атушка,  Высокая  гора,  - объяснял мне Терентий Никитич,
указывая  влево  на небольшую сравнительно гору с остатком соснового леса на
вершине  и разрытым уступами боком, по которому ползли рудниковые таратайки,
точно  мухи.  -  На тысячу лет руды хватит... А вон видишь громадную зеленую
трубу,  -  это  медный  рудник.  Медная руда лежит глубоко в земле, сажен на
восемьдесят. Трудно работать под землей, душно...
     По Меднорудинской улице мы выехали к громадной фабрике.
     - Вон  белый  дымок  попыхивает,  -  указывал  Терентий  Никитич, - это
паровая машина работает. У нас в Висиме такой нет...
     Мы  быстро  прокатили  по  деревянному  мосту,  перекинутому через реку
Тагил,  -  Паньша  хотел  показать  тагильским  заводским кучерам, как ездят
по-настоящему  висимские  кучера.  С  моста  мы  лихо  взяли  в гору, где на
площади   стоит   монументальное  здание  главной  конторы  всех  заводов  с
громадною  колоннадой,  поддерживающею  фронтон.  На  площади перед конторой
поставлен   великолепный   бронзовый  памятник  одному  из  Демидовых.  Один
висимский  хохол  ехал  мимо  этого  памятника  ночью и принял его фигуры за
пильщиков,  которых  за  какую-то  провинность  заставили  работать всю ночь
напролет.
     Дальше  шла  улица,  соединявшая главную площадь с громадным тагильским
базаром.  На  этой улице сосредоточены были тогда главные магазины с красным
товаром,  галантереей  и  бакалеей,  и  я,  как  висимский хохол, каждый раз
удивлялся   тому,   сколько  нужно  безумно  богатых  людей,  чтоб  покупать
содержимое этих роскошных магазинов.
     - Да,  в  Тагиле  много  богатых людей, - вслух думал Терентий Никитич,
очевидно  охваченный  такими  же  соображениями, как и я. - И откуда только,
подумаешь, люди деньги берут...
     Мы  проехали  через  весь  базар,  установленный  такими же деревянными
лавками,  как и висимский, затем повернули в улицу, которая вела из Тагила в
Екатеринбург,  и остановились у маленького двухэтажного деревянного домика в
три  окна,  где жила мать Терентия Никитича. Мне кажется, что у каждого дома
есть  своя  физиономия.  Есть  дома,  которые  прямо  смотрят  на вас такими
приглашающими,  добрыми  глазами, как и домик, у которого мы остановились. В
окно  выглянула  какая-то  старушка  в  темном платочке на голове и, как мне
казалось, посмотрела на меня с удивлением.
     - А  я  думала,  что  это  Алеша... - говорила она, когда недоразумение
разъяснилось.
     - Учиться едет, - говорил Терентий Никитич.
     - Как же один-то?..
     - Так уж вышло. Ничего, доедет...
     И  домик  был  добрый,  и  старушка  добрая,  и  всякая мелочь домашней
обстановки  казалась мне доброю. Когда мы пили чай, старушка все смотрела на
меня и качала головой.
     - Не  легкое  место доехать до города, - думала она вслух. - Мал еще...
Чего бы не случилось дорогой.
     - Чему  случиться-то?  - сказал Терентий Никитич. - Вот найдет обратную
подводу до Екатеринбурга и уедет. Тоже везде живые люди, а не звери...
     - Так-то оно так, а все-таки мало еще место...
     - Этакой-то  богатырь  да не доедет? - шутил Терентий Никитич, по своей
привычке гладя меня по спине.
     Он  тут  же дал мне и совет, где нужно будет искать "обратную подводу".
Прежде  всего  надо обойти постоялые дворы около базара, где останавливаются
обозные  ямщики,  и  спросить,  нет  ли  обратных  в  Екатеринбург. Потом по
нескольку  раз  в  день нужно обходить базар и спрашивать в хлебных лавках и
т.д.
     Терентий  Никитич  прожил в Тагиле три дня и почти не бывал дома, кроме
обеда  и  ужина. У него были свои заводские дела в главной конторе. Я с утра
отправлялся  на обход постоялых дворов и мучных лавок, но ничего подходящего
не  находилось.  Были  и  ямщики  и  обозы,  но не подходящие для меня: одни
отправлялись   по   гороблагодатскому   тракту  в  Пермь,  а  другие  шли  в
Екатеринбург, но с какою-нибудь кладью, так что мне места не находилось.
     - Куда  ты на возу-то поедешь? - объясняли загорелые, бородатые ямщики,
говорившие  со мной, как с большим человеком. - Задремлешь ночью и как раз с
возу  скатишься где-нибудь в нырке. Дорога-то теперь - не дай бог!.. За тебя
же отвечай...
     - А  ежели поповича веревкой привязать к передку? - шутил кто-нибудь из
молодых ямщиков. - Много ли в нем весу: с пуд не будет.
     Старые  ямщики останавливали это балагурство и советовали мне подождать
пустой подводы.
     - Ужо  из  города  подвезут хлеба, ну, обратно пустые поедут, - вот это
тебе в самый раз. Лежи себе в телеге, как колобок...
     Мне  нравилось,  что  ямщики  говорили  со  мной,  как  с  большим, и я
старался говорить, как говорят большие.
     - Ничего,  подъедут  с  хлебом,  - успокаивал Терентий Никитич, когда я
ему давал отчет о своих поисках.
     Прошло  три  дня.  Терентий  Никитич еще с вечера предупредил меня, что
завтра  утром уезжает домой. Я отнесся к этому известию довольно равнодушно;
но  утром,  когда  Паньша принялся закладывать лошадей, мое настроение сразу
изменилось.  Мне  сделалось  ясно,  что уезжает последний знакомый человек и
что  теперь  я  остаюсь  уже  окончательно один. Я не мог отойти от лошадей,
казавшихся  мне  почти  родными,  смотрел  на  Паньшу  влюбленными глазами и
завидовал  каждому  колесу,  потому что оно покатится в милый, родной Висим.
Меня  вдруг  охватила  смертная  тоска, какой я до сих пор еще не испытывал.
Боже  мой,  с  какой  радостью  я  опять вернулся бы к себе домой!.. В горле
стояли  слезы, и я молча наблюдал, как Терентий Никитич собирался домой. Да,
он  увидит  и  своего  Алешу, и моего друга Костю, и мою мать, которая будет
спрашивать обо мне, и родные зеленые горы.
     - Ну,  кажется,  пора?  - повторял Терентий Никитич, присаживаясь перед
отъездом,  по  русскому  обычаю,  отдохнуть.  -  Жаль,  что ты пока не нашел
попутчиков... Ну, ничего, найдутся.
     Я  уже  не  мог  ничего  говорить,  а  только  кусал  губы в молчаливом
отчаянии.
     Когда  Терентий  Никитич  простился и сел в экипаж, меня охватило такое
отчаяние,  описать  которое  нет слов. Вероятно, человек, которого оставляют
на  необитаемом  острове  или  хоронят заживо, испытывает нечто подобное. До
сих  пор  я  не  плакал,  а  тут разрыдался неудержимо, до истерики, так что
плохо помню, как Терентий Никитич выехал.
     Жизнь  каждого  человека  идет  не  ровным током, а чередующимися между
собой  повышениями и понижениями, в результате чего получается кривая, вроде
тех,  какие  выходят  на сфигмографе, записывающем биение нашего сердца. Да,
идет  день  за днем, проходят недели, месяцы и годы почти незаметно, и вдруг
это  мирное течение нарушается каким-нибудь событием, которое имеет решающее
значение  на всю последующую жизнь, как было и в данном случае. И солнце так
же  светит,  и кругом люди так же предаются своей обычной суете, и нигде нет
никаких  заметных  перемен,  а для вас мир уже совсем другой, и люди кажутся
другими, и сами вы уже не тот, каким были еще вчера...
     До  сих пор у меня сохраняется чувство глубокого сожаления к тем детям,
особенно  к новичкам, которых каждую осень везут из родной глуши куда-нибудь
в  город.  Я страдаю за них, снова переживая то, что было когда-то пережито.
Напрасно  говорят,  что  дети чувствуют одностороннее больших, потому что их
собственный  жизненный  опыт  еще  только начинается и в силу этого душевный
кругозор  невелик, - у каждого чувства своя собственная география, которая и
велика  и  мала,  смотря по обстоятельствам. Я и сейчас не могу без волнения
вспомнить,  как  тогда  Терентий  Никитич  уезжал домой, и никакие наслоения
дальнейшего  жизненного  опыта  не  в  силах  заслонить этот роковой момент,
точно он увозил с собой мое действительно счастливое, золотое детство...
     Как  милая  старушка  ухаживала  за  мной,  как  утешала  и  со  святым
терпением  выслушивала  бурно  вырвавшееся детское горе! Я ей рассказывал об
отце,  о  матери, братьях и маленькой сестренке, которых всех так любил. Мне
припоминались  те  случаи из детской жизни, когда я огорчал отца или мать, и
мне  казалось,  что  я  неисправимый злодей. Да, улететь на крыльях в Висим,
всего на несколько минут, чтобы сказать все, все...
     - Только   до   рождества   подождать,  а  потом  на  святки  домой,  -
уговаривала меня старушка.
     Меня  успокаивали  не  самые  слова, а тот тон, которым они говорились:
так знахарки заговаривают и унимают кровь...


IV

     Пока  я  искал  обратных  ямщиков, погода испортилась. Началось тяжелое
осеннее  ненастье.  По базарной тагильской площади едва можно было пройти, -
везде  стояла  грязь по колено. На постоялых дворах было еще хуже, - там и в
хорошую  погоду  всегда  было  грязно,  а сейчас в этой грязи чуть не тонули
лошади.  Я  и  сейчас  не могу без ужаса вспомнить об этих постоялых дворах,
представлявших  собой сплошную помойную яму. Во дворе - непролазная грязь, а
в  избе,  где  набивалось  на ночь ямщиков двадцать человек, буквально нечем
было  дышать.  Да  кроме  того,  благодаря русской печи, в которой варилось,
жарилось  и  пеклось иногда для целого обоза, стоял настоящий банный пар, от
которого  непривычному  человеку  можно  было  задохнуться.  Но  богатырская
натура ямщика все переносила и еще лезла на печь.
     Шатанье  по  этим постоялым дворам на меня производило самое угнетающее
впечатление.  Да и ненастье не радовало, потому что впереди предстояло ехать
в совершенно открытом экипаже, то есть в простой обозной телеге.
     После  томительных  поисков в течение пяти дней я, наконец, натолкнулся
на  обратных  ямщиков.  Как-то  иду по базару, где стояли возы с огурцами, и
вижу,  что  около  одного воза собралась кучка любопытных. Подхожу и делаюсь
свидетелем  следующей  сцены.  Какой-то  бойкий торгаш покупает два неполных
воза огурцов, причем продавцы никак не могут с ним сговориться.
     - Ты  купи  сперва  у меня воз али сперва у брата, - повторил бородатый
мужик-огуречник. - Ну, а потом торгуй другой воз...
     - А  ежели я хочу купить оба воза зараз? - настаивал на своем торгаш. -
Вам же лучше...
     Мужики-огуречники  долго  мялись,  почесывая  в затылках. Собравшаяся у
возов публика приняла живое участие в их затруднительном положении.
     - Да  вы,  олухи,  продавайте,  а  потом  деньги  пополам  и разделите.
Братьям легче делиться...
     - Огурцы-то у нас разные, - объяснили братья. - Трудно делиться будет.
     Торгаш,  наконец,  как-то уломал, и дело было кончено. Я воспользовался
моментом  и  узнал,  что  огуречники едут в Екатеринбург порожняком. Старший
брат  согласился  меня  довезти  и  назначил  цену  два  рубля. Я попробовал
что-нибудь выторговать, но это сказалось напрасным.
     - Вон   какая  непогодь  стоит,  -  объяснял  ямщик,  -  а  ехать  надо
полтораста верст.
     Отъезд  из  Тагила  прошел  для  меня  в  каком-то  тумане. Острое горе
разлуки  сменилось  тупым  настроением.  Прощаясь с милою старушкой, которая
так  ухаживала за мной все эти дни, я уже не плакал. Мои огуречники приехали
за  мной  рано  утром.  Шел  мелкий  осенний  дождь  "сеногной".  Оба  брата
поместились  в  передней  телеге,  предоставив  в  мое  полное  распоряжение
заднюю,  где  из  соломы  и сена было устроено мне лежанье. Мой мешок служил
мне  подушкой. Когда я поместился в телеге, старший брат, огуречник Николай,
прикрыл меня сверху рогожей.
     - Вот  тебе  и  пуховое  одеяло, - шутил он. - Все-таки не каждая капля
мимо.
     Русский  человек  не  может  обойтись  без  шутки, как бы плохо ни было
дело.
     Милая  старушка  перекрестила меня на прощанье и дала несколько советов
огуречникам,  как  нужно  следить за мной, чтобы я не промок дорогой и чтобы
меня не обворовали где-нибудь на постоялом дворе.
     - Уж  будьте  спокойны,  -  уверяли  огуречники, - предоставим в лучшем
виде.
     Наши  телеги тронулись. Старушка стояла у ворот и крестила меня издали.
Милая  старушка,  вероятно,  давно  умерла,  но  я  и  сейчас вспоминаю ее с
глубокою  благодарностью,  как  человека, который так просто, хорошо и тепло
отнесся к первому детскому горю.
     Когда  наши  телеги  тронулись,  я  вспомнил,  что  не успел сбегать на
главную  заводскую  площадь,  где  стоял  памятник,  и  проститься с родными
горами  и  родной  дорогой  в  Висим. Почему-то мне казалось, что именно эта
площадь  являлась  лично  для  меня  роковою  гранью,  отделявшею  родное от
чужого.   За  этой  площадью  оставалось  все  дорогое,  родное,  а  впереди
начиналась  та  чужая,  дальняя  сторонушка, о которой так много говорится в
русской народной песне.
     Уже  при  выезде  из  Тагила  я  имел  удовольствие  почувствовать  все
прелести  путешествия  в  телеге  по испорченной ненастьем грунтовой дороге.
Сначала  мне  показалось  очень удобным лежать в телеге; но когда она начала
нырять  по  заторам  и рытвинам, делать жестокие толчки о камни, я переменил
свое  мнение.  Нужно  сказать,  что  сибирская ямщичья телега в своем роде -
идеальное  сооружение,  начиная  с того, что, за исключением железной оковки
колес  и  железного  курка,  она вся деревянная до последнего гвоздя. Затем,
она  вся  слажена  неизвестным  механиком  необыкновенно  остроумно, до того
включительно,  что ее можно починить и поправить где угодно. В ней рассчитан
каждый  гвоздь,  каждый  вершок, каждый оборот колеса, и только на ней можно
было  ломать  путины  по сибирским трактам тысячами верст. Она необыкновенно
легка  на  ходу,  потому  что переднее и заднее колеса почти сходятся; затем
легка  на  повороте,  потому что передние колеса, несмотря на свою величину,
свободно  подвертываются  под  кузов,  и,  наконец, кузов поставлен так, что
возовая  тяжесть  распределяется  наивыгоднейшим  образом для лошади. Воз не
мотается  на  ходу,  легко добывается из зажор, и в такой телеге везде можно
проехать.  Российская  телега  ничего общего с сибирской не имеет, - длинна,
высока, неповоротлива и вообще тяжела.
     Мое  "пуховое  одеяло"  быстро  промокло, и сквозь него начала сочиться
холодная   дождевая   вода.   Это  было  пренеприятное  чувство,  когда  она
пробиралась   холодной  струйкой  куда-нибудь  за  воротник  или  в  рукава.
Приходилось  устраивать  дождевой  сток,  пользуясь  сгибами рогожки; но эти
невинные   хитрости   помогали   мало.   А   наши  две  телеги  тянулись  по
разъезженному  и избитому тракту с убийственной медленностью, - вероятно, не
больше  трех  верст  в  час.  До первой станции, "Грань", было двадцать пять
верст,  и я высчитал, что мы приедем туда уже после ямщичьего обеда, то есть
далеко  за  12  часов  дня.  А  там  лошади должны отдохнуть, потом их будут
кормить,  и  дальше мы двинемся только к вечеру. Впереди предстояло провести
всю  ночь  под  дождем.  Вообще картины рисовались совсем не радужные. А мои
огуречники  сидели  себе  на  первой  телеге  и  с  ожесточением производили
расчеты  за  проданные  огурцы. Николай лежал, а его брат стоял на коленях и
все время по пальцам доказывал какую-то арифметическую выкладку.
     - Нет,  ты  погоди!  -  кричал  младший  брат, размахивая руками, чтобы
сохранить равновесие.
     Я  слышал  только одно слово "огурцы", которое повторялось на все лады,
и завидовал, что не могу послушать интересного разговора.
     На  наших  горных  заводах  огурцы  на  грядах  не  поспевали благодаря
весенним  заморозкам, и этот овощ является для нас осенним гостем, когда его
привозили  из  соседних,  более  теплых уездов, что случалось только поздней
осенью.  Привозный  огурец  был  обыкновенно  перезрелый,  желтый и мятый, с
пустотой  внутри.  У  нас  дома  огурцы выводились в тепличке и в парниках и
являлись   летом   своего   рода   лакомством.   Мои   огуречники  оказались
перекупщиками.  Они  покупали  огурцы в Екатеринбурге, везли их продавать на
заводы,  причем  являлся  немалый  расчет  получить обратную кладь. В данном
случае  последний расчет не оправдался, и мои огуречники имели обиженный вид
промотавшихся людей.
     Во   всяком  положении  есть  какое-нибудь  утешение.  Лежа  под  своею
рогожкой,  я  сделал маленькое окошечко и смотрел на попадавшихся пешеходов,
мокрых  и  по  колено в грязи. Ведь им было еще хуже, чем мне. Потом немалым
утешением  являлись  для меня "подорожники", которые мама запрятала в особый
узелок.  Особенно хороши были пирожки с кишмишом. Я ехал и вспоминал любящие
руки, которые позаботились обо мне.


V

     На  станции  "Грань", состоящей всего из нескольких домов, мы простояли
почти  до  самого  вечера.  Лошади  отдохнули  и  наелись,  а мои огуречники
продолжали  медлить,  потому что никак не могли подвести счетов за проданные
огурцы.  Дело  было  близко  к ссоре, и я начал опасаться, что они возьмут и
бросят  меня вот здесь на станции. Последняя мысль явилась на том основании,
что  и я каким-то образом входил в этот же роковой огурцовый счет, и старший
брат,  Николай,  который,  собственно,  взялся везти меня, уже несколько раз
повторял:
     - А мне он что, кутейник? Да наплевать, вот и все...
     - А два цалковых ты все-таки получишь? И огурцы у тебя были мельче...
     - А у тебя трех десятков не хватало до пятисот...
     - Да ведь купец не считал мои огурцы, а купил на глаз.
     - Мне это все единственно...
     А  дождь  все продолжал идти, мелкий, назойливый, неумолимый, точно все
небо  превратилось в одно громадное сито, сквозь которое сеялось ненастье. С
"Грани"  мы выехали только под вечер. Я переменил свою подстилку на сухую, а
мокрая  рогожка  так и осталась мокрой, да и своего верхнего пальто я не мог
просушить.  Мои  огуречники поступили по-спартански - бросили мокрые рогожи,
которыми  прикрывались,  и  отдали себя на жертву стихии. Они опять ехали на
передней   телеге   и   опять   спорили  до  хрипоты,  проклиная  проклятого
тагильского торгаша, который подвел обоих.
     Темнота  быстро  сгущалась,  и  мне начало казаться, что и дорога здесь
хуже,  и лес выше, и опасность увеличивается с каждым шагом вперед, особенно
когда  лошадь,  чтобы выворотить засевшую в грязи телегу, сама делала крутой
поворот  вбок  и, как говорят ямщики, "выхватывала" телегу. На счастье, мало
попадалось  встречных,  а  то разъезд в темноте каждый раз представлял собой
опасность  полететь  вместе  с  телегой  куда-нибудь  в  канаву.  А  тут еще
дождь...  Время,  казалось,  остановилось. Меня опять охватило отчаяние. Мне
некого  было  стыдиться, и я горько рыдал, уткнувшись головой в мешок. Опять
перед  моими глазами проносились картины счастливого детства, вся обстановка
родного  гнезда,  дорогие  лица, и я опять повторял свое детское прошлое шаг
за  шагом,  точно  заучивал  урок.  С другой стороны, мне рисовалось грозное
будущее,  материалом  для  которого  служили  рассказы  брата  и  мой личный
трехдневный  опыт. Да, там впереди ждала бурса, неистовая, мрачная, дикая, о
которой  я наслышался с раннего детства. Я был уверен, что никогда больше не
вернусь  в  Висим  и  что  пришел мой конец, а моя телега катится в какую-то
мрачную бездну, где нет ни солнечного света, ни голубого неба...
     Это  была вообще ужасная ночь, бесконечная, темная, холодная ночь. Наши
телеги  ползли  по сплошной грязи, как две черепахи, и только мои огуречники
не  унимались и спорили всю ночь. Я жадно прислушивался к долетавшим до меня
обрывкам  фраз  и  точно  хватался  за  них,  чтобы не потерять окончательно
чувства  действительности.  Мне  начинало  казаться,  что  вопрос об огурцах
действительно  сейчас  самый  важный и от его решения зависит все. Даже наши
лошади,  по  моему  мнению, чутко прислушивались к хозяйскому спору и в такт
ему иногда очень выразительно фыркали.
     Следующею   станцией  был  Невьянский  завод,  старейший  из  уральских
заводов,  и  я  плохо  помню,  как  мы,  наконец,  добрались  до  него. Меня
охватила,  понятно,  мертвая  дремота,  и я, как сквозь сон, слышал мерные и
гулкие