- Ну,  Митус,  разве  мы  сегодня  в  баньку  сходим?  Хорошо  с дороги
распарить косточки...
     Баня  составляла  в  этом доме первое угощение, в котором дедушка любил
принять участие и сам.
     - Ох, он хочет есть, - спорила бабушка.
     - Что же, сначала закусим, а потом и в баньку, - согласился дедушка.
     У  старушки  была страсть всех кормить, и ей казалось, что все голодны.
Обед  полагался ранний, и мне пришлось довольствоваться холодными остатками,
на  которые  я  накинулся  с  волчьим  аппетитом. Старушка принялась ставить
самовар  и  все  охала, поглядывая на меня, а дедушка похаживал по комнате и
курил  деревянную  крестьянскую  трубку.  Эта  последняя  составляла предмет
нашего   жгучего   детского   любопытства,   потому  что  дедушка  не  любил
раскуривать  ее  спичкой,  а  высекал  огонь  из  кремня  на  кусочек трута.
Операция  добывания  огня  этим  старинным  способом  составляла мое любимое
удовольствие,  хотя  стальной плашкой от излишнего усердия я и попадал часто
вместо  кремня по собственным пальцам. Дым от затлевшегося трута казался мне
лучшим  из  всех  ароматов, и я умолял дедушку, чтобы он позволял мне добыть
ему  огня,  когда  он,  по  его  выражению,  хотел  после  обеда "позолотить
хлеб-соль".  Бабушка добывала огонь лучинкой из печки, где загнета сохраняла
жар  целый  день.  Были  серные  спички,  которые лежали в печурке, во к ним
старушка  прибегала  только  в  самых  крайних  случаях, потому что не умела
обращаться  с  новомодными  спичками. Она брала такую спичку за самый конец,
вероятно,  чтобы  не обжечь пальцев, долго и неумело чиркала ею по коробке и
часто кончала тем, что только ломала спичку, не добившись огня.
     В  этом  доме  все  делалось  оригинально,  до  чаепития  включительно.
Самовар  ставился  на  стол на особый поднос, чайник ставился на конфорку, и
только  наливали  по  одной  чашке,  как  самовар  сейчас  же  доливался,  и
приходилось  ждать,  когда он опять вскипит. Сколько выпивали чашек, столько
раз  ставили  и  самовар.  Процедура  довольно  мучительная,  особенно когда
хотелось пить.
     - Ох,  растопится  самовар, - охала старушка. - Какие нынешние самовары
делают, только званье, что самовар.
     У  нас  дома  дело  было  совсем  иначе, и я напрасно старался доказать
бабушке, что самовар никогда не растопится, если его прикрыть крышкой.
     - Ох, ничего ты не понимаешь, Митенька!..
     Самовар  считался  новым  и  на  этом  основании находился в постоянном
подозрении,  но  ему,  вероятно,  по меньшей мере было лет тридцать, судя по
яйцевидной форме и ручкам.


III

     Внутри  домик  дедушки состоял всего из двух комнат: кухни и собственно
горницы.  Кухня  на  одну  треть  была  занята  русской печью: Она служила и
передней,  и  столовой, и приемной для не особенно важных гостей. Мне больше
всего  нравились  полати, устроенные по-деревенски, где я любил спать. Обоев
тогда  не  полагалось,  и  стены  прямо  по  штукатурке окрашивали охрой или
медным  купоросом.  Кухня  содержалась  в  величайшей чистоте, и я не помню,
чтобы   в  ней  где-нибудь  стояло  неизбежное  поганое  ведро,  лохань  или
что-нибудь   подобное,  что  придает  кухням  такой  непривлекательный  вид.
Собственно  горница  была  втрое  больше кухни и разделена зеленой ширмой на
две  половины,  за ширмой была спальня дедушки и его гардеробная. Обстановка
была  самая  скромная:  простая  деревянная  мебель  и  маленький письменный
столик  в  виде  залавка,  который  заменял  дедушке бюро, письменный стол и
несгораемый  шкаф.  На  столе лежали разные церковные деловые книги. Дедушка
писал  гусиными  перьями  и  засыпал  написанное  мелким песочком. Полы были
крашеные,  и  по  ним  шли домотканые дорожки из разноцветного тряпья. Ламп,
как  и  у  нас  в  Висиме,  не  полагалось,  а  по вечерам сидели с сальными
свечами,   что   не  составляло  особенного  неудобства,  потому  что  долго
"сумерничали" и ложились спать рано.
     Главная  особенность  дедушкина домика от нашего висимского заключалась
в  том,  что  в  нем  не было книг... Были книги богослужебные, разрозненные
тома  какого-то  духовного  журнала  -  и только. О газете не было и помину.
Меня  это  страшно  удивляло, и когда я приставал к дедушке с расспросами на
эту тему, он с улыбкой отвечал:
     - А для чего мне книги?
     - Да  ведь  скучно  без книги? А из газет вы бы знали все, что делается
на свете...
     - Ну,  у нас отец Вениамин читает и все расскажет, что случится. Он все
у нас знает...
     - Ох,   все   знает,   -   подтверждала  бабушка,  почему-то  считавшая
о.Вениамина  самым  хитрым  человеком  на свете. - Ох, он такой уж... Ну, да
бог с ним.
     Впоследствии  я  разыскал  в  кладовой  какие-то  необыкновенные  синие
рукописи,  переплетенные  в  тома.  Это  были семинарские сочинения дедушки,
писанные  на  латинском языке. Он учился в ту пору, когда в семинариях царил
этот  язык  и  семинаристы  свободно  не  только  писали,  но и вели диспуты
по-латыни.  Мне  делалось  как-то  невыразимо грустно, когда я вспоминал наш
висимский  книжный  шкаф  и  своих  любимых  авторов, и я не мог понять, как
дедушку  не  интересует  чтение.  Мне  казалось,  что  я очутился в каком-то
другом  царстве, среди неизвестных людей, которые меня не понимают и которых
я  в свою очередь не понимаю. Припомнился мне и мой друг Костя, с которым мы
читали  запоем, - ведь Костя нигде не учился, а дедушка дошел в семинарии до
философии,  -  значит,  учился  всему.  В  мою душу закрадывалось сомнение в
пользе школьного образования.
     Баню  дедушка  всегда  топил  сам,  и  все  материалы  для этого у него
заготовлялись  заранее  и  хранились  в величайшем порядке - особо наколотые
дрова  и  растопки.  Баня была маленькая и летом заменяла спальню. Чистота в
ней  соблюдалась  идеальная. На этот раз угощение банькой для меня кончилось
довольно  печально,  -  дедушка  закрыл  трубу раньше времени, и я угорел до
обморока. Дедушка вытащил меня в предбанник и едва отлил холодной водой.
     - А  еще  заводский  человек,  - шутил он, - живете в дыму, а тут угару
испугался.
     Любимой  темой  для  разговоров  со  мной у дедушки были поддразнивания
заводским  дымом.  Я  отчаянно  защищал свой Висим, как самое лучшее место в
свете, а дедушка улыбался и повторял:
     - Копоть,  дым  у  вас...  А у нас - одна благодать. Поля, луга, лес...
Воздух чистый. У вас ни одного жаворонка нет...
     - А у вас нет гор, настоящих лесов, - спорил я.
     - У  вас  и  лес  дрянной:  ель  да  осина. А у нас бор... Идешь как по
ковру. Вот я осенью сколько сухих груздей и рыжиков наберу.
     - А вы приезжайте в Висим и посмотрите. Сами увидите, что у нас лучше.
     - И то собираюсь... Ужо как-нибудь приеду погостить.
     Дедушка  собирался  лет  двадцать  и не мог собраться. В этом сказалась
чисто  русская  черта  -  откладывать день за днем, оправдываясь перед самим
собой разными предлогами.
     Когда  после  обеда мы сидели за самоваром, разговор шел именно на тему
о  преимуществах  Горного Щита, причем дедушка огорчил меня до глубины души,
когда категорически заявил, что у нас на заводах живут одни разбойники.
     - Ох,  уж  и  наши  горнощитские мужики хороши, - вступилась бабушка, -
такие  плуты,  такие  плуты,  что  и  не выговоришь... Ни одному-то человеку
поверить  нельзя.  Прежде  еще  бывали  и хорошие люди, а нынче... ох, какой
отчаянный народ пошел. Все пьяницы, все воры...
     Бабушка  Феофила  Александровна  страдала  всю  жизнь мыслью о погибели
мира.  К  своим  современникам  относилась  она с крайней подозрительностью,
начиная  с  хитрого  попа Вениамина и кончая собственным самоваром. Старушке
казалось,  что сейчас за стенами ее домика начинается бурное море коварства,
лжи,  обмана  и  самых  губительных  страстей.  До  известной  степени  она,
вероятно,   была  и  права,  потому  что  за  восемьдесят  лет  своей  жизни
насмотрелась  всего достаточно. Горный Щит в этом отношении являлся особенно
больным  местом,  потому  что  в  качестве подгородного села быстро усваивал
плоды  городской  цивилизации. Мужики пили водку, бабы зарились на городские
ситцы,  кое-где  появились  уже самовары, некоторые мужики уходили на легкие
городские  заработки,  бросая  свои  семьи,  и т.д. Бабушка все это видела и
душевно  скорбела  о  несовершенствах мира вообще и специальных прегрешениях
горнощитских  обывателей  в  особенности.  Зло  начиналось сейчас же, стоило
только  выйти за ворота дедушкина дома, и бабушка на этом основании смотрела
на  мир  божий  через  кухонное  окошечко с большой подозрительностью и даже
страхом,  как  смотрит  напуганный  пассажир  из  своей  каюты в корабельное
оконце   на   разбушевавшийся  океан.  Мне  казалось,  что  бабушка  Феофила
Александровна  - это старая-старая книга, с пожелтевшими от времени листами,
в  старинном переплете, и что, несмотря на ее ворчание, она все-таки добрая,
как все старые книги.
     Причин  бояться  всего  на  свете у бабушки было достаточно, потому что
вся  ее  жизнь прошла в сплошном труде и вечных заботах. Она рано овдовела и
осталась  с двумя детьми на руках, которых приходилось воспитывать на вдовьи
слезы.  Ее дочь вышла замуж за дедушку Семена Степаныча и умерла очень рано,
оставив  двух  девочек  -  мою  мать  и  тетю  Александру Семеновну. Феофила
Александровна  переселилась  к  зятю, воспитала сирот и выдала замуж. Вообще
это  была  вечная  труженица  и очень умная женщина. К числу ее особенностей
принадлежало  то,  что  она  почти  в течение шестидесяти лет не ела никогда
мяса,  -  это,  кажется,  сибирский  обычай, чтобы вдовы вели полумонашеский
образ  жизни.  Конечно,  в  детстве  я  не  понимал  и не мог по достоинству
оценить своей прабабки и частенько огорчал ее своими шалостями.
     - Ох,  уж  ты,  как  только ты и жить будешь! - ворчала старушка, качая
головой. - Ох, трудно жить на свете, Митенька... Не дай бог, как трудно!..
     У  детской  любви  своя  география,  и  она мне напоминает расходящиеся
концентрические  круги от брошенного в воду камня. Чем дальше от центра, тем
слабее  волна,  так  и  детская  любовь,  которая в редких случаях достигает
прадеда  или прабабки. А кто были прапрадед и прапрабабка, как они жили, что
их  радовало  и  печалило, - все это уже выходит из детского кругозора, и на
этой  роковой  границе замирает детская любовь, как блуждающий огонек. Между
прочим,  в  роду  Феофилы Александровны был какой-то швед, вероятно, один из
тех  пленных шведов, которых царь Петр сослал на Урал для насаждения горного
дела.  Он  прижился  на  Урале,  женился и дал начало целой духовной фамилии
Воинсвенских,  -  воин  свенский - воин шведский. Я в детстве часто думал об
этом   таинственном  предке-пленнике,  для  которого  Урал  сделался  второй
родиной, и мне делалось почему-то его жаль.


IV

     Жизнь  в  дедушкином  доме  точно  застыла,  как  стоит  тихо-тихо вода
где-нибудь  в  речном омуте. Один день походил на другой, как походят монеты
одного  чекана.  Не было больше ни желаний, ни надежд, ни особенных забот, а
только  стремление  сохранить  настоящее, как оно есть. Даже не было мысли о
наживе  и  деньгах  вообще,  в  чем  так  любят обвинять наше духовенство. О
деньгах  как-то  было не принято говорить ни в Висиме, ни в Горном Щиту. Еще
в  раннем  детстве я задумывался над этим отсутствием всяких желаний и никак
не  мог  понять  причины.  Для сравнения у меня перед глазами был покровский
дедушка,  Матвей  Петрович, тоже дьякон, но человек крайне деятельный. Я его
мало  знал.  Это  был  высокий,  полный,  седой, строгий старик с окладистой
большой  бородой.  У  него  была  большая  семья,  которую поднимать на ноги
стоило  громадных трудов. Одного дьяконского заработка, конечно, не хватало,
и  у  дедушки  была  устроена  в  нижнем  этаже его дома громадная столярная
мастерская,   дававшая   возможность   пополнять  бюджет.  Кроме  столярного
ремесла,  Матвей Петрович занимался ювелирным делом. Вообще старик отличался
деятельным  характером  и даже ходил на охоту. Так как дьякону запрещено это
удовольствие,  то  старик  брал  с  собой кого-нибудь из крестьян, давал ему
ружье  и так ходил в лес. И село Покровское не походило на Горный Щит, - это
было  настоящее  бойкое  сибирское  село (Ирбитского уезда), вытянувшееся по
тракту  на  целых  семь  верст.  Зимой, когда открывалась Ирбитская ярмарка,
Покровское  жило  самой  кипучей  жизнью.  День  и ночь тянулись бесконечные
обозы,  летели тройки с купцами и т.д. В доме Матвея Петровича было всегда и
людно  и  шумно,  особенно  когда  собиралась  вся  семья.  За стол садилось
человек  по  двенадцати.  Была  жива  и  бабушка, но я ее совсем не помню, а
помню  только  красивую  и  бойкую  тетю  Душу,  красивую  девушку,  которая
наполняла  веселой  суматохой  весь  дом.  Особенно я любил, когда красавица
Душа  (уменьшительное  от  Авдотьи)  что-нибудь  пела своим светлым девичьим
голосом.   Дедушка  Матвей  Петрович  был  строг,  и  все  его  боялись,  за
исключением одной Души.
     Только  впоследствии  я  понял  истинную  причину разницы в жизни обоих
дедушек.  Дедушка  Семен  Степаныч овдовел рано, во второй раз жениться, как
дьякон,  не  мог,  и  жена  унесла из дому половину жизни, а вторую половину
унесли  дочери,  когда  вышли  замуж. Семен Степаныч и Феофила Александровна
просто   доживали  жизнь,  не  ожидая  ничего  в  будущем,  кроме  "тихия  и
безболезненныя кончины".
     В  Горном  Щиту  я  прогостил  дня  три и, между прочим, понял разницу,
какая  разделяет внуков: мой старший брат, Николай, в качестве внучка Э 1-й,
имел  большие  преимущества  передо мной, как перед вторым сортом. Очевидно,
на  внучка-первенца было израсходовано больше внимания и любви, а я появился
на  свет  уже  так  себе. Прямо этого не высказывалось, но это не мешало мне
чувствовать  существовавшую  разницу, и я утешал себя тем, что у себя дома в
Висиме между нами никакой разницы не существовало.
     - Ну,  Митус,  пора  тебе в город, - заявил дедушка еще с вечера, когда
мы ужинали в кухне. - Пора, брат, за науку приниматься...
     У  меня  сжалось  сердце  от  этих  слов,  -  я  только что отдохнул от
дорожных  волнений  и  своего  первого  детского горя, а тут приходилось все
начинать снова.
     Сборы  в  дорогу у дедушки обыкновенно начинались с вечера, точно он по
меньшей  мере  готовился совершить экспедицию куда-нибудь к Северному полюсу
или в Центральную Африку. Особенно волновалась бабушка.
     - Ох,  не  потеряй  ты  что-нибудь дорогой-то... - давала она последние
советы.  -  А  то  в городе-то еще украдут как-нибудь. Ох, какой нынче народ
везде...  Да  в  лавку-то  к Ивану Михеичу заезжай, а то другие торговцы как
раз обманут и подсунут не знаю что.
     В  Екатеринбурге,  как  была убеждена старушка, единственным порядочным
торговцем  был  Иван  Михеич, старичок с пожелтевшей от старости бородкой, у
которого  дедушка  неизменно  закупал  все в течение тридцати лет. Дедушка и
сам  не  верил  честности остальных торгашей, но бабушка считала необходимым
напомнить  ему  об  Иване Михеиче каждый раз, точно он ехал в город в первый
раз и не умел отличать правой руки от левой.
     Утром  мы  поднялись  чем  свет,  почему-то  пили  чай торопливо, точно
спешили  на  поезд.  У  ворот  уже стояла крестьянская телега, а около нее с
кнутиком   похаживал   мужик,   возивший   дедушку  в  город.  Он  тоже  был
единственным  в своем роде, как Иван Михеич в городе. Укладывая свой багаж в
телегу,  дедушка  пересчитал все вещи несколько раз и наставительно повторял
мне:
     - Митус, помни: семь мест...
     - Ох,  непременно  к  Ивану  Михеичу  ступай,  -  наказывала  из окна в
последний  раз  Феофила  Александровна.  - Ох, ни к чему ведь приступу нынче
нет...  Денег-то  не  напасешься  на  торгашей.  Ох,  кожу с живого человека
готовы они снять... Прямо к Ивану Михеичу.
     Такой  же  наказ  был  дан  и  кучеру,  который в ответ передвигал свой
триповый  картуз  с  одного  уха  на  другое,  - в Горном Щиту мужики носили
триповые  картузы, каких потом я нигде больше не встречал. Когда наша телега
тронулась, Феофила Александровна долго крестила нас вслед.
     Я  сидел и молчал, подавленный новой разлукой. Вот за поворотом скрылся
и  дедушкин  домик,  и  церковь  осталась  назади,  и прогремел под колесами
ветхий  мостик  через  речонку,  и  точно  убежали назад последние избенки с
соломенными  крышами,  а впереди поля, поля и поля. Желтели убранные полосы,
установленные снопами, чернели пары, начинали зеленеть озими.
     - Благодать  у  нас,  - любовался дедушка. - С хлебушком убрались, сена
наставили,  обсеяли  озими, подняли пары, а как ударят заморозки, - начнется
молотьба. А у вас в Висиме только и всего, что один дым...
     Я  больше  не  спорил,  потому что чувствовал себя прескверно. У меня в
ушах  точно  стучали слова бабушки: "Ох, трудно, Митенька, на свете жить..."
Я   это   чувствовал,   мое   сердце  сжималось  все  сильнее  от  грустного
предчувствия грядущих бед.
     Вот  и поля кончились. Показался Елисавет. Дедушка показал на низенькое
белое каменное здание, приютившееся у самой церкви, и проговорил:
     - Вон воронье гнездо...
     Он  питал  какую-то  необъяснимую  ненависть к монахиням, а в Елисавете
они   действительно   вили   себе  гнездо.  Это  было  отделение  громадного
Новодевичьего  Тихвинского монастыря в Екатеринбурге. В Елисавете у них была
своя  заимка,  где  велось всякое сельское хозяйство. Впоследствии, проезжая
осенью  рано  утром  мимо  этой  монастырской  заимки, когда шла молотьба, я
вспоминал  сравнение  дедушки, хотя молотившие хлеб монахини скорее походили
на галок, а не на ворон.
     В  городе  мы  приехали, конечно, к Ивану Михеичу, который встретил нас
фразой, которой он, вероятно, встречал дедушку не меньше тридцати лет:
     - Что-то давненько вы не бывали у нас, отец дьякон?
     - А денег шальных не было...
     Когда  были сделаны необходимые закупки, дедушка повел меня в ряды, где
жались  одна  к  другой  деревянные  лавчонки и просто лари. Кажется, старик
хотел  мне что-то подарить и пробовал прицениться к разным вещицам; но когда
торговец назначал цену, он махал рукой и говорил:
     - Не по нам, Митус...
     "По  нам" оказалась только трехкопеечная сайка. Впрочем, я не огорчился
этим  "не  по  нам",  потому что знал его раньше, а потом оно значило то же,
что у моего отца "прихоти".
     Дедушка  подвез  меня  к  моей квартире, но сам в квартиру почему-то не
пожелал  войти.  Вероятно,  из  привычки  не  соваться в чужие дела. Я долго
стоял  у  ворот,  провожая  глазами  телегу,  увозившую  последнего  родного
человека.  А  в  окно  квартиры  уж  выглядывали  любопытные детские лица, и
слышались голоса:
     - Новичка привезли... новичка...


     Много  прошло  лет...  Нет  на  свете  ни  дедушки Семена Степаныча, ни
бабушки  Феофилы  Александровны, не стало и их уютного домика, - он после их
смерти  был  куплен  о.Вениамином  и  сгорел  в  один  из пожаров, неизменно
посещающих  Горный  Щит.  Не  стало  и  сельской  тишины,  которой так любил
похвастаться  покойный  дедушка,  -  под  самым  Горным  Щитом  были открыты
золотые  россыпи,  и  мирное  когда-то село пережило все муки охватившей его
золотой  лихорадки.  В  довершение  всего, по тем борам, где дедушка собирал
свои  рыжики  и  грузди,  прошла  железная  дорога,  унося с собой последние
остатки тихого жития.


НОВИЧОК


I

     Детский  мир, как я уже сказал, расширяется концентрическими кругами, и
самые  сильные  привязанности  помещаются  ближе  к  центру,  каким является
родное  гнездо.  Первой  ступенью  после  него  являются  друзья  детства, а
следующей за ней - школьные товарищи.
     Может  быть,  недостаток  материала в детской душе по части впечатлений
внешнего  мира,  может быть, особая