игра шла все дальше, и
Ардальон  Павлыч  записывал  уже  хозяйские  проигрыши  в кредит. Но и этому
наступил   конец.  Раз  вечером,  прометав  талию,  Смагин  отвел  Поликарпа
Тарасыча в сторону и заметил лаконически:
     - Так порядочные люди не делают, молодой человек...
     - Это насчет денег, Ардальон Павлыч? У меня ничего нет...
     - А вы знаете, молодой человек, как это называется?..
     Молодой  человек  молчал,  уныло  опустив голову. Смагин взял его своей
железной   рукой  за  плечо,  встряхнул  и  с  искаженным  бешенством  лицом
прошептал:
     - Подлостью называется, щенок, а подлецов бьют...
     Результатом  этой  коротенькой  домашней  сцены  было то, что подручный
Савелий,  несмотря  на  ночное  время,  полетел  к старику Ожигову. Это была
отчаянная попытка, но нужно же было хотя что-нибудь сделать...
     Старинный  ожиговский  дом  засел на берегу р.Порожней, у самого выезда
из  города, где уже начинались салотопенные заимки. Каменный двухэтажный дом
строился  не  зараз,  а поэтому окна, выходившие на улицу, были неодинаковой
величины  и  расположились  на  разной  высоте.  Злобин  часто  смеялся  над
стариком  Ожиговым  по  этому  случаю и называл его дом скворечницей. Старик
прищуривал  свои  хитрые  серые  глазки  и,  собрав  в горсточку свою редкую
бородку   клинышком,  отвечал  всегда  одно  и  то  же:  "Вот  помру,  тогда
наследнички  выстроятся  по-твоему,  сватушко,  а  мне уж не к лицу... Не по
бороде  нам  высокие-то  хоромы,  а  кому  надо,  так  не  побрезгуют и моей
избушкой!"
     Когда  Савелий  подошел  к ожиговскому дому, на дворе завизжали блоки и
раздался  хриплый  лай  двух  здоровенных киргизских волкодавов. Впрочем, во
втором  этаже  в двух самых маленьких оконцах теплился слабый свет - значит,
старик  еще  не  спал.  Савелий осторожно постучал в калитку и отошел. Когда
вверху отворилась форточка, он по раскольничьему обычаю помолитвовался:
     - Господи Исусе Христе, помилуй нас...
     - Аминь... Кто крещеный без поры, без время?
     - Это  я,  Мирон  Никитич,  подручный  Савелий... От Поликарпа Тарасыча
послом пришел: дельце есть.
     - Ах, полуночники!.. - заворчала хозяйская голова и скрылась.
     Савелью  пришлось  подождать  довольно долго, пока свет наверху исчез и
послышался  стук  отворявшихся дверей. Старик с фонарем в руках шел на двор,
потому что ключа от калитки в ночное время он не доверял никому.
     - Это ты, Савельюшко? - спросил он, не решаясь отворить калитку.
     - Я, Мирон Никитич... от Поликарпа Тарасыча.
     Щелкнул  железный  затвор,  точно  кто  чавкнул  железной  челюстью,  и
калитка  приотворилась  вполовину,  -  старик  навел  свет фонаря на ночного
гостя,  чтобы окончательно убедиться в его подлинности. Попасть в ожиговский
дом  и днем было труднее, чем в острог, потому что никто не мог войти в него
или  выйти  без  ведома  самого  хозяина.  От калитки проведен был в комнату
Мирона  Никитича  шнурок,  и  он  сам  отворял  и затворял ее. Редкие выходы
самого  хозяина  сопровождались чисто тюремными предосторожностями, да и сам
он походил не на хозяина, а на тюремщика.
     - Добрым  людям  спать  не  даете,  -  ворчал  старик,  запирая калитку
тяжелым железным засовом. - Не стало вам дня-то, полуночники.
     - Не своей волей я пришел, Мирон Никитич.
     - Знаю, Савельюшко: не к тебе и слово молвится, а кто постарше тебя.
     Они   подошли   к  ветхому  деревянному  крылечку  с  узкой  деревянной
лестницей  наверх.  Пропустив  Савелья  вперед,  старик оглядел еще раз весь
двор  и  с  кряхтеньем начал подниматься за ним. Горькая была эта лесенка, и
нуждавшиеся  люди  хорошо  ее  знали:  редко  спускались по ней с деньгами в
руках.  Сам  Тарас Ермилыч хаживал по ней не один раз, - гордый был человек,
но  умел  покориться.  В  низенькой  темной  передней  Савелий  остановился,
пропустив хозяина вперед.
     - Я   тебя  по  первоначалу-то  и  не  узнал,  Савельюшко,  -  каким-то
дребезжащим  голосом  бормотал  Мирон Никитич, еще раз направляя свет фонаря
на своего ночного гостя. - Нет, не узнал, Савельюшко.
     По   своему   обыкновению,   старик   соврал  -  это  была  машинальная
раскольничья  ложь,  ложь  по  привычке  никогда  не говорить правды. Костюм
загорского  миллионера состоял из одной ветхой ситцевой рубахи, прихваченной
узеньким  ремешком,  и  таковых  же  синих портов, - дома из экономии старик
ходил  босой.  Маленькое  сморщенное лицо глядело необыкновенно пристальными
серыми  глазками  и  постоянно  улыбалось;  песочного цвета редкие волосы на
голове,  подстриженные  раскольничьей  скобой,  и  такого  же  цвета  редкая
бородка  клинышком  совсем еще не были тронуты сединой, хотя Ожигов и был на
целых  десять  лет старше свата Тараса Ермилыча. Крепкий был человек, хотя и
выглядел сморчком.
     - Добро   пожаловать,  Савельюшко,  -  пригласил  старик.  -  Заходи  в
горницу-то... Гость будешь, хоть и ночью пришел.
     Савелий  вошел  в  горницу  и,  прежде  чем  поздороваться  с хозяином,
положил  перед образом в переднем углу входный начал, а уже потом проговорил
своим певучим голосом:
     - Здравствуйте, Мирон Никитич... Поликарп Тарасыч наказал кланяться.
     - Ну,  садись, Савельюшко, - проговорил старик из фальшивой любезности.
- В ногах правды нет...
     - Ничего,   и   постоять   можем,  Мирон  Никитич...  Не  по  чину  нам
рассаживаться-то.
     - Так,  так...  Правильные  твои слова, Савельюшко. Што же, и постой...
Твое дело молодое, а честь завсегда лучше бесчестья.
     Низенькая,  давно  штукатуренная комната, с маленькими оконцами, голыми
стенами  и  некрашеным,  покосившимся  полом,  всего меньше могла навести на
мысль  о  миллионах.  Меблировка состояла из жесткого диванчика у внутренней
стены,  старинного  комода  в углу, нескольких стульев и простого стола. Два
сундука,  окованных  железом,  дорожка  домашней работы на полу и стеклянный
шкафик  с посудой дополняли обстановку. Приотворенная дверь вела в следующую
комнату,  убранную  еще  беднее  -  там  стояла  одна двуспальная кровать, и
только.  Старик  жил  в этих двух комнатах один-одинешенек, а другие горницы
пустовали.  Когда-то  в  доме  жила  большая  семья, но старуха жена умерла,
сыновья  переженились  и жили в отделе, дочери повыходили замуж, и дом замер
постепенно,  как замирает человек в прогрессивном параличе, когда постепенно
отнимаются   ноги,  руки,  язык  и  сердце.  Последним  живым  человеком  из
ожиговского  дома ушла Авдотья Мироновна, воспитанная по-монашески, и старик
остался в своем доме, как последний гнилой зуб во рту.
     Заложив  руки за спину, Савелий несколько времени переминался с ноги на
ногу,   не   зная,  с  чего  ловчее  начать.  Ожигов  сел  на  стул,  уперся
по-старчески  руками  о колени и, склонив голову немного набок, приготовился
слушать.  Когда  Савелий  начал  свой рассказ, старик сосал бескровные сухие
губы и в такт рассказа покачивал головой.
     - Так,  так, Савельюшко... - проговорил он, когда подручный кончал свою
тяжелую исповедь. - А сколько денег нужно дорогому зятюшке?
     - Без десяти тысяч не велел и на глаза показываться...
     Старик  вскочил,  посмотрел  на  Савелия, как на сумасшедшего, и громко
расхохотался.
     - Десять  тысяч?..  Да  я  сроду и не видывал таких денег. Нашли тоже у
кого  просить  денег:  у  бедного  старика.  Пусть Поликарп Тарасыч просит у
отца, ежели уж такая нужда приспичила, у свата шальных денег много.
     - Вы  знаете,  какой карахтер у Тараса Ермилыча? - объяснял Савелий, не
меняя  позы.  -  Они могут даже и совсем изуродовать человека, ежели в азарт
придут...
     - А  мне  какое  до этого дело? Куда деньги Поликарпу Тарасычу да еще в
ночное  время?  Деньги,  как  курицы,  на  свету засыпают... Да. Так и скажи
своему Поликарпу Тарасычу... Знаю я, куда ему деньга нужны. Все знаю...
     - Он заплатит, Мирон Никитич, только вот сейчас зарез...
     - Чужие  слова  говоришь, миленький... У вас там дым коромыслом идет, а
я  буду  деньги  платить?..  Знаю, все знаю... И Тарасу Ермилычу тоже скажи,
чтобы  перестал дурить. Наслушили всю округу... Очень уж расширился Тарас-то
Ермилыч.  Так  ему и скажи, а теперь ступай с богом: за Поликарпа Тарасыча я
не плательщик...
     Отвесив   глубокий  поклон,  Савелий  направился  к  двери,  но  старик
остановил его.
     - Мишку-то  генеральского  видел? - спросил он. - Был он как-то у меня,
горюн...  Плохое  его дело, да и нам от этого не легче, Савельюшко. Приступу
теперь  не  стало  к  генералу...  Сердитует  он  на Тараса-то Ермилыча? Сам
виноват сватушко: карахтер свой уж очень уважает. Ну, прощай...
     От  самых  дверей  Савелий  еще  два  раза вернулся - это была уж такая
привычка у Мирона Никитича.
     - Караван-то,  Савельюшко,  уплыл  от  нас...  -  говорил он. - Мишкино
дело,   что   он  Сосунову  достался.  Не  к  рукам,  Савельюшко,  а  дельце
тепленькое... Голенькие денежки на караване-то.
     Самое  главное  старик  всегда  приберегал  к  концу.  Савелий знал эту
повадку  и  не  удивился,  когда  Мирон  Никитич догнал его с фонарем уже на
лестнице.
     - Савельюшко,  што  у  вас  мутит  всем этот барин вот, ну, как его там
звать-то?
     - Ардальон Павлыч Смагин...
     - Вот  он  самый...  Слышал  я  о нем достаточно. Напрасно ему вверился
Тарас  Ермилыч  да  еще  в  дом  к  себе  взял: чужой человек хуже ворога. И
Поликарпа-то  Тарасыча  окружил  этот  Смагин...  Все знаю, миленький. Так и
Поликарпу  Тарасычу  скажи:  наказывал, мол, тебе богоданный твой батюшка...
Скажешь?
     - Скажу, Мирон Никитич.
     - А  денег  у  меня  таких  нет,  да  и в заводе не бывало, Савельюшко.
Только  всего  и  осталось,  штобы  похоронить чем было... Смертное для себя
берегу.
     Когда  Савелий вернулся в злобинский дом, Поликарп Тарасыч встретил его
с веселым лицом и даже пошутил:
     - Небось с одной молитвой воротился от тестюшки?
     - Отказали, Мирон Никитич...
     - Ну, и плевать мне... На всех плевать!
     Такой  неожиданный  оборот  дела  немало  удивил  Савелья.  Смагин тоже
улыбался  и  только  усы  покручивал. Ну, что же, устроились между собой - и
любезное дело. Меньше хлопот!
     Когда  Савелий  отправился  к  себе  в  каморку,  его  догнал молодец и
объявил,  что  генеральский Мишка дожидает в кухне уже два часа и уходить не
хочет.
     "Верно,  за  своими  деньгами  приволокся?  - подумал Савелий. - Тоже и
нашел время..."
     Он  послал  за  Мишкой,  чтобы  шел  к  нему  в  комнату. Мишка явился,
поздоровался, присел к столу и осторожно огляделся.
     - С    секретом   пришел?   -   спросил   Савелий,   недовольный   этим
несвоевременным визитом.
     - Есть  и секрет, Савелий Гаврилыч, - шепотом объяснил Мишка, продолжая
оглядываться.  -  Такой  секрет,  такой  секрет...  Стою  я  даве  у  себя в
передней,  а  Мотька  бежит  мимо.  Ну,  пробежала халда-халдой да бумажку и
обронила.  Поднял  я  ее  и  припрятал...  А  на  бумажке  написано,  только
прочитать  не  умею,  потому  как  безграмотный  человек. Улучил я минутку и
сейчас,  например,  к  Сосунову, а Сосунов и прочитал: от генеральши от моей
записка  к  вашему  Ардальону  Павлычу  насчет  любовного  дела.  Вот  какая
причина, милый ты человек!
     - А с тобой бумажка?
     Мишка  достал из-за пазухи скомканный листочек почтовой розовой бумажки
и передал Савелью.
     - "Ми-лый,  при-хо-ди вечером... Све-ча пок-кажет... - разбирал Савелий
вслух.  -  Пе-ту-ха не... не будет". И все тут? Ну, это, брат, ничего еще не
значит: неизвестно, к кому, и неизвестно, от кого.
     - Говорят тебе: от генеральши!..
     - Да ведь не подписано письмо-то?..
     - Ах,  какой  ты непонятный!.. Уж говорю, что от самой генеральши. Я уж
давно  примечаю  за ней, что дело неладно. Зачастил к нам Ардальон-то Павлыч
и  все  норовит  так,  когда генерала дома нет. А откуда ему знать это самое
дело,  ежели  сама  генеральша,  например,  не  подражает Ардальону Павлычу?
Весьма  это  заметно, Савелий Гаврилыч, когда человек немного в разуме своем
помутился...  Ловка  генеральша,  нечего  сказать,  а  оно все-таки заметно.
Да...
     - Ну, заметно, а нам-то с тобой какое горе от этого сталось?
     - Эх   ты,   малиновая   голова!  Да  ежели  бы,  напримерно,  уследить
генеральшу  да  подвести генерала: обоим крышка - и моей генеральше и твоему
Ардальону Павлычу. Понял?
     - А  ведь  ты  правильно,  Михайло  Потапыч...  Мне-то по первоначалу и
невдомек,  куда  ты  речь  ведешь, а теперь я расчухал. Уж чего бы отличнее,
когда этакого медведя натравить на них...
     - Он   бы  их  распатронил,  генерал,  значит...  Только  и  генеральша
увертлива...  Все  бабы на это ловки: у них, как у мышей - вход в нору один,
а  выходов  десять.  Ну,  генеральша  чистенько  дело ведет, - комар носу не
подточит...
     - Как же мы ее добывать будем, Михайло Потапыч?
     Прежде   чем  ответить,  Мишка  еще  раз  огляделся  и  даже  сходил  и
попробовал, плотно ли приперта дверь.
     - Вот  што,  Савелий Гаврилыч, - начал он с особенной торжественностью,
-  долго  я  думал  об этом. День и ночь думал, ну, и придумал... Залобуем и
генеральшу  и  Смагина:  как пить дадим. Только все это уж, как ты захочешь:
все от тебя...
     - От  меня?  Из  спины  ремень вырезай хоть сейчас, только бы Ардальона
Павлыча  сплавить...  Солон мне он пришелся. Тарас Ермилыч и глядеть на меня
не хочет...
     - И  без  ремня дело обойдется, ежели с умом. Ты только слушай, Савелий
Гаврилыч...
     Мишка еще раз оглянулся и продолжал уже шепотом:
     - Изловить  мне  генеральшу  самому  невозможно... Она вверху, а я туда
доступа  не  имею.  Все, значит, дело в этой самой Мотьке... Может, помнишь:
увертливая такая девка.
     - Помню... ну?
     - Не понимаешь?
     - Ровно ничего не понимаю, хоть убей.
     - Ты  еще тогда с ней как-то игру заигрывал, а она тебя обругала. Да...
А  потом  пытала  меня:  женатый  ты человек или нет? Известно, баба, все им
надо  знать.  А я заприметил, што она и сама на тебя глаза таращит: когда ты
придешь  -  она  уж  бесом  по  лестнице вертится. Вот ежели бы ты эту самую
Мотьку  приспособил,  а потом бы через нее все и вызнал, а потом того, мы бы
и накрыли генеральшу...
     - Как  будто  зазорно,  Михайло  Потапыч... В переделах бывал, а такими
делами не случалось заниматься.
     - Да тебя-то убудет, што ли?
     - Говорю:  претит...  Конешно,  Мотька - ухо девка, и побаловаться даже
любопытно, только все-таки зазорно.
     - Ну,  как  знаешь,  Савелий Гаврилыч... Мое дело сказать, а там уж сам
догадаешься.  А  Мотька все знает и все тебе обскажет, ежели ты ее в оглобли
заведешь... Бабы на это просты.
     Как  ни  уговаривал  Мишка, но Савелий уперся и ни за что не соглашался
на его план. На этом и разошлись...


VIII

     Может  быть,  коварство  верного раба Мишки так и осталось бы в области
предположений,  но  ему  помог  сам  Ардальон  Павлыч.  Барин зазнался и при
посторонних  посмеялся над Савелием, рассказал все тот же несчастный анекдот
о   свечке  с  продолжением.  Подручный  побелел  от  бешенства,  когда  все
хохотали, и сказал про себя только одну фразу:
     - Погоди, собака, утру я тебе нос...
     Савелий  в  тот  же  день  отправился в генеральский дом и отдал себя в
полное распоряжение верного раба Мишки.
     - Так-то  лучше  будет,  милаш,  -  похвалил  Мишка, - твоя-то невелика
работа,  а  каково  мне  потом достанется... А дельце наше верное: все знаки
есть. Устигнем генеральшу, Савельюшко...
     На  этот  разговор  Мотька, конечно, не преминула выбежать. Свесившись,
по обыкновению, через перила, она крикнула сверху:
     - Тише вы, черти!.. Еще генеральшу разбудите.
     - Што больно строга? - ответил снизу Савелий.
     - Вся тут: уж какая есть.
     - Не пугай, Мотя... Еще ночью померещится, в добрый час молвить.
     - Тьфу! кержак немаканый...
     Этой  коротенькой  сценой  началась  правильная осада засевшего наверху
неприятеля.  Через  Мишку  Савелий  узнал  весь порядок генеральского дня, а
главным  образом,  когда  Мотька бывает свободной. Таких минут, когда Мотька
могла  "удосужиться", было, правда, немного, и их приходилось ловить. Верный
раб  Мишка  в  эти  редкие  минуты  с ловкостью заговорщика умел куда-нибудь
скрыться,  а Мотька сверху спускалась в нижнюю переднюю, чтобы позубоскалить
с  красивым  кержаком.  Дело  пошло  быстро вперед, так что, если Савелий не
показывался дня два, Мотька начинала сама приставать к Мишке с расспросами.
     - Отвяжись,  худая жисть! - притворно ругался Мишка. - Я вот ужо доложу
генеральше,  так  будет  тебе  от  нее  два неполных. Не девичье это дело на
чужих мужиков глаза пялить. Надо и стыд знать...
     - Ах   ты,   татарская   харя!..   Я   вот   тебе   "доложу"...   Забыл
генеральскую-то нагайку?
     Мотька  хоть  и  ругалась  с  Мишкой, но это было только одной формой и
делалось  для  видимости.  В  сущности  Мотька  сразу  отмякла  и  больше не
подводила   Мишку  под  генеральскую  грозу,  а  даже  предупреждала,  когда
генеральша  "в  нервах".  Мишка  вел  свою политику и не показывал вида, что
замечает  что-нибудь  Савелий настолько увлекся начатой игрой, что уже начал
стесняться Мишки и больше отмалчивался, когда тот что-нибудь расспрашивал.
     - Ты  ее  из дому-то вымани поскорее, - учил Мишка. - А там уж вся твоя
будет...  Известно,  дура баба!.. Сразу отмякла... Как ты придешь, так у ней
уж весь дух подпирает.
     - Не  совсем  ладное  мы затеяли, Михайло Потапыч... - вздыхал Савелий,
крутя головой. - Тоже и на нас крест есть.
     - Разговаривай...  Эх  ты,  Савелий!  Баба  ты, вот што я тебе скажу...
Уйдет, видно, от нас Ардальон Павлыч!..
     Пока   Савелий   не   делал   попытки  окончательно  овладеть  Мотькой,
ограничиваясь  лясами  в передней и обменом довольно увесистых любезностей -
то  Мотька  огреет его всей пятерней, то он. Мотьку смажет во всю спину, так
что  у ней дух займется. Она сама сильно сторожилась раскольника-подручного,
потому что была православной.
     Развязку  подвинуло  известие, принесенное Савелием в генеральский дом:
Смагин  выиграл  в  карты  у Поликарпа Тарасыча железный караван, стоявший в
Лаишеве.
     - Как караван? - изумился Мишка.
     - А  так...  Поликарп-то  Тарасыч  гонял-гонял меня за деньгами: у всех
забрали,  где только могли. Ну, а ему все мало... Принесешь утром, а вечером
они  в кармане у Ардальона Павлыча. Под конец того дело пришло к тому, што и
занимать не у кого стало. Толкнулся я к Мирону Никитичу...
     - Крышка?
     - Обыкновенно...  Прихожу  я к Поликарпу Тарасычу не солоно хлебавши, а
он  веселый  такой,  и  Ардальон  Павлыч  тоже, - значит, сладились промежду
себя.  Ну,  думаю,  и  отлично,  коли  сладились,  а  наше  дело  маленькое,
подневольное.  Я  так  про  себя  положил,  што  али  тятенька Тарас Ермилыч
расступился,   али   Ардальон   Павлыч   на   бумажке  записал  Поликарпа-то
Тарасыча...  Все  единственно  для нас. Хорошо... Только Ардальон Павлыч все
играет,  а  Поликарп  Тарасыч  все проигрывает, и счет у них идет на тысячи.
Начал  я разузнавать, как и што, и вызнал. Когда Поликарп-то Тарасыч женился
на  Авдотье  Мироновне,  так  Тарас  Ермилыч  железные-то  заводы на его имя
переписал,  штобы  свой  форц  оказать  перед  Мироном  Никитичем. Ну, ежели
заводы  Поликарпа  Тарасыча, значит и железо его... Он и бахнул весь караван
Ардальону  Павлычу,  а  в  караване,  легкое  место сказать, четыреста тысяч
пудов  железа.  Это  как,  по-твоему?  Тарас-то  Ермилыч  покедова сном дела
ничего не знает...
     Верный  раб  Мишка  был  совершенно  ошеломлен  этим  известием,  точно
Савелий ударил его по голове обухом.
     - Невозможно...   -  проговорил  он  после  некоторого  размышления.  -
Тарас-то Ермилыч, как дохлую кошку, разорвет Поликарпа, когда узнает все...
     - И разорвет, а Поликарпу все равно