удары  церковного  колокола.  Это  был праздник успенья, и звонили к
заутрене.  Кое-где  в  избах  светились  огоньки и топились печи. Потом наши
телеги   точно   были  проглочены  деревянными  воротами  постоялого  двора,
запруженного  обозными  телегами,  лошадьми и отчаянно галдевшей ямщиною. На
мне,  как  говорится,  не  было сухой нитки, и я едва мог вылезти из телеги:
больно  было пошевелиться. Изба, конечно, была битком набита народом. Ямщики
тоже  были  мокрые,  и  на  них  рубахи  дымились от пара. Меня больше всего
беспокоила  мысль  о  моем  мешке,  который  мог  исчезнуть  в этой суматохе
совершенно незаметно. Меня выручила артельная стряпуха.
     - Полезай  на печь, там и высохнешь, - научила она, помогая мне втащить
мешок  на  печь.  -  Ну и ненастье ударило. Все мокрешеньки, точно из болота
вылезли...
     Печь  была натоплена жарко, меня сразу охватило благодетельное тепло, и
я  сейчас  же  заснул  мертвым  сном, а проснулся только к раннему ямщичьему
обеду,  то  есть в восемь часов утра, вернее сказать, меня едва разбудила та
же стряпуха.
     - Вставай,  милый,  мужики  уж  за  стол  садятся.  А то тебе ничего не
достанется.
     Когда  я  поместился  к  артельному столу, кто-то из ямщиков иронически
заметил:
     - Ну,  это  настоящий  едок,  значит...  В  артели-то, пожалуй, таких и
невыгодно кормить.
     Все  смеялись,  но  мне  было  не до смеха. Кто-то из стариков оговорил
зубоскалов,  и  водворилось  молчание.  Ели  все медленно, солидно, как едят
только  в артели. Ямщичий аппетит славится своими колоссальными размерами, и
больше  ямщиков  обозных  едят  только  пильщики.  На постоялых дворах везде
кормят  ямщину  на  убой, и на стол подается иногда до десяти перемен: тут и
щи,  и похлебка, и пироги, и каша, и рыба, и жареное мясо. В середине такого
богатырского  обеда кругом стола начинает ходить громадный деревянный жбан с
квасом,  в  котором по очереди исчезают ямщичьи головы. Я делал то же, что и
другие;  но кислый мужицкий квас мне не понравился, да и деревянный жбан был
такой величины, что я едва его мог держать в руках.
     - А  ты,  миляга,  побольше пей кваску, - советовал кто-то из едоков. -
Штобы дух заперло.
     При  отъезде  из  Невьянского  завода я был огорчен неприятным для меня
известием,  именно,  что мои огуречники свернут как раз на половине дороги в
свое  Аяцкое  село,  до  которого  от верхотурского тракта было верст шесть.
Причин  для  такой  остановки  было  достаточно:  "пересобачились  кони"  от
скверной  дороги,  "хлябало" заднее колесо у передней телеги, а главное, как
мне  кажется, мои огуречники хотели закончить свои расчеты в семье. Я боялся
опоздать  в  училище,  но делать нечего, приходилось соглашаться. Отдохнув в
Невьянском заводе, я уже чувствовал себя бодрее.
     До села Аяцкого было верст тридцать, и мы ползли чуть не целый день.
     Эта  остановка  заняла  четыре  дня  и не показалась мне скучной. Дом у
моих   огуречников   оказался  хороший,  и  все  хозяйство  было  поставлено
по-настоящему.  Уж хорошо было одно то, что мы могли отдохнуть, как следует,
а  главное  -  обсушиться.  Приехав  домой,  мои огуречники оказались самыми
добродушными  и  очень гостеприимными людьми. Как потом выяснилось, они были
из  духовного  звания,  дети  какого-то  дьячка,  а  потом  "переписались  в
мужики".  На  мой  вопрос,  как  это  случилось, старший, Николай, с улыбкой
объяснил:
     - А  я  табак  любил курить, ну, меня и выгнали из училища, а дома отец
выгнал. Ничего, и в мужиках люди живут. Не чужой хлеб едим...
     Мне  этот  ответ  очень  понравился, и я даже подумал, что мужику лучше
жить,  чем нашему дьячку Николаю Матвеичу. В самом деле, отчего не сделаться
мужиком?  Чем больше я раздумывался на эту тему, тем легче мне делалось. Что
бы  ни  было  впереди,  а  мужиком  всегда  можно сделаться... Я с особенным
вниманием  осматривал  все  хозяйство  моих  мужиков,  и  мне решительно все
нравилось.  Изба  совсем  хорошая,  потом  всякие  хозяйственные пристройки,
большой  огород,  в  огороде  - своя баня, лошади, коровы, овцы, чего же еще
может желать человек? Решительно, хорошо быть мужиком!..
     В  Аяцком  на  меня  произвело  тяжелое и неприятное впечатление только
одно,  именно  - "детский мор". Все село было охвачено эпидемией дизентерии,
и  я  в  окна  своей  избы  каждое  утро видел, как мужики и бабы тащили под
мышкой  или  на  полотенцах  маленькие  детские  гробики. Меня удивляло, что
никто  не  плакал  и  не  убивался,  а  все  относились к своим покойникам с
каким-то тупым равнодушием.
     - Ангелочки  все будут, - объяснила мне жена старшего брата, Николая. -
У   большого-то  человека  сколько  грехов  накопится,  а  это  все  ребячьи
безгрешные душеньки...


VI

     От  села Аяцкого до Екатеринбурга оставалось семьдесят пять верст, и мы
сделали  их  в  двое  суток без особенных приключений. Ненастье кончилось, и
когда  мы  въезжали  в город, светило яркое солнце. От Висима до города было
около  двухсот  верст,  и  мне  пришлось  ехать  чуть  не  две  недели.  Как
говорится,  хорошо  то, что хорошо кончается, а я приехал здоровым и бодрым,
чтобы начать новую жизнь.
     Николай  довез  меня  до  моей будущей квартиры и, вытаскивая из телеги
мой мешок, говорил:
     - А вот выучишься, человеком будешь... да.
     Не  могу  не сказать здесь, что в моих детских воспоминаниях совсем нет
злых  и  неприятных  людей, и я всякий раз с особенным удовольствием уношусь
мыслью в далекое прошлое.
     С  момента,  когда  Николай  водворил мой мешок в квартире, начался мой
школьный период, и я окончательно сделался "отрезанным ломтем".


ДЕДУШКА СЕМЕН СТЕПАНЫЧ


I

     Как  оказалось,  я приехал раньше, чем следовало. До "открытия классов"
оставалось  еще  несколько  дней,  в  пустой  ученической  квартире мне было
решительно   нечего  делать,  и  я  решил  съездить  к  своему  деду  Семену
Степанычу,  который  служил  дьяконом  в  селе  Горный  Щит,  до которого от
Екатеринбурга  было  всего шестнадцать верст. Эта поездка к деду явилась для
меня  громадным  утешением,  потому  что  в большом городе я чувствовал свое
полное  одиночество  с особенной яркостью, как случайно забежавший из леса в
селение заяц.
     Нужно  было  найти  "обратную  подводу", в чем я уже напрактиковался, и
отправился  прямо на хлебный рынок, где останавливались горнощитские мужики.
На   мое  несчастье,  как  раз  такого  обратного  горнощитского  мужика  не
оказалось:  нашелся  выпивший  мужичок  из  села  Макаровского,  который  за
тридцать копеек согласился сделать крюк верст в шесть.
     - Доедем как-нибудь... - повторял он заплетавшимся немного языком.
     Торг  происходил  довольно  упорный,  причем, сторговавшись за тридцать
копеек,  я  нашел  эту  сделку  настолько  выгодной,  что  решился допустить
некоторую  роскошь  и  отправился  с  своим возницей в обжорный ряд. Никакой
русский  город,  как известно, без обжорного ряда существовать не может, а в
Екатеринбурге  он  особенно  бойко  торговал,  потому  что  в  бойкий  город
съезжалось  много  крестьян  из  соседних  деревень,  да  к  этому еще нужно
прибавить  обозную  ямщину.  От  хлебного рынка до обжорного ряда было рукой
подать   -   перейти  одну  небольшую  улицу.  Он  помещался  под  громадным
деревянным  навесом,  из-под  которого  еще  издали  можно  было  расслышать
отчаянные  вопли  торговок,  зазывавших  покупателей на все лады, а главное,
неистово  ругавшихся  между  собой.  Под  навесом  расставлены  были длинные
деревянные  столы,  не отличавшиеся особенной чистотой. Прямо на этих столах
совершалось  и  приготовление  кушанья, и его продажа, и потребление. Тут же
торговали  ржаным  хлебом,  сайками и калачами, квасом и сбитнем. Но главная
торговля  шла  около  "горячего".  В  особых  котелках  и  железных  печках,
подогреваемых   жаровнями,   варили   решительно   все,   что  только  может
представить  себе  самое  смелое  воображение.  Тут были и щи, и похлебка из
осердья  (осердье  -  легкое  с  сердцем),  и  вареная печенка, и студень, и
разваренные  бычачьи  головы,  и пирожки, и пельмени. В средине шестидесятых
годов,  к которым относятся мои воспоминания, в Екатеринбурге все было очень
дешево,  особенно мясо, благодаря степному скоту, который пригонялся сюда из
Оренбургской  губернии.  На  две  копейки неприхотливому человеку можно было
наесться  досыта - на копейку чашка щей, а на другую копейку фунт хлеба. Так
и  сделал  мой возница, а я поддался соблазну и допустил роскошь. Именно, на
одну  копейку  купил  два пирожка с мясом, которые назывались "сподобами" и,
кажется,  нигде  больше  не  приготовляются,  как  только в екатеринбургском
обжорном  ряду,  -  это  почти в ладонь величины дутые пирожки с начинкой из
мяса,  в  которые  вливается мерка бульона. Вещь очень вкусная, хотя начинки
полагалось  и  недостаточно.  На вторую копейку я съел десяток пельменей, и,
как  сейчас  помню,  они  были  удивительно вкусны. Все столы были заняты, и
торговки  кричали  с  таким  азартом, что мне сделалось страшно за человека.
Конкуренция  совершалась  у  всех  на  глазах,  и я только удивлялся, откуда
берутся  такие  голоса и азарт. Впоследствии мне иногда приходилось бывать в
этом  обжорном  ряду, когда по праздникам мы, школьники, хотели полакомиться
"сподобами",  и  у  меня  об  этом  обжорном  ряде  осталось  теплое детское
воспоминание,  как  об  обедах  с бурлаками на барках и башкирских кушаньях.
Конечно,   по   части  чистоты  можно  пожелать  многого,  но,  как  говорят
матросские артельные повара, - "за вкус не ручаюсь, а горячо сварю".
     Допустив  роскошь,  я  сейчас  же раскаялся в своей слабохарактерности.
Ведь   деньги  так  и  плыли:  там  пятачок,  тут  гривенник,  -  моя  касса
подвергалась  медленному  разгрому. Мне было дано шестнадцать рублей, и этих
денег  должно  было  хватить  до самого рождества, а я проедался по обжорным
рядам...  Мне припомнилась история двух дьячков, которую рассказывал отец, и
оказалось,  что  я  поступил,  как  неразумный  дьячок.  Цену деньгам я знал
отлично  с  раннего  детства  и  понимал, что отец отдает последние гроши на
наше воспитание с братом, а там дома еще два маленьких рта.
     Мой  возница  сходил  еще  раз  в  кабак, стоявший на хлебной площади у
Сплавного моста, и окончательно захмелел.
     - Доедем как-нибудь... - повторял он икая.
     Я  всячески  торопил его и ужасно был рад, когда мы, наконец, тронулись
в путь.
     Екатеринбург  в  средине шестидесятых годов еще сохранял следы военного
города,  потому  что  он  служил  центром  уральской  промышленности,  а она
находилась  на  военном  положении. Правильные улицы, почти везде тротуары и
тумбы,  -  последние  меня очень занимали, потому что у нас в Висиме не было
ни  одной  тумбы.  Военная  щеголеватость  и  чистота простирались далеко за
черту  города,  окаймленного широкой полосой соснового бора, который хранили
как  зеницу  ока.  В  этом сосновом лесу царила поразительная чистота, точно
все  было  подметено.  Происходило  это  оттого, что деревьев не позволялось
рубить  и  городская  беднота  подбирала весь валежник, хворост и обломанные
сучья.
     Дорога  из  Екатеринбурга  в  Горный  Щит  шла  именно  через этот лес.
Впечатление  портили  только  салотопенные заимки, заражавшие воздух ужасным
зловонием  на  целую версту. На границе леса стоял лесной кордон, на котором
жили  лесные  сторожа,  ловившие  лесоворов. Как доказательство их неусыпной
бдительности,  на  кордоне  гнили  десятки захваченных у лесоворов бревен. Я
проезжал  мимо  этого  кордона десятки раз и никогда не мог понять, для чего
отнимали эти бревна, если они, как оказывалось, никому не нужны были.
     Мы  только  что  миновали  кордон,  как  чуть  не разыгралась настоящая
драма.  Как  раз в лесу была повертка в Макаровку, и мой возница хотел ехать
по ней.
     - Ведь  ты  должен  везти меня в Горный Щит? - проговорил я, выхватывая
вожжи.
     - Вылезай...  все равно... - бормотал захмелевший окончательно возница,
стараясь вырвать у меня вожжи. - А я домой...
     Положение  получалось  критическое.  Дело  в том, что я мог бы дойти до
Горного  Щита и пешком, но со мной был мой дорожный мешок. Опасности создают
героев,  и  я  поступил  с  отчаянной смелостью. Мы сидели посреди телеги на
деревянной  доске,  и  я столкнул своего коварного возницу в задок телеги, а
пока  он  барахтался, я ударил лошадь хлыстом, и повертка осталась назади. К
моему  удивлению, возница нисколько не рассердился, а поместился опять рядом
со мной как ни в чем не бывало и, потряхивая головой, повторял:
     - Ах, ты... дда-а... Ничего, как-нибудь доедем.
     Впоследствии  мне  приходилось  изъездить по Уралу тысячи верст, но это
был   единственный   случай   неосуществившегося   насилия,  хотя  уральское
население вообще особенной мягкостью характера не отличается.
     Я  до  сих  пор с особенным удовольствием вспоминаю эту дорогу в Горный
Щит,  особенно  вторую  ее  половину,  которая начинается от села с странным
названием  -  Елисавет.  Дорога  идет  по настоящему сибирскому чернозему, а
кругом  зеленеют  бесконечные  пашни.  В хорошую погоду ничего не может быть
лучше,  как  езда  по  такому  проселку.  Телега  катится  по мягкой, убитой
дорожке  среди  живых  стен  ржи,  овса,  ячменя  и  пшеницы.  Вдали кое-где
зелеными  шапками  выделяются  лесные  островки,  еще  дальше  синеет  линия
далекого  леса,  по  речкам  и ручьям все запушено вербой и ольхой, - вообще
хорошо,  и  как-то  чувствуешь  вот  этот  благодатный  чернозем  и какую-то
особенную свободу, точно и небо здесь выше, чем в горах.


II

     Горный  Щит  -  довольно  большое  село,  раскидавшее  свои  избушки по
берегам  мелкой  речонки,  в  которой  летом буквально было курам по колено.
Летосчисление  здесь,  как  и  в  других деревнях, где появляются соломенные
крыши,  велось по пожарам. По дороге из Висима до Горного Щита нигде не было
ни  одной  избы  с  соломенной  крышей, а здесь уж чувствовался недостаток в
лесе,  и  приходилось  доски  заменять соломой. Издали еще виднелась высокая
белая  каменная  колокольня.  Церковь в Горном Щиту была новая, но построена
по-старинному,  в два этажа, - в нижнем помещалась теплая, зимняя церковь, а
в  верхнем  -  холодная,  летняя. Около церкви расстилалась зеленой полянкой
большая  площадь,  а  в  дальнем  ее конце стоял низенький деревянный домик,
глядевший  на  мир  божий  своими  маленькими оконцами с каким-то старческим
добродушием.  В  отличие  от  наших заводских построек этот уютный домик был
крыт  не  кровельным  тесом,  а сосновыми драницами. Это и был домик дедушки
Семена  Степаныча. К воротам вела узенькая тропка, потому что в течение года
на  колесах  подъезжали  к  нему,  может  быть,  всего  раз  десять. Калитка
держалась  на  запоре,  и  нужно  было  постучать  в окно кухни, тогда в нем
появлялось    немного    встревоженное    лицо   моей   прабабушки   Феофилы
Александровны,   восьмидесятилетней  старушки.  Она  недоверчиво  оглядывала
гостя,  дергала  веревочку,  и калитка открывалась. Мне нравилось устройство
двора,  содержавшегося  в  величайшем  порядке.  Он  делился на три части, -
прямо  от  ворот  шел, так сказать, проезжий двор, усыпанный и утрамбованный
мелким  песком;  он упирался в целый ряд деревянных хозяйственных построек -
амбары,  погреб,  сарай.  Линия  хозяйственных построек занимала весь задний
план  и  кончалась  небольшой  баней.  От ворот шел глухой забор, отделявший
вторую  часть  двора, где была великолепная зеленая полянка, и дедушка косил
здесь траву.
     - Для чего вам, дедушка, сено, когда у вас нет ни коровы, ни лошади?
     - А гости приедут?
     Эта  заботливость  была особенно трогательна, потому что гости, то есть
два зятя, приезжали года через два.
     Налево  за  домом  шло  третье  отделение  двора,  прикрытое деревянным
навесом,  где  хранились дрова и разный хозяйственный скарб, боявшийся воды.
В  этом  отделении висела у столба железная рукомойка (на Урале чаще говорят
-   рукомойка,   а  не  рукомойник),  и  нам,  малышам,  доставляло  большое
удовольствие умываться здесь по утрам холодной ключевой водой.
     Меня  удивляло,  что,  когда ни приедешь к дедушке, все находится в том
же  виде, как и десять лет тому назад, точно самое время здесь остановилось,
как  в  заколдованном  царстве. Ни одной новой вещи, а все старые и знакомые
неизменно  стоят  на  своих  местах, до ухватов бабушки у печки и горшков на
полках  включительно.  То же самое во дворе, на погребе, в сарае и в бане. И
сами   хозяева   всегда  были  дома,  как  их  вещи,  а  прабабушка  Феофила
Александровна  едва  ли  в  течение  года  выходила за ворота хотя один раз.
Удивительнейшей  особенностью  маленького  дьяконского домика было то, что в
нем  не  было  часов, хотя дедушка имел полную возможность иметь и стенные и
карманные часы.
     - Для  чего  мне часы, Митус? - объяснял мне дедушка, он всегда называл
меня  Митусом.  - У меня самые верные часы: видишь две ели, которые растут в
огороде  отца  Вениамина, - вот тебе и часы. Солнышко налево - значит, утро;
солнышко  над  ними - значит, полдень; солнышко направо - значит, вечер. Это
мои стенные часы. Их заводить не нужно, и починки не требуют...
     - А в дождь как?
     - В  дождь...  Ну,  тут  у  меня  карманные  часы действуют, - объяснял
старик,  хлопая  себя по желудку: - захотел есть - значит, двенадцать часов.
Эти  часы  подороже будут стенных, потому что каждый день требуют и завода и
починки...
     Одним  словом, день здесь еще не дробился на часы, потому и самое время
здесь  катилось  с  такой  же  медленностью, как вода в горнощитной речонке.
Там,  где-то  за  горами,  долами  и лесами, человечество изнывает в суете и
вечной  тревоге,  рассчитывая  каждый  час  и каждую минуту, а здесь, в этом
маленьком домике, день прошел, - и слава богу!
     И  в  этот  раз,  как  всегда,  дедушка  и  бабушка  были дома, когда я
довольно   торжественно  подъехал  на  своей  телеге  к  воротам.  Выглянуло
сморщенное  лицо  Феофилы  Александровны,  а из-за ее спины раздался веселый
голос дедушки:
     - А, Митус!
     Покачивавшийся  на  ногах  мужик  внес  мой мешок в "горницы" и получил
стаканчик  водки.  Бабушка  внимательно  осматривала  меня с ног до головы и
почему-то  качала  головой.  Это была полная старушка, ходившая по комнате с
трудом  и  постоянно  охавшая,  что  не  мешало ей работать с утра до ночи и
вести  все  хозяйство.  В  последние годы, по временам, бралась на побегушки
какая-нибудь  девчонка лет двенадцати, обязанности которой, главным образом,
заключались  в  том, чтобы стрелой нестись в амбар или на погреб и приносить
оттуда  искомое.  Но, привыкшая всю жизнь управляться одна, старушка страшно
волновалась,  и  ей все казалось, что девчонка делает все не так. Я лично не
особенно   долюбливал   Феофилу  Александровну,  потому  что  она  постоянно
ворчала,  особенно  на  меня,  благодаря  неистощимым  детским  шалостям.  К
особенностям  бабушки  принадлежало  еще то, что она каждую фразу начинала с
междометия  "ох!".  "Ох,  надо печку топить... Ох, надо воду носить!" и т.д.
Старушка  употребляла  еще  двойственную  форму  падежных  окончаний, теперь
окончательно вышедшую из употребления.
     Дедушке   Семену  Степанычу  было  всего  за  пятьдесят  лет.  Это  был
небольшого  роста  очень  крепкий  мужчина,  фигуру  которого  портил только
как-то  смешно  округлившийся живот, и мне, когда я был маленьким, казалось,
что  у  него  под  подрясником  спрятан  арбуз,  вообще  что-нибудь круглое.
Красивое  русское  лицо  Семена  Степаныча,  с  небольшой  русой  бородкой и
строгими  серыми  глазами,  точно  светлело  от  каждой улыбки. Он оставался
неизменно  спокойным,  с  какой-то строгой ласковостью в обращении, и каждое
его слово имело вес.