со  стула,
опять забегал по комнате, крича так, как будто вера - это одно, а его смерть
- совсем другое. Кончил кричать он как-то мертво и пусто, сел, выпил чай  из
блюдца и захохотал.
   Люда в ответ тоже захохотала. Так и хохотали они, брат и сестра,  одни  в
этой комнате.
   - Ты знаешь, - прервав, начала Люда.  -  Одному  моему  приятелю  удалось
съездить в Индию, и он встретил там Гуру. Учитель спросил его, что он больше
всего боится в жизни. Мой приятель ответил, что смерти. В  ответ  индус  так
захохотал, просто невероятно, он хохотал почти четверть часа, настолько  ему
было дико, - что человек боится такой ерунды, такого простого перехода,  как
смерть.
   - Лучше бы он хохотал не над смертью, а  над  жизнью,  -  мрачно  ответил
Леня. - Все равно для меня смерть - загадка и ужас,  пусть  хоть  вся  Индия
хохочет над этим! А вот над жизнью пора, пора уже давно похохотать, Люда...
   - Да, непонятно еще над чем и почему этот индус смеялся - заметила  Люда.
- Потому что другой индус, которого встретил там мой приятель, на  вопрос  о
смерти только молчал, и серьезно так молчал, чтобы понятно было, что есть  в
смерти какая-то "заковычка"... А впрочем, темна вода, кто его знает...
   - Да что ты все о смерти и о смерти, - огрызнулся Леонид. - Как  будто  у
тебя диагноз, а не у меня. Над жизнью хохотать надо - вот над чем!  Вот  что
непонятно.
   - Да не вместим мы этого  никогда,  Леня,  -  миролюбиво  отметила  Люда,
прихлебывая чай. - Не вместим. Блок, величайший поэт нашего века, но все  же
не выдержал, помнишь: "пускай хоть смерть понятней жизни..." Где  уж  другим
выдержать.
   - Да что ты мне все о поэтах. Были ли они, не были... У меня свой  талант
есть.
   Свой! - вдруг закричал, покраснев, Леонид. - Свой талант! И что, что, что
мне делать?!
   - А я хочу, - ответила Люда, - хохотать  над  жизнью.  Что  еще  остается
делать?!
   - Хохотать на том свете будем!  -  внезапно  раздался  громкий  голос  за
дверью.
   Леонид вздрогнул, в двери стукнули, потом  она  распахнулась,  на  пороге
стоял сосед толстун с бутылкой водки в руках. Звали его Ваней.
   - Все диагнозы - к чертям! - заорал он. - Эх, жить будем, гулять будем, а
смерть придет, выпивать будем! - лихо  пропел  он  и,  подбежав  к  Леониду,
поцеловал его в ухо. - Не бойсь, Леня! Все одолеем! - добавил он.
   - Ваня, уймись, - произнесла Люда.
   Но Ваня не захотел  униматься,  от  его  жирно-веселой  прыти  дым  стоял
столбом по комнате. Все-то он опрыгивал, все-то он осматривал, до всего  ему
было дело.
   Тут же налил ошеломленному своею смертью  Леониду  полстакана  крепчайшей
водки - 56 градусов и Люде тоже капнул в стакан.
   - За смерть, за жизнь,  за  их  единство!  -  хохотнул  Ваня,  поглаживая
брюшко.
   - Сколько же стаканов еще мне осталось, - проговорил Леонид.
   Было такое впечатление, что весть о близкой смерти камнем  лежит  на  его
сердце, но в то же время он как будто имеет еще какую-то заднюю  мысль,  или
даже гипотезу, от которой только - осуществись она - сплошное веселие должно
сотвориться на земле, если, впрочем, от нее  что-либо  останется...  Но  это
было только впечатление. И что-то непонятное  оставалось  в  Леониде  -  так
чувствовала Люда.
   Вдруг присмиревший было Леонид вскочил:
   - Да что же мы сидим на одном месте! Как Обломовы  какие-то!  -  вскричал
он. - Вперед, вперед, навстречу...
   Все подскочили. Наскоро допили разлитую водочку, бутыль захватили с собой
- и вперед, вперед, на общение; может быть, думала Люда,  они  найдут  того,
кто откроет им все. Именно все. Сердце ее билось, колени почему-то  дрожали,
ей было жалко братца почти как себя, и в  то  же  время  появилась  странная
надежда встретить людей, которые если  и  не  откроют  "всё",  то  поймут  и
обласкают. Ум ее метался от одной мысли к другой.
   Выбежали - все трое - во двор, и уж неизвестно было кто чего ожидал. Люда
вроде бы вела их по направлению к дому, где жил один таинственный  эзотерик,
но она знала, что его сейчас нет в Москве, и вела просто так, не зная  куда.
Они  шли  уютно-заброшенными  дворами,  попадались  им  по   пути   странные
ангелоподобные русые мальчики и девчонки, и потом малыши, играющие в прятки.
Их ответы на вечные вопросы были еще впереди. На скамейках, недалеко от них,
застывали 80-летние старушки, с погасшими, но еще загадочными глазками: эти,
если и знали кое-что, уже не могли ничего выговорить;  высох  язык,  ушли  в
небытие губки, ум исчез в одну точку...
   Леонид из последних сил только подбадривал всех - вперед, вперед!
   Пройдя мимо угрюмого уголовника, играющего ножом сам с собой,  они  вдруг
вышли на зеленый дворик, сбоку виднелись могучие, уходящие ввысь  сталинские
небоскребы, а в углу  дворика,  за  бревнами,  их  прямо-таки  приветствовал
веселый человек, помахивая рукой, приглашая к себе;  около  него  приютилась
компания: два человека
   - юноша и девушка.
   - Прямо к нам, прямо к нам! - с хохотком повторял этот веселый человек  с
брюшком и бородкой.
   Люда, инстинктивно почувствовав свое, направилась вместе с Ваней и братом
туда.
   За бревнышками и между забором  образовалась  уютно-московская  маленькая
лужаечка, где сидели эти трое: веселый,  неопределенного  возраста,  который
представился Сашею; молодой человек Сережа, и девушка Лиза. На травке лежали
бутылочки пивца и винца и весьма разнообразная закуска.
   - Я вас узнал, - смеясь, говорил Саша, - хотя  мы  незнакомы,  но  я  вас
узнал. Свои люди.
   - Конечно, свои, свои, - умилился Ваня. - А кто же мы еще. Не  из  океана
же вылезли.
   - Давайте, друзья, выпьем за смерть, - подхватил  вдруг  Леонид.  -  Ведь
пьют же за супротивника.
   - Да мы ее метлой, метлой! - возмутилась Лизочка. - Выпьем,  чтоб  ее  не
было.
   - Действительно, хорошо! - захохотал Саша. - Смотрите, из-за такого тоста
и кошка помоечная к нам идет и тоже бессмертия хочет!
   И правда, тихая,  поганая  кошечка,  не  боясь,  подошла  к  этой  шумной
компании, точно присоединяясь.
   Все подхватили тост и выпили  ясно,  без  тоски.  Да  и  кошка  помоечная
мяукнула при этом. Лизочка посмотрела на Люду.
   - Сестру, сестру в тебе я вижу,  Люд,  -  пробормотала  она.  -  Вот  как
бывает:
   сестер и братьев вроде полно на улице,  но  ты  -  особая  сестра,  самая
близкая...
   - Это почему же?
   - Не знаю, Люд. Я ведь сирота. А в твоих глазах - мое есть, что скрыто, а
не только то мое, что у всех у нас есть.
   - А где ж отец да мать?
   - Смерть они не победили, Люд. Потому и нет у меня отца с  матерью.  Зато
Рассея есть. Этого для меня достаточно, и на тот свет хватит.
   - Ах, вот ты какая, Лизочка, - и Люда поцеловала ее. -  Тогда  мы  сестры
навсегда.
   Но тут вмешался Сергей. Он был странен, сер, и теперь совсем не  выглядел
молодым.
   - Ребята, - проговорил он неожиданно и сурово, -  я  считаю,  что  смерть
можно победить чем-то еще гораздо более чудовищным, чем сама смерть. Но  что
может быть чудовищнее смерти?
   Саня чуть не упал от восторга, всплеснув руками.
   - Да где ж это искать, кроме как внутри нас, - заговорил он,  опомнившись
от хохота.
   - Конечно, конечно, - подхватила Люда. - Только внутри нас  это  и  есть.
Такое чудовищное, что и смерть испугается. Только как это чудовищное открыть
в себе?
   Оно ведь просто так не валяется, а глубоко скрыто. Не  каждому  дано  его
видеть, а тем более знать. Помоги, помоги нам открыть это чудовищное в себе,
Сашенька, помоги. Недаром мы встретились - так блаженно,  так  неожиданно  в
углу этого дворика. Посмотри, как Леонид ждет...
   Саша посерьезнел и внимательно посмотрел на Люду.
   - Эх, Люда,  Люда,  -  вздохнул  он  и  опрокинул  в  себя  полстаканчика
недопитой водки. - Что ж, если б я знал, разве я  такой  был,  на  человеков
похожий? Да я б тогда знаешь в кого б разросся?! Ты бы меня и не узнала, - и
он недоуменно развел руками. - Да я б тогда  и  сам  себя  не  узнал,  Люда,
откровенно-то говоря. Я и во сне даже иной раз  сам  себя  не  узнаю.  Такой
огромный становлюсь и ничего про вашу жизнь, человеческую, не знаю. А как из
сна выхожу - то не помню про ето. Не тот человечий умишко, чтоб помнить  про
такое. Вот так.
   - Ох, Сашенька, - разохалась Люда. - Вот как, бредешь, бредешь, и вдруг -
своих найдешь. Кто б мог подумать, что встреча такая  будет,  с  тобой  и  с
Лизой, ни с того, ни с сего...
   Тут же подняли тост за "ни с того, ни с сего".
   А потом настала тишина. Казалось, все бури  улеглись  на  время  в  душе.
Поганая кошечка разлеглась рядом, удовлетворенная. Тон  в  молчании  задавал
Леонид. Словно он ушел в поиск неизвестно чего. Да и не пил он почти.
   И  разговор  потом  возобновился,   обрывистый,   но   многозначительный.
Поговорив так с часок, обменялись адресами, зная, что дружба  будет.  Только
Леонид оставался сам по себе. Дул ветер, тайно и близко  шелестели  травы  и
листья на березках, и в воздухе стояло что-то грозное.
   Люда, поцеловав опять сиротку - Лизу, увела  своих,  да  собственно  Ваня
куда-то исчез, и они опять оказались вдвоем с так и неразгаданным  Леонидом.
Люда решила отойти ненадолго, что-то купить, а потом опять забрести к своему
брату...
   Вернувшись к нему, она вздрогнула: что-то произошло с ним.
   Лежал   он   скомканный,   надломленный   на   диване,   свернулся,   как
измученно-избитая кошка, потерявшая ко всему интерес.
   - Что, что с тобой?! - вскрикнула Люда.
   И Леонид ответил. Он медленно повернул к ней свое  полное  ужаса  лицо  и
закричал:
   - Я не хочу умирать! Все кончено для меня! Все кончено!
   - Как все кончено!?
   - Я не хочу умирать! - взвизгнул Леонид опять. - Пойми ты это! Нет во мне
сейчас ничего сильного и ничего чудовищного. Одна смерть в душе.
   Он вскочил, губы его дрожали, и, кажется, стекала слюна,  и  все  в  нем,
казалось, было измучено непосильной ношей.
   - Все, все отошло от меня! - завизжал он. - Что было совсем недавно, часа
2 назад, все отошло! Одна смерть, и ничего кроме нее!
   - Как?!
   - И чудовищного этого, о котором Саша говорил, и он абсолютно  прав,  нет
во мне или скрыто. Нет во мне сверхъестественного, чудовищного, пред которым
и смерть бы померкла, закрыла бы в ужасе глаза. Нет этого, а только  этим  и
можно смирить смерть. Чем же реально победить!?
   - Как чем, а верою?
   Леонид рассмеялся.
   - Что значит верою? Да, я, если хочешь знать, не только верю, но и  знаю,
что после смерти есть жизнь, ну и что? - он  вдруг  истерически  забегал  по
комнате. - Не в этом дело! Ведь ты сама понимаешь, что смерть - это тайна, и
никто еще ее полностью не раскрыл, никакое учение.  Все  равно  есть  в  ней
что-то жуткое, необъяснимое. Да и не в этом дело! Неужели ты не  чувствуешь,
что смерть - это символ абсолютной гибели,  той,  которая  наступит  вообще,
после всех жизней и космических циклов,  когда  наступит  время,  когда  все
уйдет в Абсолют, в великое Ничто, когда наступит время  абсолютной  ночи,  в
которой  не  существует  ничего.  Я  в  конце   концов   абсолютную   гибель
предчувствую! Что все эти жизни потом, одни оттяжки! Да и в этой  физической
смерти, в бытии после нее, черт побери, нет полной уверенности!  -  закричал
он в бешенстве. - Смерть это  прерыв,  раскол,  тайна!  Неизвестно  куда  ты
полетишь! Я в этом стуле не уверен, черт побери, а ты говоришь о смерти! - и
он в ярости швырнул стул в стену. - И наконец, я ведь умираю, я, я, я!
   Потом  Леонид  бросился  на  диван  и  завыл.  Это  было   жутко.   Люда,
ошеломленная, не знала, что делать. Иногда между всхлипываниями, рыданиями и
воем раздавались членораздельные  человеческие  звуки,  но  они  состояли  в
одном:
   - Да пойми ты мою жуть. Да пойми ты мою жуть, - повторял Леонид несколько
раз.
   И потом замолк.  Но  его  молчание  было  страшнее  воя.  Люда,  казалось
чувствуя его изнутри, подбегала к нему, что-то бормотала, но  он  застыл  на
бессмысленном диване в одной позе и молчал, молчал. Не в силах  вынести  это
молчание, Люда выскочила вон и скорее на улицу.


      III

   Через несколько дней Леня все-таки попал в  больницу,  в  терапевтическое
отделение.  И  почти  одновременно,  всего  одну  неделю  спустя,  маленькая
племянница Люды - дочь старшей родной сестры - девочка 10 лет, которую  Люда
очень  любила   и   выделяла,   попала   в   сумасшедший   дом.   Точнее   в
невропатологическое детское отделение,  ибо  девочка  была  не  в  бреду,  и
сознание оставалось в ней ясным,  но  просто  сдали  нервы.  Она  все  время
плакала и отказывалась от пищи.
   Сначала Люда посетила Леню. Когда она вошла в палату, Леонид  по-прежнему
молчал.
   Но в самой палате творилось что-то невероятное.  Больной  рядом  с  Леней
выл, другой в углу - плакал.
   Тот, кто выл,  -  страдал  от  нестерпимой  боли,  у  него  не  шел  кал,
ограничена была моча, и от боли внизу тела глаза  были  выпучены  и  как  бы
вылезали из орбит и обезболивающие почему-то плохо помогали ему.  Из  рта  у
него исходил грубый запах мочи, но тем не менее прекращая выть,  он  начинал
петь - чтобы заглушить сознание и боль. Пел он совершенно  идиотские  песни,
кажется, это были частушки -  нескладухи,  но  без  смысла,  и  взялись  они
неизвестно откуда, ибо никто не слышал таких. Люде показалось,  что  больной
сам сочинял их во время пения...
   Другим ее ощущением было то, что этот мир проклят. Кроме того, она ничего
не могла добиться от как будто бы остановившего свое сознание Лени.  Поэтому
невольно приглядывалась к тому, что творится вокруг.
   Внутренняя заброшенность всех и вся, несмотря на уход, поразила  ее.  Она
робко подошла  к  тому,  кто  плакал.  Но  когда  она  подошла  поближе,  то
почувствовала, что он вовсе не плакал, ибо трудно было назвать  то,  что  он
выделял, слезами, - да и выражение было слишком мертво для  плачущего.  Люде
показалось, что у него что-то с мозгом, но такое, что страдание внутри мозга
было столь велико, что вытеснило само себя, став более  страшным,  чем  само
страдание, и от этого выражение его  лица  перестало  быть  человеческим,  а
напоминало разбитую жизнь трупа.
   Между тем вывший больной продолжал петь. Онемев от изумления,  Люда,  тем
не менее ощущая внутри себя бытие, прислушалась.
   Слова возникали совершенно  безобразные,  чудовищные  и  произносимые  то
истерически, то устрашающе. Но это не могло все-таки отвлечь ее внимания  от
мертво-плачущего больного, который, казалось, плакал не как живой человек, а
как раскопанный труп.
   - Вы что, девушка, больных людей не видели?!  -  услышала  она  под  ухом
голос молодой медсестры. - Что вы уставились на них, это обыкновенные люди с
обыкновенными болезнями, и вы так можете заболеть со временем. Не  дай  бог,
конечно. Но все болеют.
   Люда растерялась.
   - Мой брат спит. Что же мне еще делать?
   - Не смотреть же на больных. Вы не  в  театре.  У  нас  только  Витя  вот
своеобычный,
   - шепнула она, указав глазами налево и вышла.
   Вывший больной замолк. Люда оглянулась и увидала Витю. Это было  существо
с тоненькой шеей и огромной страшной головой, казалось втрое больше обычной.
Он не мог разместить ее на подушке, словно он был сам по себе, а голова  его
сама по себе. Но глаза были у него неестественно детские, точно они  уже  не
принадлежали этой голове. Он поглядел на  Люду  и  облизнулся,  острый  язык
мелькнул на мгновение и исчез.
   - Только не надо плакать, - подумала Люда.
   - Посетительница, не  ходите  по  палате!  Сидите  у  брата!  -  раздался
истошный голос нянечки из коридора.
   Люда присела у изголовья брата. Он был неподвижен  и  по-черному  мрачен,
даже телом.
   Люда застыла в ожидании. Вдруг тот больной, который только что выл и  пел
- звали его Володею - приподнялся и закричал, так  что  задрожали  стекла  в
палате:
   - За что, за что, за что?!!
   Старичок рядом с ним стал молиться.
   Но  больной  не  слышал  молитв,  а   еще   барабанно-настойчивей,   даже
требовательней, и в то же время ужасней, кричал:
   - За что, за что, за что?!
   Люда вскочила с места, вышла в коридор и заходила взад и вперед. Леня  не
выходил из молчания.
   - Да езжайте вы домой, Господи, - сказала ей нянечка. - Не мучьте себя. Я
знаю, он будет молчать все время.
   ...Как будто после смерти не намолчится, - вдруг подумала Люда...
   ...Она возвращалась домой  на  трамвае,  было  теплое  лето  и,  сидя,  у
открытого окна, Люда упорно думала о том, что весь наш мир - проклят. Она не
могла отделаться от этой мысли. Проклят, несмотря на  то,  что  в  нем  есть
красота. И она не могла охватить умом последствия  этого,  ибо  такая  мысль
уводила ее от собственного блаженного бытия. Она не  могла  понять,  как  ее
бытие может быть проклято, хотя явно чувствовала, что жизнь, как форма бытия
здесь, явно проклята, ну если не совсем, то печать все-таки лежит.
   - Словно этот мир создан по программе дьявола, - подумала она и  сама  же
ужаснулась своей мысли.
   Дома ее встретили крики, истерики, куда-то надо было идти, куда-то ехать,
и в конце концов через два дня она оказалась в сумасшедшем доме,  в  детском
отделении, где лежала племянница. Там было  на  редкость  богато,  уютно,  и
врачи были какие-то сверхдобрые. Девочка Мила, племянница, отказывалась есть
главным образом мясо, чтобы не обижать животных -  коровок,  кур,  петушков,
свинок...
   Плача, не брала в рот почти ничего  от  щедрого  мира.  Каждый  раз  двое
врачей и медсестра уговаривали ее есть нормально, но невинная кашка иной раз
казалась  ей  мясом  истерзанного  животного...  Глазки  ее,  как  цветочки,
наливались слезами, и она только лепетала в ответ на бездонную роскошь мира.
Люда расцеловала племянницу.
   - Глупышка ты, глупышка... Смотри сама не помри, если не будешь кушать.
   - Пусть я помру, а кушать и обижать не буду никого, - плакала девочка.
   - А разве ты кого-нибудь в своей жизни не обижала? - шепнула ей Люда.
   - Обижала, но больше не могу обижать. Скорее умру, - прошептала  девочка,
целуя Люду.
   - Ну будь умницей, съешь кашку, ты никого этим не обидешь...
   - А нищих? - удивилась девочка.
   - У нищих без тебя будет своя кашка.
   Девочка недоверчиво пожала плечиком. И есть отказалась.
   Люда разговорилась с молодой врачихой - психиатром.  Нашлись  даже  общие
связи, знакомые.
   - Девочку-то нашу вылечите? - спросила Люда.
   - Ничего страшного, - успокоила врач.
   - А есть страшные у вас, в детском?
   - Да как вам сказать. Всякие у нас есть. Есть  очень  трудно  поддающиеся
лечению, странные случаи.
   И психиаторша показала Люде девочку, лет 15, уже в отделении для  старших
детей.
   У девочки были пронзительно-умные, но словно улетающие куда-то глаза.
   - Вот это  существо,  -  шепнула  психиаторша,  -  знает  наизусть  всего
"Идиота" Достоевского. Да, да,  не  шарахайтесь.  Я  открывала  "Идиота"  на
случайной странице, она сидит  передо  мной,  в  моем  кабинете  -  я  читаю
несколько строк, и она может продолжать по памяти...
   - Она так любит Достоевского? - ужаснулась Люда.
   - Не то слово. Я тоже люблю Достоевского.  Ее  отношение  к  Достоевскому
нельзя выразить словами. Это что-то  сверхъестественное.  И  ее  не  удается
вывести из этого состояния...
   - А только ли с Достоевским связаны такие состояния? Как другие писатели?
- дрогнув, спросила Люда.
   - Есть лишь два писателя, которые могут довести до  сумасшествия.  И  вы,
конечно, догадываетесь кто: Достоевский и Есенин. Причем  на  почве  Есенина
больше. У нас есть целая группа детей, возраст примерно 14-15 лет... Вся  их
жизнь проходит в том, что они до конца погружены в поэзию  Есенина.  Они  не
хотят жить, не хотят что-либо делать кроме того, чтобы читать наизусть стихи
Есенина. Некоторые плачут. Они читают эти стихи целыми  днями,  плохо  спят,
встают по ночам, и тоже читают вслух или про себя стихи, бродят  по  палате,
что-то думают. Их очень трудно  вывести  в  мир,  почти  невозможно.