не сносить головы.
     - Ах,  какое  дело,  какое дело! - бормотал Мишка, качая головой. - Вот
не было печали, так черти накачали... Да верно ли ты вызнал-то, Савельюшко?
     - Да  уж  вернее  смерти...  Дока  на  все Ардальон Павлыч и правильный
документ с Поликарпа взял.
     Это  сочувствие и горестное изумление Мишки Савелий объяснил страхом за
выданные  Поликарпу Тарасычу деньги и постарался его успокоить: единственный
наследник  Поликарп  Тарасыч  и  не  будет рук марать о такие пустяки, когда
целого  каравана  не  пожалел. В случае чего и Тарас Ермилыч заплатит, чтобы
не пущать сраму на свой дом.
     - Да  не  об этом я, Савельюшко, - упавшим голосом перебил его Мишка. -
Совсем  не  об этом... Оставит нас Ардальон Павлыч с носом на другой статье:
живой из рук уйдет, как живые налимы из пирога в печи вылезают!
     - Это в каких смыслах?
     - А  в  таких!..  Раскинь-ка  умом-то, што теперь осталось выигрывать с
Поликарпа,  -  жена да рубаха, только и всего материалу. Ну, Ардальон Павлыч
обязательно задаст стрекача, а мы при генеральше своей и останемся.
     - А  ведь  это  точно, Михайло Потапыч, - удивлялся Савелий собственной
недогадливости, - ловить его надо, пса...
     - Я  тебе  говорю...  А ты валандаешься с Мотькой задарма и только бобы
разводишь.  Говорю:  уйдет  Ардальон  Павлыч, коли мы его не накроем. Ждать,
што ли, когда Тарас Ермилыч все узнает? Будет, насосался...
     Чтобы  поскорее  "сострунить"  Мотьку,  заговорщики  придумали устроить
притворную  ссору и этим устранить возможность свиданий в генеральском доме.
Прежде всего верный раб Мишка накинулся на Мотьку:
     - Эй  ты,  чужая  ужна,  што больно перья-то распустила?.. Мне житья не
стало  от  твоих-то хахалей!.. Штобы и духу ихнего не было, а то прямо пойду
к  генералу  и  паду  в  ноги: "Расказните, ваше высокопревосходительство, а
подобных безобразиев в вашем собственном доме не могу допустить". Слышала?
     - Миша,  голубчик, да в уме ли ты? - уговаривала напугавшаяся Мотька. -
Да с чего ты разъершился-то?
     - А ты у меня поговори еще!.. Я тебе покажу феферу...
     Как  Мотька  ни упрашивала, Мишка остался непреклонен, точно бес на нем
поехал.  В  первый  же  раз,  как  только  пришел  Савелий, верный раб Мишка
привязался к нему.
     - Да ты што это повадился к нам, немаканое рыло?
     - Михайло Потапыч, да вы только выслушайте...
     - Было  бы  кого  слушать?..  Мораль по всему городу пущаешь... Подумал
бы, куда с рылом-то своим лезешь?.. а?..
     - А  вы не очень, Михайло Потапыч... Мы и сами сдачи сдадим, коли к нам
в дом придете.
     - Мне? сдачи?.. Да я...
     Дальше  расстервенившийся  верный раб схватил Савелия и вытолкал его на
улицу.  Мотька слышала всю эту сцену, спрятавшись наверху лестницы, и горько
плакала.  А  Савелий  поднял  с  земли упавший картуз, погрозил Мишке в окно
кулаком и отправился к себе домой, - только его Мотька и видела.
     Вечером   этого   же  дня  Мишка  сидел  в  каморке  Савелия  и  весело
бахвалился.
     - Што, ловко я тебя саданул, Савельюшко?
     - Ничего-таки...  Знакомому  черту тебя подарить, так, пожалуй, и назад
отдаст.
     - А  Мотька-то  ревела-ревела... И глаза у ней опухли. Только бы нам ее
из  дому  выманить...  Так  я  говорю?  Ты  этак  вечерком  около дома-то по
тротувару  разика  два  пройдись,  а  Мотька  уж  сама вывернется за ворота.
Смотри, улетит наш Ардальон Павлыч.
     Затеянная  комедия  была  разыграна  до конца, как по нотам. Савелий не
показывался  в  генеральский  дом целую неделю, а потом послал Мишке верного
человека,  чтобы  поскорее  завернул  в  злобинский дом. Когда Мишка пришел,
Савелий даже не взглянул на него, как виноватый, а только проговорил:
     - Через  три  дни  генерал  поедет по заводам и тебя возьмет с собой, а
генеральша  поставит  на  окно  в гостиной свечку... Это у них знак такой. С
террасы  есть  ход  в  сад, вот по этому ходу Ардальон Павлыч и похаживает к
генеральше, когда генерала дома нет.
     - Н-но-о?..  А  ведь  и  точно, Савельюшко: есть такой ход. Верное твое
слово...
     - У  них  уж  давно  такие  ненадобные  дела, а генеральша нисколько не
боится. Ардальон Павлыч сказал Мотьке, што убьет ее, ежели язык развяжет...
     - Дела! В лучшем виде, Савельюшко...
     - Мое  дело  сделано,  а  теперь  уж  ты  приструнивай  генеральшу, как
знаешь.
     - Ох,  уж  и  не  говори  лучше:  пришел мой смертный час!.. - вздохнул
Мишка. - Разразит меня генерал по первому слову, уж это я вполне чувствую.
     Савелий  глухо  молчал  и все отвертывался от Мишки: его заедала мысль,
из-за  чего  он сделался предателем. Совестно было своего же сообщника, а уж
про  других людей и говорить нечего... И Мишку сейчас Савелий ненавидел, как
змея-искусителя.  Но  когда  Мишка  стал  прощаться  с  ним,  точно собрался
умирать, Савелий поотмяк.
     - Ничего,  Михайло Потапыч, не сумлевайся очень-то: бог не без милости,
казак не без счастья. Пронесет и нашу тучу мороком...
     - Не  знаю, останусь жив, не знаю - нет... - уныло повторял Мишка. - На
медведя,  кажется,  легче  бы  идти.  Ну,  чего  господь  пошлет...  Прощай,
Савельюшко, не поминай лихом!
     Прежде  чем  объявиться генералу, Мишка отправился в церковь и отслужил
молебен Ивану-Воину и все время молился на коленях.
     Выждав  время,  когда  генеральша  уехала  из  дому  куда-то в гости, а
Мотька  улизнула к Савелию, Мишка смело заявился прямо в кабинет к генералу.
Эта  смелость  удивила  генерала. Он сидел на диване в персидском халате и с
трубкой  в  руках  читал  "Сын отечества". Мишка только покосился на длинный
черешневый чубук, но возвращаться было уже поздно.
     - Чего  тебе?  -  сурово спросил генерал, на мгновение исчезая в облаке
табачного дыма.
     Мишка перекрестился и бухнул прямо в ноги генералу.
     - Ну?  -  коротко  спросил генерал, сурово глядя на валявшегося в прахе
верного раба.
     Путаясь  и перебивая свои собственные слова. Мишка начал свой донос, но
генерал побледнел при первом же упоминовении полненькой генеральши.
     - Что-о?!.  -  грянул  он, и черешневый чубук засвистел в воздухе. - Да
как ты смеешь, рракалллия?! Меррзавец...
     Бой  на  этот  раз  был  непродолжителен:  и  чубук сломался, и генерал
задохся от волнения. Верный раб Мишка ползал у его ног и повторял одно:
     - Икону  сниму,  ваше превосходительство... с места мне не сойти, ежели
я  хоть  единым  словом  совру...  Не  таковское  дело, штобы облыжные слова
говорить. Завсегда как свеча горел перед вашим превосходительством...
     Генерал  был  страшен.  Недавняя  бледность на лице сменилась багровыми
пятнами,   руки  судорожно  сжимались,  глаза  смотрели  на  Мишку  с  таким
выражением,  точно  генерал  хотел  его проглотить. Переведя дух, он схватил
Мишку за горло и прошептал:
     - Ну,  говори,  Иуда...  говори,  змей...  задушу  своими  руками, если
соврешь хоть одно слово!
     Стоя  на  коленях,  Мишка  рассказал  по  порядку  все,  что разведал о
генеральше  и  о  назначенном  ближайшем  свидании.  Генерал  слушал  его  с
закрытыми  глазами  и  только вздрагивал, когда в рассказе Мишки упоминалось
имя  полненькой  генеральши.  А если предатель Мишка говорит правду? Если...
Когда  Мишка  кончил,  генерал,  не  открывая глаз, махнул ему только рукой,
чтобы  убирался.  Избитый  и окровавленный верный раб, прихрамывая, вышел из
кабинета  и  в  душе  поблагодарил  бога, что так дешево отделался: первая и
самая  трудная  половина  дела  была  сделана, а там уж что бог даст. На его
счастье,  никто  в  доме  не слыхал о происходившем в кабинете избиении, и у
генеральши   не  могло  явиться  ни  малейшей  тени  подозрения,  когда  она
вернулась  домой.  Генерал  сказался  больным  и  на  ключ  заперся у себя в
кабинете.  Это случилось еще в первый раз, что старик был болен - он никогда
не  хворал,  как  настоящий  николаевский  генерал,  закаленный  на  военной
службе.  Впрочем,  генеральша  не  особенно  встревожилась:  мало ли старики
хворают, да и ей было до себя.
     Вечером  генерал позвал к себе в кабинет Мишку и, не глядя на него, как
подручный Савелий, проговорил:
     - Через  три дня я еду с тобой на заводы... понимаешь? Будь готов... Да
скажи,  чтобы  на  дворе  к  нашему отъезду была приготовлена фельдъегерская
тройка. Это на всякий случай...
     Эти  роковые  три  дня  верный раб Мишка оставался ни жив ни мертв, как
приговоренный  к  казни.  О настроении генеральши он мог догадываться только
по  Мотьке,  которая  вихрем  летала  через его переднюю. Генерал должен был
выехать днем позже, и эта неаккуратность бесила генеральшу.
     - Ты  как  будто  не совсем здорова?.. - заметил ей генерал за обедом в
день отъезда.
     - Нет, ничего, папочка.
     - Я могу и не ездить, если тебе нездоровится?
     - Нет,  зачем  же,  папочка...  Я не желаю, чтобы ты из-за меня упускал
свою службу.
     Сомнений больше не могло быть...
     Генерал  выехал  нарочно  под  вечер,  когда  спускались  мягкие летние
сумерки.  Генеральша провожала его с особенной нежностью до самого подъезда.
Мишка  сидел на козлах, как преступник на эшафоте. Наступал решительный час,
от которого зависело все.
     - Тройка готова? - спросил генерал, когда они выезжали из ворот.
     - Точно так-с, ваше превосходительство...
     К  удивлению  Мишки,  генерал  был совершенно спокоен и молча покуривал
свою  сигару.  Генеральская  пятерка  во  весь  карьер  вылетела из города и
понеслась  по  тракту  к  злобинским  заводам,  но на десятой версте генерал
велел  остановиться,  повернуть назад и ехать в город. У заставы он вышел из
экипажа,  молча  сделал  Мишке  знак  следовать за собой и солдатским мерным
шагом  пошел  по улице. Ночь была темная, так что высокая фигура генерала не
обращала  на  себя  особенного внимания. Верный раб Мишка плелся за ним, как
грешная  душа. Так они дошли до кафедрального собора, повернули на плотину и
пошли  по  набережной  к  генеральскому  дому.  Мишка первый заметил одиноко
горевшую на окне гостиной сигнальную свечку и молча указал на нее генералу.
     - Хорошо,  подлец,  -  ответил старик. - Ты карауль у сада, а я пойду к
подъезду.
     Мишка  притаился  у  садовой  калитки,  а  генерал зашагал к воротам, в
которых  и скрылся, незамеченный даже зазевавшимся часовым. Наступила минута
рокового  затишья.  Мишка  приготовился  схватить  врага  за  горло  и жадно
вслушивался  в немую тишину ночи, нарушаемую только мерными шагами часового.
Но  вот  в верхнем этаже мелькнул тревожный свет, где-то быстро распахнулась
дверь,  и  Мишка  не  успел  мигнуть,  как  кто-то  с  балкона второго этажа
бросился  на  улицу,  перевернулся  в  пыли  и одним прыжком перелетел через
железную решетку набережной в воду.
     - Держи,  держи!  - крикнул Мишка, но уже было поздно - по пруду быстро
плыла черная точка.
     Что  происходило  в  генеральском доме - осталось неизвестным. Но через
полчаса  к  подъезду  подъехала  фельдъегерская тройка, генерал сам усадил в
экипаж свою полненькую генеральшу вместе с Мотькой и махнул рукой.
     Генеральша навсегда исчезла из Загорья, как тень.


                                   Эпилог

     Прошло  ровно  двадцать  лет... Много воды за это время успело утечь, а
действие  нашего  рассказа  переносится  с  Урала за тысячи верст, на берега
одетой в гранит Невы.
     Был  солнечный  осенний  день,  один  из  тех  дней, когда солнце точно
старается  согреть  землю  по-летнему  и не может. Эта бессильная старческая
ласка  кладет  на  все печать усталости и какой-то специально осенней, тихой
грусти.  И  небо  какое-то  грустное,  точно и там, вверху, незримо отлетела
животворящая  сила,  а  в  мглистом осеннем воздухе носится невидимая глазом
паутина.  Общее впечатление от такого дня похоже на то, что как будто где-то
умер  дорогой  человек,  но  вы  еще  сомневаетесь  в  его  смерти, и в душе
чувствуется  смутный  протест  против этого уничтожения. Хочется верить, что
он  жив, вот именно этот самый дорогой человек, а сердце не может мириться с
самым  словом:  смерть.  Но  есть  и  своя  поэзия  в  таких  осенних днях -
убывающая  жизнерадостная  энергия  наводит  на  мысль  о покое, о том мире,
который   при   всяком  освещении  остается  равен  самому  себе  и  который
неизмеримо  больше озаряемого видимым солнцем. Это умиротворяющая философия,
которая  залечивает  самые  глубокие  раны  и  успокаивает самые беспокойные
сердца.
     Итак,  был  солнечный  осенний день. По тротуару одной из дальних линий
Васильевского  острова  медленно шел сгорбленный, но все еще высокий старик,
тяжело  опиравшийся  на  камышовую палку. Одет он был в военное генеральское
пальто.  Отставной генерал подвигался вперед медленно, не обращая ни на кого
внимания:  он  делал  свою  обычную  предобеденную  прогулку. Потухшие серые
глаза  смотрели  кругом  совершенно  безучастно  и не замечали встречавшихся
лиц.  Да  и что их было замечать, когда все это были незнакомые, чужие лица,
которым  тоже  решительно  не  было  никакого  дела  до  отставного  желтого
николаевского  генерала.  Это  был,  как  читатель  догадывается, знаменитый
генерал  Голубко, гроза и трепет целого горного мира. Поровнявшись с Средним
проспектом,  старик  повернул в аллею налево и направился к знакомой зеленой
скамеечке,  на  которой отдыхал во время своих прогулок каждый день. На этой
скамеечке  его  уже  поджидал  другой  старик,  тоже  высокий  и  рослый,  с
окладистой седой бородой и широким, умным русским лицом.
     - Вашему   превосходительству...  -  проговорил  сидевший  на  скамейке
старик, снимая заношенный бархатный картуз.
     - Здравствуй... Как поживаешь, Тарас Ермилыч?
     Злобин  -  это  был  он - только горько усмехнулся и показал глазами на
свою  левую  ногу,  разбитую параличом. Прогремевший на всю Сибирь миллионер
обыкновенно  каждый день в это время поджидал на заветной скамеечке грозного
генерала,   чтобы  вспомнить  вместе  далекую  старину  и  посоветоваться  о
настоящем.  Так было и сейчас. Когда генерал уселся на скамье, Злобин сейчас
же заговорил с оживлением:
     - А  мое  дельце, ваше превосходительство, опять поступило в сенат. Так
на  возу  и  привезли,  потому  как  весом оно одиннадцать пудов. Накопилось
достаточно писаной-то бумаги за восемнадцать годков. Да...
     - Нынче  плохо  разбирают дела, Тарас Ермилыч, - уныло ответил генерал,
-  ежели  бы  оно  поступило ко мне, так я бы его в три дня кончил... Забыли
меня  там,  не  нужен стал. Молодые умнее хотят быть нас, стариков... Ну, да
это еще посмотрим!
     С  старческим  эгоизмом  собеседники  думали  и говорили только о своих
личных  делах  и относились друг к другу скептически: генерал не верил ни на
грош  в  знаменитое  одиннадцатипудовое  злобинское дело, а Злобин не верил,
что  грозного  генерала  вспомнят  и  призовут.  При встречах каждый говорил
только о себе, не слушая собеседника, как несбыточного мечтателя.
     - Мне  бы  только  воротить  енисейские  золотые  промыслы, - заговорил
Злобин,  продолжая  мысль, начатую еще дома. - А остальному всему попустился
бы, ваше превосходительство.
     - Если  бы  я  обкрадывал  казну,  брал взятки, как другие... - отвечал
генерал,  продолжая  свою  собственную мысль, начатую еще третьего дня. - О,
тогда  другое  бы дело!.. За мной бы все ухаживали, как тогда... Знаешь, что
я  скажу  тебе,  Тарас Ермилыч: дурак я был! Все кругом меня брали жареным и
вареным,  а  я  верил в их честность. Зато они живут припеваючи на воровские
деньги, а я с одной своей пенсией... Дурак, дурак, и еще раз дурак!..
     - А  какие деньги прошли через мои руки тогда, ваше превосходительство?
В  десять  лет  я  добыл  в  Сибири  больше  двух тысяч пудов золота, а это,
говорят,  двадцать  пять  миллионов  рубликов чистеньких. И куда, подумаешь,
все  девалось?  Ежели  бы  десятую  часть оставить на старость... Ну, да бог
милостив:  вот  только  дело в сенате кончится, сейчас же махну в енисейскую
тайгу  и  покажу  нынешним  золотопромышленникам,  как надо золото добывать.
Тарас Злобин еще постоит за себя...
     - Есть  у  меня  один  хороший человек в горном департаменте, - я его и
определил  туда,  когда  сам  был  в  силе.  Завернул  он  ко мне вечерком и
говорит:   "Андреи   Ильич,   еще  ваше  время  не  ушло...  Придут  и  сами
поклонятся".  А я говорю ему: "Пожалуй, уж я стар... Не стало прежней силы!"
-  "Что  вы,  говорит,  Андрей Ильич, да вы еще за двоих молодых ответите, а
главное  -  рука  у  вас  твердая!" Хе-хе... Ведь твердая у меня рука, Тарас
Ермилыч?..  Куда  им,  нынешним  фендрикам...  Распустили все, сами себе яму
копают.
     - Главная  причина  та,  ваше  превосходительство,  что  сибиряки  меня
судами  доехали...  Легкое  место  сказать,  судиться  восемнадцать лет! Все
просудил,  что  было  нажито,  а  остальное  растащили  да сынок промотал...
Сперва-то,  как  сибиряки  на  меня  поднялись,  я, точно медведь, который в
капкан  лапой  попал,  зарычал  на  всех. На силу на свою понадеялся, а надо
было  потихоньку,  да  лаской,  да  приунищиться,  да  с  заднего крыльца по
судам-то,  да  барашка  в  бумажке.  Дурак  я  был, ваше превосходительство,
потому  что  их  много,  а я один. Так и медведя в лесу маленькими собачками
травят...  А  какие  я убытки брал по своей гордости? Бить меня тогда некому
было, пряменько сказать...
     Старики   постепенно   разгорячались   от   этих   обидных   старческих
воспоминаний, размахивали руками и совсем уже не слушали друг друга.
     - А  этот  подлец  Мишка, который у меня в передней стоял столько лет и
оказался  первым  вором?..  -  кричал  генерал,  размахивая палкой. - Ведь я
верил  ему, Иуде, а он у меня под носом воровал... Да если бы я только знал,
я  бы  кожу  с него снял с живого! По зеленой улице бы провел да плетежками,
плетежками...  Не  воруй,  подлец! Не воруй, мерзавец... Да и другим закажи,
шельмец!..  А  ловкий  тогда  у  меня  в  Загорье  палач Афонька был: так бы
расписал,  что  и  другу-недругу Мишка заказал бы не воровать. Афонька ловко
орудовал...
     Генерал   даже   поднялся   с  лавки  и  принялся  размахивать  палкой,
показывая,  как  палач  Афонька  должен  был вразумлять плетью грешную плоть
верного   раба  Мишки.  Прохожие  останавливались  и  смотрели  на  старика,
принимая  его  за  сумасшедшего,  а  Злобин  в такт генеральской палки качал
головой  и  смеялся  старчески-детским  смехом.  В  самый  оживленный момент
генерал  остановился  с  поднятой вверх палкой, так его поразила мелькнувшая
молнией мысль.
     - Тарас  Ермилыч,  а что было бы, если бы я этого подлеца Мишку прогнал
тогда? - спрашивал генерал. - Ведь он главный-то вор был?
     - То и было бы, что на его место поступил бы другой такой же Мишка...
     - Нет,  ты  это уж врешь... Разве у меня глаз не было?.. Да я... да как
ты смеешь мне так говорить?.. С кем ты разговариваешь-то?
     - Ваше  превосходительство,  успокойтесь...  -  уговаривал  Злобин, как
ребенка,  расходившегося  генерала.  - Сдуру я сболтнул... А всего лучше, мы
самого Мишку допросим. Ей-богу... Тут рукой до него подать.
     Старческая  беседа  уже  не  в первый раз заканчивалась таким решением:
допросить  верного  раба  Мишку.  Они  пошли по Среднему проспекту, свернули
направо,  потом  налево  и  остановились перед трехэтажным каменным домиком,
только  что  окрашенным  в дикий серый цвет. Злобин шел с трудом, потому что
разбитая  параличом нога плохо его слушалась, и генерал в критических местах
поддерживал его за руку.
     - Вот,  полюбуйся!..  -  иронически  заметил  генерал,  тыкая палкой на
прибитую  над  воротами  домовую  вывеску.  -  У  него,  подлеца,  и фамилия
оказалась.
     Вывеска  была довольно оригинальная: "Собственный дом 3-й гильдии купца
Михайлы  Потапыча  Ручкина",  и  генерал  каждый раз прочитывал вслух, точно
желал  еще сильнее проникн