чуткость и восприимчивость этого нежного
возраста,  -  но  эти  привязанности  сохраняются  на  всю жизнь с особенной
яркостью,  и  понятна  та радость, которую испытывают при встрече с друзьями
детства  и  школьными  товарищами. Ведь школа - вторая семья, в которой дети
срастаются  тысячью  своих  маленьких  детских  интересов, радостей, забот и
огорчений.
     С  наступлением  школьного  возраста  я  много  и часто думал о будущих
школьных  товарищах,  причем у меня уже был и готовый материал для некоторых
определенных  представлений.  Дома  я  несколько  раз  прочитал очерки бурсы
Помяловского  и знал приблизительно, что меня ожидает в недалеком будущем. У
нас  в  Висиме  служил  единоверческий священник, о.Николай, типичный старый
бурсак,  отлично  рассказывавший о своем времени. Мой отец, по органическому
отвращению  к  бурсе,  никогда  не  вспоминал  о ней. Изредка, - очевидно, в
утешение мне, - он говорил:
     - Конечно, теперь другое время, новые порядки, а все-таки...
     В  общем,  у  меня  составилась  довольно  определенная  картина  моего
школьного  будущего,  но  она  совершенно исчезала, когда я начинал думать о
будущих  товарищах,  как  об  отдельных  лицах. Конечно, это будут поповичи,
дьяконские,  дьячковские и пономарские дети, Петры, Иваны, Николаи, но какие
они  будут  сами  по  себе?  Ведь каждый молодец на свой образец; у каждого,
наконец,  -  своя  собственная  физиономия,  характер  и  привычки;  кто эти
незнакомцы,  с  которыми придется жить в одной комнате, сидеть долгие годы в
одном  классе,  за  одной  партой?  Тут  и будущие друзья и будущие враги...
Говоря  откровенно, я сильно трусил, потому что хотя рос и бойким мальчиком,
но  не  отличался особенным здоровьем и физической силой. А бурса признавала
только  один  закон  - силу и больше ничего не хотела знать. Благодаря своей
хилости  я  вперед  знал,  что не буду играть никакой особенной роли в кругу
своих  будущих  товарищей, и в моих воспоминаниях об этом школьном периоде я
являюсь самым невидным лицом.
     Как  я  уже  говорил,  дедушка Семен Степаныч оставил меня у ворот моей
квартиры,  которая  помещалась  во втором этаже старого полукаменного дома с
мезонином.  Когда  я  тащил  по  двору  свой  мешок,  из  открытых окон меня
провожали возгласы:
     - Новичок приехал... Братцы, новичок!..
     Ученическую  квартиру  держали  две  старые  мещанские  девицы, Татьяна
Ивановна  и  Фаина  Ивановна.  Первая являлась главным ответственным лицом и
распорядителем,  а  вторая  заведовала  кухней,  которая  была  через  двор.
Собственно,  наша  квартира  состояла  всего из одной комнаты, выходившей на
улицу  тремя  окнами  и  во  двор  -  двумя; а другая маленькая комната была
только   дополнением.  В  этих  двух  комнатах  помещалось  нас  шестнадцать
человек,  причем,  конечно, о кроватях и тому подобных удобствах нечего было
и  думать.  Спали  все  вповалку на полу, так что негде было, как говорится,
яблоку упасть.
     Но я забегаю вперед.
     Первый  момент  знакомства с товарищами по квартире как-то у меня выпал
из  памяти, - и много их было, и слишком пестрая толпа. Как говорится, из-за
леса  невозможно  было  разглядеть  отдельных деревьев. И пестро, и шумно, и
незнакомо...  Я  присмотрелся  к своей квартире только к вечеру, когда общая
безличная  масса распалась на свои естественные группы. Сначала все делились
на  старых  и  новичков,  потом  -  по  классам, наконец, - на деревенских и
заводских.  Новичков  было  почти  половина  и,  за  исключением меня, - все
малыши,  поступавшие  в низшее отделение. Они так и жались отдельной кучкой,
как цыплята, когда их курица бросает для следующего выводка.
     Дореформенное  духовное  уездное  училище* делилось на три двухгодичных
курса  -  низшее,  среднее  и  высшее отделения. Высшеотделенцы представляли
собой  своего  рода  школьную  аристократию,  и  это чувствовалось с первого
раза.  На  нашей  квартире  их  оказалось  человек  шесть,  и они в качестве
привилегированных  людей  заняли  маленькую  комнату,  чтобы  не  мешаться с
ничтожеством  из других отделений. Среди них оказались двое заводских, что с
первого  же  раза  и  послужило для меня связующим звеном, тем более что оба
оказались  из  Демидовских  заводов.  Они  встретили  меня самым дружелюбным
образом.
     ______________
     *  Дореформенное  духовное  училище  -  то есть до крестьянской реформы
1861 года.

     - Наш  брат  мастерко,  -  говорил  рябой  мальчик,  лет  пятнадцати, с
какими-то  сорочьими  глазами,  со  стоявшими  дыбом  волосами  и болезненно
улыбавшимися  бескровными  губами.  -  Калены носки, жжены пятки, без подошв
сапоги...
     Другой,  совсем  молодой  человек,  с  пробивавшимися  черными усиками,
заметил,  что знает и моего отца и дядю. Ему было лет восемнадцать, и, как я
потом  узнал,  он  в  каждом  отделении  проучился  по  четыре года и теперь
приехал  в  высшее  отделение  на  вторые  два  года, что в общем составляло
двенадцать лет. Первого звали Ермилычем, а второго - Александром Иванычем.
     Из  деревенских  выделялся  прежде  всего  красивый,  пухлый  мальчик с
большими  темными  глазами,  которого Александр Иваныч без церемонии называл
"просвирней".
     - Много летом-то просвир напекла, просвирня?
     Обиженный  белел  от  злости,  но ограничивался одним ворчаньем, причем
как-то  забавно отдувал свои пухлые щеки и отпячивал губы. По фамилии - Илья
Введенский.  Как  оказалось,  училищный  инспектор  уже  назначил  его,  как
лучшего  ученика,  старшим по квартире, что имело громадное значение в жизни
нашей маленькой общины...


II

     Мы  несколько  дней  еще  не ходили в классы, и я успел познакомиться с
жизнью  нашей квартиры. Мы поднимались в семь часов утра и получали по ломтю
белого  хлеба.  Чаю  не  полагалось,  и  исключение  представлял  один я. Из
самовара  хозяйки  я  заваривал  свой  чайничек  и  пил один, что было очень
неудобно  и  очень  меня  стесняло,  потому  что  все остальные съедали свою
порцию  всухомятку.  Раздавала  хлеб  сама  Татьяна Ивановна, очень добрая и
ворчливая  старушка,  причем выяснилось, что "любимчикам" она отдавала самые
вкусные   куски,   именно  -  горбушки,  а  нелюбимчикам  оставалось  только
завидовать.  Впрочем, старушка руководствовалась главным образом отсутствием
дурных  поступков, и поэтому наш квартирный старший, Введенский, проявлявший
строптивость и легкомыслие, получал горбушки реже, чем его подчиненные.
     - А  я ей покажу, старой карге! - ворчал он, придумывая разные школьные
каверзы.
     Обед  был в два часа. Мы гурьбой отправлялись в маленький флигелек, где
всецело  царила Фаина Ивановна. Все усаживались за один стол. На шестнадцать
человек  подавались две чашки горячего - щи, лапша, похлебка. Это было очень
немного,  но повторения не полагалось. Вторым блюдом был картофель или каша,
а  иногда молоко. Во всяком случае, из-за обеда все выходили полуголодными и
захватывали  с  собой  корочки  черного  хлеба,  которые  потом  поджаривали
где-нибудь  в  душнике  печки,  конечно,  пополам  с  сажей.  Особенно плохо
доставалось  по  постным  дням,  когда на столе появлялись, главным образом,
горошница,  постные щи из крупы и похлебка из вяленой рыбы или сухих грибов.
Вечером,   в   восемь   часов,   полагался   ужин,   уменьшенный   по  части
питательности,  сравнительно  с  обедом,  на  несколько  градусов.  У  Фаины
Ивановны  все  было  рассчитано  с  математической  точностью, и мы голодали
порядочно.
     ...Кроме  указанных  выше  подразделений  на  классы, давность учения и
происхождение,   выступило,   конечно,  основное  деление,  покрывавшее  все
остальные,  -  именно, деление на богатых и бедных. Положим, все за квартиру
платили  одинаково  по  четыре  с  полтиной в месяц, но богатство и бедность
сказывались  во  всех  мелочах,  начиная  с  костюмов и кончая учебниками. Я
принадлежал  к  богатым,  как  все  поповичи. Но если моему отцу было трудно
содержать  меня  в  училище,  то каково это доставалось несчастным дьячкам и
пономарям,   вытягивавшим   из   себя   последние  жилы,  чтобы  дать  детям
воспитание.  У  этих  бедняков,  конечно,  и белье было грубое, и костюмчики
сшиты  домашней  рукой,  и  сапоги чуть не из моржовой кожи. А главную беду,
после  квартирной  платы, составляли учебники, которые приходилось во всяком
случае покупать на свои кровные нищенские гроши.
     ...Александр  Иваныч  держал  себя  с  большим  авторитетом,  и,  как я
заметил,  все  другие  подчинялись  ему,  за  исключением одного Ермилыча, у
которого  был  свой характер и которого, выражаясь по-школьному, нельзя было
задевать,  задирать  и  ячить  -  последнее  слово  исключительно бурсацкого
происхождения и, вероятно, переделано из славянского глагола яти - брать.
     Раз  Ермилыч раскрыл свой сундучок, содержавшийся в величайшем порядке,
и  что-то  перебирал из своих пожитков. Александр Иваныч наблюдал за ним и с
своей обычной улыбкой спросил:
     - А где у тебя капуста?
     Вопрос,  по  существу,  был самого невинного характера; но Ермилыч весь
побелел  от  злости,  вскочил  и  запустил  сапогом  в  Александра  Иваныча.
Очевидно,  последний  ожидал такого ответа и вовремя отклонился в сторону, -
сапог  летел  прямо  к  нему в физиономию. Ермилыч стоял с широко раскрытыми
глазами  и  не  мог выговорить ни одного слова, потому что весь трясся и его
губы  сводила  судорога.  Дело объяснялось тем, что у Ермилыча была школьная
кличка  Заяц, которой он не переносил и каждый раз приходил в бешенство. Тот
же   Александр   Иваныч   при  всех  совершенно  безнаказанно  мог  называть
Введенского - просвирней, а с Ермилычем шутить было опасно.
     Прозвища  и  клички  придумываются  школьниками  в  большинстве случаев
очень  удачно,  и у Ермилыча в складе лица действительно было что-то заячье.
Так,  у  нас  на  квартире  оказался  ученик  среднего  отделения,  которого
называли  Шиликуном,  потому  что  у него была какой-то необыкновенной формы
голова,  конусом,  и  комическое  выражение  лица,  а  шиликун,  по народной
мифологии, что-то вроде комика при домовом...
     Одним  из  остроумных  прозвищ  было то, которое носил инспектор нашего
училища,  -  его  звали  Сорочьей  Похлебкой.  Основанием  для  этой  клички
послужила  привычка  инспектора  уверять,  что  он знает решительно все, что
делается  в недрах бурсы и на частных квартирах, а по народной поговорке про
таких всезнающих людей говорят, что они ели сорочьи яйца.


III

     В  течение  этих  первых  дней  мне пришлось познакомиться с положением
настоящего  новичка,  с  той  жестокой  школой,  которую он неизбежно должен
пройти.  Лично меня такая выучка не коснулась, потому что я поступил сразу в
высшее  отделение  и  тем  самым  попал  в  привилегированное положение. Все
новички  проходят  через  целый  строй  горьких и тяжелых испытаний, но alma
mater*  возвела их в настоящую систему, которая установилась, как выражаются
старинные  учебники  истории,  с  незапамятных времен. Отдельные лица теряли
всякое  значение  сами  по себе, а действовала именно система, безжалостная,
всеподавляющая, обезличивающая и неистребимая, как скрытая болезнь.
     ______________
     *  Alma  mater  (альма  матер - кормящая мать) - старинное студенческое
название университета.

     В  числе новичков, поступивших в низшее отделение, были два очень милых
мальчика,  двоюродные  братья  Протасовы.  Один был постарше, Павел, второго
звали  Ваней. Этот последний был еще совсем ребенок, хорошенький, розовый, с
детскою  полнотой  и  еще  не  утраченной  наивностью, напоминающей утреннюю
росу.  Оба  были  поповичи,  и  притом  состоятельные.  Они были откуда-то с
дальних  заводов и во всем отличались от деревенских поповичей - чистенькие,
вежливые,  воспитанные. Вероятно, именно выдававшаяся культурность и вызвала
то, что все как-то сразу отнеслись к ним с скрытой враждебностью.
     - Ябедники, наверно, будут, - решил кто-то вперед.
     Ябедник  -  это опасное слово при драконовских нравах бурсы, и я только
впоследствии   понял   все   его   громадное   значение.  Достаточно  одного
подозрения,   чтобы  человек  буквально  погиб,  как  погибает  безвозвратно
прокаженный.  Бурса  тысячью  средств  доймет  его  и уничтожит. Спасенья не
могло   быть.  Именно  с  этого  рокового  подозрения  и  начались  бедствия
маленьких  новичков.  Составился целый заговор. Введенский о чем-то шептался
с  Ермилычем  и  Шиликуном,  а  последний  входил  в  какие-то  таинственные
сношения  с  деревенскими  новичками. Паша и Ваня, предчувствуя беду, жались
один к другому, как пойманные зверьки.
     - Два  сапога  -  пара,  -  сурово заметил Ермилыч, отличавшийся вообще
строгостью характера.
     Травля  началась  систематически  и,  вероятно,  по  способу, постоянно
практиковавшемуся  всей  бурсой.  Один  из  деревенских  новичков подходит и
говорит:
     - Давайте поиграем...
     Приличные  мальчики переглядывались и старались уклониться от любезного
предложения.
     - Мы не умеем играть... - отвечал Паша, который был побойчее.
     - Как  не  умеете?  -  удивлялся  Шиликун.  - Это вы притворяетесь... В
городки умеете?
     Мальчики   переглядываются   и,  ввиду  такого  невинного  предложения,
соглашаются.  Игра  в городки - самая невинная, по существу, детская забава.
Берутся  пять  и  больше небольших, гладких камушков, которые укладываются в
руку.  Один  камень  бросается  вверх,  и,  пока  он  летит, игрок должен из
лежащей  перед  ним кучки взять сначала один камень, потом другой и т.д., до
тех  пор,  пока  все  камни  будут  в  горсти.  Это  и есть "взять городок".
Следующий  номер,  -  берут  камни  по  два,  потом по три и, наконец, нужно
схватить   все  разом.  Игра  очень  несложная  и  не  требующая  особенного
искусства. Но бурса ухитрилась сделать из нее настоящую пытку.
     Паша  оказался  искуснее  деревенского новичка и обыграл его. Тогда его
место  заменил  Шиликун,  оказавшийся настоящим мастером своего дела. Другие
следили  за  игрой  с  замирающим  сердцем,  а  в  качестве  знатоков  дела,
решающих,   кто   остался   победителем,  присутствовали  Александр  Иваныч,
Введенский и Ермилыч.
     - Кончен  бал!  - провозгласил Ермилыч с какой-то особенной радостью. -
Ну, Шиликун, покажи ему, как нужно играть...
     Теперь  началась  расплата  за  проигранную  партию.  Паша  должен  был
положить  руку ладонью вниз рядом с камушками. Шиликун бросал камень вверх и
во  время  его  полета  успевал  пребольно  ущипнуть  руку Паши, так что она
сейчас же покрылась синяками и вспухла.
     - А,   что?  Славно?!  -  с  злорадством  спрашивал  Александр  Иваныч,
заглядывая в покрасневшее от боли лицо Паши. - Видишь, какой неженка...
     Следующим  номером  было новое истязание: Шиликун при бросании камушков
стал  щипать  вспухшую  руку  продолжительнее,  сильнее,  так что показалась
кровь.
     - Ай да Шиликун... Молодца!.. - хвалил кто-то.
     У  бедного  Паши  показались  слезы  на  глазах, и это его окончательно
погубило в глазах всей публики.
     - Да он пойдет ябедничать! - крикнул кто-то.
     - Закати  ему  горячих, Шиликун! - поощрял Введенский, приходя в азарт.
- Таких плакс надо учить...
     Введенский  ни  с  того  ни  с  сего ударил Пашу и задыхавшимся голосом
спрашивал:
     - Пойдешь ябедничать... а?.. Ведь пойдешь?!.
     Еще  и  еще  удар, и посыпались удары, что заставило Александра Иваныча
удушливо хохотать до слез. Сцена получилась самая отвратительная.
     - Я сам кончу! - решил Введенский, занимая место Шиликуна.
     Последнее  истязание заключалось в том, что один камень за другим клали
под руку Паши, и Введенский во время полета камня бил по ней кулаком.
     Извиняюсь  перед  своими  маленькими  и большими читателями за описание
подобных   жестокостей,   которым   нет   счета,   как  нет  границ  суровой
изобретательности  в  этом  направлении.  Мне  приходится описывать подобные
отвратительные  сцены,  чтобы  дать  понятие, что такое была старая жестокая
школа,  и  чтобы  нынешние  дети  поняли  и  оценили  по достоинству высокий
гуманизм новой школы. Все вещи познаются по сравнению...
     Меня   глубоко   возмутила  эта  игра  в  городки,  а  больше  всего  -
бессердечное  поведение  Александра  Иваныча,  которому  стоило сказать одно
слово,  чтобы  прекратить  все.  Я даже не мог говорить с ним, а обратился к
Ермилычу.  Но  Ермилыч сначала долго не мог понять, что я ему говорил, потом
изумился и, наконец, рассердился.
     - Тебе  надо  было  дома  оставаться  да на печи сидеть, - заявил он. -
Когда  мы были новичками, так не то еще бывало... Это еще цветочки, а ягодки
впереди.
     - Какие ягодки?
     - А  такие...  Каждого новичка вот как нужно учить. Не в бабки приехали
играть...  Вырастет  большой  -  сам  других  будет  учить. Александр Иваныч
четыре  года  просидел  в  низшем  отделении, так спроси его, как его учили.
Получше нынешнего... Поучат - человеком будет.
     Ермилыч  говорил  вполне  убедительно,  как  человек,  который  верит в
собственную  правоту.  Меня  удивило больше всего то, что Ермилыч терпеть не
мог  Александра  Иваныча  и  еще  только  на днях запустил в него сапогом, а
теперь  вполне  согласен  с  ним.  Мало  этого, Ермилыч передал наш разговор
Александру  Иванычу  и  Введенскому,  которые  жестоко  осмеяли меня. Дальше
случилось  так,  что  мое  слабое  заступничество  послужило  только во вред
новичкам,  и  Введенский  нарочно  при  мне старался над ними проявлять свою
власть  старшего,  причем  Александр Иваныч считал почему-то нужным хохотать
до слез.
     - Ну-ка,  Илья, дай еще горячих! - поощрял он расходившееся начальство.
- Да по носу не бей, а то пойдет кровь...
     Введенский  дрался  артистически,  как  человек, который сам прошел всю
школу битья.


IV

     Накануне  первых классов в нашей квартире были открыты первые "занятные
часы",  которые  начинались  в  пять  часов и кончались в восемь. Введенский
сразу  явился  в  роли  строгого  начальства. Наше высшее отделение занимало
маленькую  комнату,  а  среднее  и  низшее  устроились в большой. Введенский
завел  квартирный  журнал и заносил первый день, что в квартире обстояло все
благополучно.  Ему  нравилась каждая мелочь, которая выясняла его положение.
В  "занятные  часы"  ученики  должны  были  вставать,  когда  он  что-нибудь
спрашивал.   Из   усердия  Введенский  сделал  самый  строгий  осмотр  книг,
тетрадей,  карандашей, перьев и всех остальных канцелярских принадлежностей,
причем всячески придирался к Паше и Ване, хотя у них все было в порядке.
     - Вы  у  меня  смотрите,  -  пригрозил им Введенский уже решительно без
всякого основания.
     Увлекшись  своей  ролью,  он  хотел  проделать то же самое и с нами, но
Александр Иваныч показал ему кулак и проговорил:
     - А  это  хочешь?  Я  тебе  покажу  такого старшего, что небо с овчинку
покажется.
     Ермилыч  пообещал  что-то в том же роде, и Введенский сосредоточил свое
внимание  на  двух  низших  отделениях, причем произвел настоящий экзамен по
всем  предметам.  Он  особенно налег на пение, вероятно, потому, что сам пел
хорошо и не сбивался "на гласах".
     Из-за  этих  "гласов"  произошла  настоящая  битва.  Введенский  поймал
именно на них несчастных заводских поповичей. Посыпался целый град ударов.
     - Ну,  глас  четвертый?!. - орал Введенский, как, по его мнению, должно
было орать всякое настоящее начальство.
     Бедному  розовому Ване особенно досталось. Со страха он перепутывал все
гласы  и  должен  был  петь,  когда задыхался от слез. Введенскому было мало
самоличного  битья,  и  он  устроил  настоящее  издевательство, заставляя по
очереди Пашу и Ваню бить друг друга.
     - Вот  тебе  глас  первый!  -  кричал  он,  поощряя несчастных детей. -
Пашка,  валяй  его  по  второму  гласу...  Прибавь  еще глас третий..