кажется, такую бы свечу преподобному
Трифону  закатил!  -  мечтал  Мишка,  раздумывая  свое горе. - Утесненным от
начальства  преподобный  Трифон весьма способствует... А то не толкнуться ли
к Секлетинье? Может, она и научит... От этих баб добра и зла не оберешься.
     Пока Мишка размышлял, Сосунов опять завернул наведаться, как и что.
     - Да  ты  с  ума  спятил? - накинулся на него обозленный Мишка. - Разве
такие  дела зря делаются: надо выждать. Не прежняя пора, когда я состоял при
генерале ежечасно...
     - Дело-то  верное,  Михайло  Потапыч,  -  настаивал Сосунов. - Уж ежели
кому  Секлетинья  скажет что, так тому и быть. Щепочки-то она пущала по воде
неспроста...  А  уж  я  тебя  не  забуду,  Михайло Потапыч, только бы мне от
Угрюмова  избавиться.  Уж  подумывал  в  консисторию  секретарем поступить к
протопопу  Мелетию,  да жалованья у них двадцать семь рублей на ассигнации в
год...
     Уходя,  Сосунов  сообщил очень важное известие, именно, что генерал, по
всей  видимости,  собирается в объезд по заводам и, по всей вероятности, его
с  собой  возьмет.  В  горном  правлении  уж  пронюхали об этом, да и Злобин
подсылал  тогда  Савелия неспроста: эти кержаки знают все и раньше всех. Еще
генерал и не подумал, а они уж знают, когда он поедет.
     - А  што бы ты думал: ведь правильно, - удивлялся Мишка, - вышибла меня
генеральша из ума, а то и сам бы догадался.
     - Может, и на караван посмотреть поедет, ну, так ты не зевай.
     - Ладно, ладно... Ускорился тоже. К часу надо слово молвить...
     - Да уж тебя не учить. А кержаки наперед нас все учуяли...


III

     Небольшой   горный   городок   Загорье   в  сороковых  годах  испытывал
лихорадочное   оживление   благодаря   приливу   бешеных   денег.  Составляя
горнозаводский  центр,  Загорье  был  поставлен  на военную ногу, потому что
тогда  все  казенное  горное  дело  велось  военной  рукой. Военная закваска
чувствовалась  в  распланировке  самых  улиц,  правильных  и широких, в типе
построек  и  больше  всего, конечно, в характере самого населения. Заводский
мастеровой  и  промысловый  рабочий  являлись  разновидностью  николаевского
солдата  -  та  же  выслуга в тридцать пять лет, та же муштра, те же розги и
шпицрутены.  Генерал  Голубко  окончательно  подтянул  город,  и он выглядел
чистенькой  военной колонией. Центр занимали казенные фабрики. Река Порожняя
была  поднята  высокой  плотиной  и  делила  город  на  две  части: правая -
низменная,  левая  -  гористая. На правой стороне из других зданий выделялся
своей  белой  каменной  массой  "генеральский  дом",  а  на  левой - вершину
холмистого  берега  заняли  только  что отстроенные палаты новых богачей, во
главе  которых  стоял  золотопромышленник  старик  Тарас  Ермилыч  Злобин. В
течение  каких-нибудь пяти лет они из тысячных промышленников превратились в
миллионеров  и  развернулись во всю ширь русской натуры. Наш рассказ застает
их  в  самый  критический  момент,  именно,  когда эти миллионы породнились:
старик  Ожигов  выдал свою последнюю дочь Авдотью Мироновну за единственного
сына Злобина, Поликарпа Тарасыча.
     Старик   Ожигов,   несмотря   на   свое   богатство,   жил  прижимисто,
по-старинному.  Но  зато  в злобинском доме стояло "разливанное море". Самый
дом  занимал  вершину  главного  холма,  и  с верхней его террасы открывался
великолепный  вид  на  весь  город,  на  сосновый  бор, охвативший его живым
кольцом,  и  на прятавшиеся в этом лесу заимки. Злобин не жалел денег, когда
строил  свой  дворец.  В  нем было все - и флигеля, и оранжереи, и громадный
сад,  и  большая  раскольничья  моленная, и потаенные каморки с потаенными в
них  ходами.  На  улицу  дом  выходил  великолепным  фронтоном, с колоннами,
балконами   и   лепными   карнизами;  ворота  представляли  собой  настоящую
триумфальную   арку.  На  мощеном  широком  дворе  всегда  стояло  несколько
экипажей.  Старик  Тарас  Ермилыч  занимал парадный верх, а новожен Поликарп
жил  в  нижнем  этаже.  Кругом  всего  двора  сплошной  стеной  шли домашние
пристройки  - людские, конюшни, флигеля. В общем, злобинский дом представлял
собой  целый  городок, битком набитый всевозможным людом - тут жили и бедные
родственники,  и  служащие,  и  разные богомольные старушки, и просто гости,
как  Смагин.  В  злобинском  доме угощались званый и незваный вот уже больше
полугода,  потому  что  празднование  свадьбы  затянулось  на неопределенное
время.
     К  обеду  в  злобинский дом наезжали гости со всех сторон - своя братия
купцы,  горные  чиновники,  разные  нужные  люди  и  престо  гости. Обед был
ранний,  ровно в час. Длинная столовая помещалась в верхнем этаже и выходила
окнами  на широкую садовую террасу. Из-за стола гости переходили летом прямо
сюда,  пили  здесь  чай, а вечером устраивались внизу, у Поликарпа Тарасыча,
где  шла горячая картежная игра. Сам старик Злобин не играл, но в Смагине он
души  не  чаял  и  даже  перевел  его  жить в тот же дом - в антресолях была
прелестная  комнатка с балконом. Табачник и волтерьянец, как называл Смагина
консисторский  протопоп Мелетий, поселился в этом раскольничьем гнезде своим
человеком.
     Подручный  Савелий  в  тот день, когда был у Мишки, так и не мог урвать
свободной  минуты,  чтобы  переговорить  с самим Тарасом Ермилычем. Помешали
гости,  да  и  Тарас  Ермилыч немножко лишнее выпил, а тогда к нему приступу
нет,  хоть камни с неба вались. Неукротимый был человек, когда развеселится.
Пришлось  выжидать  следующего утра, когда Тарас Ермилыч выйдут из моленной.
Это  было  лучшее  время  для  всяких объяснений. Моленных в злобинском доме
было  несколько:  одна  большая,  в  особом  корпусе, а затем так называемая
"стариковская"  и  еще  несколько  маленьких.  У  Тараса  Ермилыча была своя
собственная,  рядом  со  спальней.  Савелий имел доступ к "самому" во всякое
время  без  доклада, а поэтому и прошел через парадную залу и гостиную прямо
в  спальню.  В приотворенную дверь моленной он видел, как старик прилеплял к
образу  восковую  свечу,  а потом стал "класть уставной начал" с лестовкой и
подручником,  как подобает по древлему благочестию. Высокая и плотная фигура
"самого"  только  установилась в молитвенную позу, как прилепленная к образу
свеча  свалилась. Тарас Ермилыч сделал нетерпеливое движение, но удержался и
со  смирением  прилепил  свечу  во  второй раз. Не успел он сделать уставных
трех  поклонов, как свеча снова упала. Это рассердило старика, но он еще раз
прилепил  свечу  к  образу.  Но  когда она упала в третий раз, он вскочил на
ноги,  схватил  свечу  и  бросил  ее  о пол, а сам выбежал из моленной, весь
красный  от  охватившего его бешенства. Увидев Савелия, Тарас Ермилыч плюнул
и обругался по неизвестному адресу.
     - Ты тут чего торчишь, оглашенный? - накинулся он на Савелия.
     - Я, Тарас Ермилыч...
     - Вижу, что ты... ну?
     Савелий  по  привычке  опустил  глаза и своим ровным тенориком стал, не
торопясь,  рассказывать о своем вчерашнем переговоре с Мишкой. Тарас Ермилыч
сразу  успокоился.  Это  был  высокий  статный  старик  с  большой  красивой
головой.  Широкое  русское лицо глядело большими серыми глазами, сердитыми и
ласковыми  в одно и то же время; окладистая темная борода, охваченная первым
инеем  благообразной  старости,  придавала  этому  лицу такой патриархальный
вид.  Волосы  на голове совсем поседели, но лежали молодыми кудрями. Простая
ситцевая  рубашка-косоворотка,  перехваченная шелковым пояском, заправленные
в   сапоги   тиковые  штаны  и  длиннополый,  раскольничьего  покроя  кафтан
составляли   весь  домашний  костюм  миллионера.  Прислушиваясь  к  рассказу
Савелия,  Тарас  Ермилыч  несколько  раз хмурил брови и покачивал головой, а
когда рассказ дошел до рукоприкладства генеральши, он засмеялся.
     - Этакая  изъедуга-баба,  -  проговорил  старик. - Из щеки в щеку так и
нажаривает? Ловко... А он только мигает, Мишка-то?
     - Так  точно-с, Тарас Ермилыч... Даже вчуже как-то нелепо было смотреть
на  такой  конфуз.  Генеральша  Енафа Аркадьевна все-таки благородные дамы и
вдруг  объявили  такое полное безобразие... Женскому полу это даже совсем не
соответствует.
     - А  Мишка-то  только  мигает?  Ха-ха...  Она  его  прямо  по татарской
образине  хлясь,  а  он  только мигает?.. Ты вот что, Савелий (Тарас Ермилыч
взял  подручного  за  ворот кафтана), как-нибудь при случае, ловконько этак,
расскажи   при   Смагине,   как  генеральша  полировала  Мишку...  Пусть  он
послушает.
     - Можно-с и так обернуть, Тарас Ермилыч...
     - Будто  так,  дурам сболтнул... понимаешь?.. Да еще вот что: ступай ты
сейчас  к  Мирону  Никитичу  и объяви про свой разговор с Мишкой: я для него
тебя засылал.
     Савелий  сделал  налево кругом, но Тарас Ермилыч вернул его от дверей и
задумчиво проговорил:
     - Вот  мы  сейчас  посмеялись  с  тобой  над  Мишкой, а ведь он недаром
мигал...  Помяни  мое  слово:  за битого двух небитых дают. Ступай. Кланяйся
Мирону-то Никитичу да скажи, что он нас забывает совсем.
     Про  опившегося енисейского купца старик не сказал ни одного слова, как
будто  так  и  быть  должно.  Само  по  себе  мертвое  тело  еще бы ничего -
похоронили,  и  вся  недолга.  Полиция  была  в  руках  у всесильного Тараса
Ермилыча.  Но  страшен был генерал: как он взглянет на такой казус? Положим,
он  дружил  с  Злобиным  и  бывал  у  него  по-домашнему,  даже  трубку свою
привозил,  но  все-таки страшно - а вдруг наморщится? а вдруг учнет фыркать?
а  вдруг  рявкнет, яко скимен? Генеральская дружба - как вешний лед. Выр