Что-то
надорвалось в их душе от этой поэзии.
   - Удивительно, удивительно, - бормотала в ответ Люда в оцепенении. - Я  и
сама близка к этому. Но как можно жить с "Идиотом" в душе 15-летней девочке?
Есенин же - понимаю...
   - Дети хрупки и не похожи на нас все-таки,  -  улыбнулась  врач.  -  А  я
наслышана о вас кое-что, звоните мне.  Пересечемся  на  почве  безумия,  как
говорится. Мы, психиатры, тоже не от мира сего немножко.
   И Люда, обняв на прощание златокудрую  племянницу,  отказавшуюся  принять
мир какой он есть, покинула детское отделение...
   - Бедная малютка, - думала Люда о  племяннице  по  дороге.  -  Значит  ее
душенька детская не хочет признавать этот мир?! Она даже обижать  никого  не
хочет. Не туда попала девочка. Ой, не туда попала... Трудно ей будет здесь.
   Но мечта о сатанинском мире этом не покидала Люду. "По программе планетка
эта создана, по программке рогатого, - умилялась она, но потом  возмущалась.
- А я то тут  причем?  Какое  мое  бытие,  мое  высшее  "Я"  к  этому  имеет
отношение? А вдруг...
   - она сжалась. - Лишь бы сохранить бытие, даже  жизнь.  Жизнь,  жизнь,  -
судорожно заметалась она в уме  и  сжала  пальцы  в  кулачок.  -  Невозможно
перенести потерю бытия".
   ...Прошло дня 3 и она, повеселев, встретилась с Сашей,  с  тем  самым,  с
которым пили во дворе. За день до этого  она  была  у  Лени,  тот  по-своему
молчал, и опять дико выл Володя, словно не переносил он не только физические
страдания, а еще какую-то страшную мысль,  не  дающую  ему  покоя.  Огромная
голова Вити качалась в углу в знак полного (со всем миром) согласия.
   Встретилась с Сашей у кафе, заодно с Ваней, буяном -  толстяком,  соседом
Леонида, который тоже хотел его посетить.  В  этот  день  родители  Лени  не
должны  были  прийти.  Саша,  которого  вся  эта  история  довела  вдруг  до
исступления, был настроен весьма решительно.
   - Да мы их всех испугаем, Люда! -  почти  кричал  он,  покраснев.  -  Вот
увидишь!
   Есть в моей душе,  в  глубине,  что-то  пострашнее  смерти!  Мы  их  этим
распугаем! И Леня твой очнется, ишь молчун. Я ему помолчу перед  смертью!  И
Володю, крикуна, присмирю. Не будет кричать о себе на весь мир! Ишь,  больно
ему! Мне тоже, может быть, больно с самого рождения. И до сих пор -  больно.
Мало ли что.
   Непонятно было, хвалится он или говорит правду. Почему-то решили пойти  в
больницу втроем. Взяли такси - и полетели! К  их  удивлению  Леня  сидел  на
кровати и играл сам с собой в шахматы. И ни о чем кроме шахмат и слышать  не
хотел.
   Саша же прямо набросился на крикуна Володю.
   - Володя, пойми, - он даже схватил его за больничную  пижаму,  хотя  лицо
Володи исказилось, как от зубной боли. - Пойми, что я тебе скажу!
   Глаза  у  Саши  вдруг  полезли  на  лоб  от  собственной  мысли,  и   он,
наклонившись к ушку  Володи,  стал  что-то  шептать.  Тот  вдруг  взвизгнул,
отстранился, упал на подушки, и замахал руками: "Не надо, не надо, не надо!"
Ваня буянил около шахматной доски Леонида, не трогая однако фигур. Леня  тем
не менее не обращал на него никакого внимания.
   - Не надо, не надо! - повизгивал однако Володя, словно забыв о боли.
   Даже головастый - в три головы - Витя присмирел, хотя он и так был  очень
смирный. Мертво-плакавший больной, напоминающий труп, однако ж не  унимался,
и никакие ужасы и нашептывания Саши не могли вернуть его  к  жизни.  Он  все
трупел и трупел, все больше уходя в свою трупность, и слезы уже не лились из
его глаз.
   Вдруг Леня - яростно и неожиданно - стал швыряться шахматными фигурами, в
крикуна Володю полетел ферзь, в головастика - пешки, прямо к ногам,  в  окна
посыпались кони. Больной-труп завыл, хотя в него ничего не попало.
   Набежали сестры, дежурные  санитары,  пришлось  унимать  физически.  Леня
ослаб, но вдруг откуда-то взялась в нем дикая сила, он кусался, бился и  его
еле уняли под конец. И все время он молчал, все молчком и молчком.
   - Такой молчаливый, а дерется, - вздохнула нянечка.
   Детские глаза трехголовастого отказывались верить самому себе...
   ..."Проклят этот мир, проклят - упорно  потом  вспоминала  Люда  всю  эту
историю. - И жизнь коротка, и насмешка она над  землей  и  людьми,  и  плоть
горька и страшна, и где бессмертие?  Чем  заглушить,  чем  заглушить  боль?"
Страстно захотела увидеть сиротку Лизочку, у которой оставалась одна Россия,
но оказалось, Лизочка уехала - в Сибирь, в глубь... Решила тогда Люда  пойти
в сумасшедший дом, но уже  в  настоящий.  Через  милого  психиатра  детского
отделения познакомилась она с ее  приятелем,  который  работал  во  взрослом
отделении, причем бредовом и буйном.
   Люда сама до бреда порой была охоча, а тут как раз все совпало.  Побежала
она к ним, к этим сдвинутым, чуть не  сломя  голову,  чтоб  заглушить  жизнь
бредом. Но не очень  получилось  все  это.  Видела  она  каркающих  идиотов,
воображающих, что они - ничто. Старичков, считающих  себя  молодыми  людьми,
лихими и забияками, хотя сами старички почти умирали,  но  для  компенсации,
словно сговорившись, хором убивали  мух.  Видела  она  неопрятного  толстого
человека, познавшего что он - дьявол.
   - Диавол я, диавол! - кричал он громко, на весь сумасшедший  дом,  и  бил
себя кулаком в грудь от радости.
   -  Много  у  вас  таких,  с  дьяволоманией  величия?  -  подмигнула  Люда
психиатру.
   - Больше простыми чертями воображают, - хихикнул врач в ответ -  Самим-то
считает себя у нас только Вася, - и он указал на толстяка. - Он у нас первый
такой.
   Больше такой мании величии я  ни  у  кого  не  видел.  Все  Наполеончики,
Сталины, Ленины, Черчилли, Рузвельты - тьфу, мелкота. Говорить тошно. Только
Вася у нас по-настоящему  развернулся.  Это  ж  надо,  самим  захотел  быть.
Обнаглел что ли.
   Вась, покажись, - добродушно обратился к нему психиатр.
   Вася лукаво выглянул, но тут же  посерьезнел  и  опять  стал  орать,  как
медведь в лесу:
   - Дьявол я, дьявол! Все во мне есть! Дьявол я, дьявол! Хоть никто про это
не знает! Против всех я!
   Видела Люда также оцепенело-помертвевших от катотонии  людей,  проклявших
этот мир, и так уже проклятый. Слышала стоны и вопли, рычание по-собачьи - и
никакое милосердие не отвечало им...
   Рассвирепела тогда Людочка окончательно, и с тяжелым  сердцем,  поцеловав
почему-то в лоб психиатра, уехала домой, так и  не  разгадав  высшую  тайную
сумасшествия.
   И приехала она домой  с  непреходящим  ощущением,  что  мир  этот  земной
проклят.


      IV

   Через некоторое время Люда опять посетила брата: перед самой его выпиской
из больницы. Он сам настаивал на выписке, да и помочь ему уже не  могли,  по
крайней мере по мнению врачей.
   Люда, уставшая от всего,  заглянула  в  палату  Лени,  но  не  нашла  там
доктора, с которым хотела поговорить. Он ушел почему-то в женское отделение,
и Люда вяло пошла за ним, чувствуя в то же время странную отстраненность. Из
этой отстраненности ее почти вывела больная, которую она увидела  в  женской
палате, когда искала доктора. Больная лежала в углу, у двери, грудь ее  была
раскрыта, и она медленно  и  неестественно  ползала  по  кровати.  Глаза  на
бледном лице выражали остекленение перед невозможным, и  слышался  ее  шепот
среди всеобщего молчания:
   - Жжет, жжет грудь... Жжжет... Коля, милый, приди... Приди,  Коля...  Кто
поможет?! Кто? Кто? ...Нет сердца, одна боль... Я вся боль... Коля  приходи,
почему не пришел завтра...  Завтра  было  тяжелое,  страшное...  Жжет,  жжет
грудь...
   Это ты, Коля, пришел, ты?!! Прощай...
   А глаза у нее были холодные, холодные - от боли.
   Люде показалось, что она простонала ей песню - последнюю песню  прощания.
И, видимо, ей все равно было с кем прощаться, хотя звала она Колю.
   Ничего не поняв из разговора с доктором, она скрылась из больницы.
   Начались внезапно непонятно-осенние дни, хотя было лето, но времена  года
словно смешались. Ощущение  проклятости  мира  у  Люды  сменились  ощущением
призрачной пустоты. Не то чтобы мир не был проклят,  но  это  уже  не  имело
значения, может  быть  из-за  беспредела  проклятости.  И  все  более  явной
оставалось ощущение призрачной пустоты, как будто уже и мира  не  было  (или
был он просто погружен  в  эту  пустоту).  Только  шепот  умирающей  больной
преследовал ее по ночам: "Прощай, прощай, Коля" - хотя никакого  Коли  и  не
было.
   А  вскоре  выписали  и  Леню.  Родители  пришли  за  ним,  но  он   точно
отсутствовал, или странным образом не хотел их признавать,  словно,  умирая,
он не признавал и сам факт своего рождения. И упрямо хотел к  себе,  в  свою
коммунальную конуру, отрицая всякую помощь.
   "Не жилец я для смерти, не жилец!" - повторял он одну и ту же фразу.
   И, придя домой, плюнул в свое отражение в зеркале.
   Люда долго не решалась позвонить ему,  и  не  решилась  бы,  если  бы  не
раздражающее чувство своей связи с ним, почти  необъяснимой.  Она  позвонила
наконец, ожидая ужас, но первое что он сказал ей было о коте.
   - Кот умер, Люда, - раздавался его голос, как будто оторванный от  плоти.
- И знаешь, как он умер? Жил сумасшедшим,  а  умер  покойно  и  даже  робко.
Лежал, умирая, и знаешь за минуту до смерти тихо-тихо помахал мне хвостиком,
точно прощаясь со мной и с миром этим, беспредельным. Помахал хвостиком раза
три, так примиренно, грустно, и умер.
   - А что еще, Леня?! - спросила Люда - как ты себя чувствуешь?
   - Что еще? Я замуровал его тело у себя в комнате, в стене, как и  обещал.
Сосед Ваня помог мне в этом. Теперь он со мною все равно, кот  этот,  он  со
мною...
   Люда внутренне ахнула, но не возникли ни возражения, ни  слезы.  А  голос
Лени по телефону тем не менее  продолжал,  все  визгливей  и  визгливей,  но
как-то по пустому визгливей:
   - Я уже третий день разговариваю с ним, с покойным. Стучу  ему  в  стенку
кастрюлею. Или ложкой, большой ложкой! Хотя коты и не едят с ложками. Но он,
я думаю, понимает меня, он  во  всем  теперь  после  своей  смерти  понимает
меня... Он ведь и не кот, может быть, уже... Господи, как мне  все  надоело,
надоело, а больше всего моя боль и моя смерть!! ...
   И Леонид повесил трубку. Люда подумала: завтра же приду  к  нему.  И  она
пришла.
   Первое что она  увидела  в  комнате  Лени  -  это  толстуна-соседа  Ваню,
делающего перед Леней, который сидел на табурете, активную гимнастику.  Ваня
был трезв, в одной майке и трусиках, и лихо стоял  на  руках,  задирая  ноги
вверх, к потолку.
   Леня тупо смотрел на него. При виде Люды он перевернулся, встал на  ноги,
и с блаженной улыбкой, с распростертыми  объятиями,  приветствовал  ее,  как
свою сестру. Таким веселым и отключенно-отчаянным Люда еще его не видела,  и
кроме того, она почувствовала, что в Ване появилось какое-то новое качество.
Где-то  он  стал  почти  неузнаваемым.  Рациональность  в  нем  уже  исчезла
совершенно, как будто рациональности вообще в мире не существовало.
   Эдакая неузнаваемость его тяжело ошеломила  Люду.  "Может  быть  это  уже
другой человек?!" - подумала она.
   А Ваня между тем (или это теперь был псевдо-Ваня) назойливо лез к  ней  с
поцелуйчиками, но особенно с широченными объятиями, в которых он,  казалось,
хотел как бы растворить Люду.
   А Леня тем временем стал мутно смотреть в одну точку, ничего не говоря.
   "Где же кот, в какую стену он замуровал его?" - подумала Люда, и взглядом
вдруг стала искать умершего кота. Но ничего не увидала.
   Псевдо-Ваня опять стал шуметь, и настойчиво хлопотать насчет чая  -  хотя
время совсем было не чайное.
   - Кто пьет чай, тот отчаянный, - то и  дело  приговаривал  он,  чуть-чуть
подпрыгивая, вылетая из комнаты за бесчисленными чашками, ложками, блюдцами,
как будто народу в комнате было видимо-невидимо.
   Потом он неожиданно заскучал, сев на стул.
   - Где же кот? - вырвалось у  Люды.  Псевдо-Ваня  сразу  оживился,  поднял
просветленные глазки и воскликнул:
   - Я знаю где!
   И указал на стену около книжного шкафа.
   Леня механически кивнул головой.
   - Покой, покой от всего этого исходит, покой, - заключил он.
   Люда не знала: то ли  ей  смириться  со  всем,  то  ли  совершить  что-то
необычайное.
   А  псевдо-Ваня,  точно  его  оживляло  присутствие  в  стене  кота,  стал
разливать чай, пришептывая при этом:
   - Чай, он саму смерть победит, вот он каков, чай! Чай-то, а?!
   И Леня почему-то очень внимательно слушал его.
   Вдруг в дверь сурово постучали.
   - А я знаю кто! -  воскликнул  псевдо-Ваня,  улыбаясь  круглым  лицом.  -
Скажите, Леня, "войдите", ведь вы хозяин.
   Леня вяло сказал:
   - Войдите.
   Дверь распахнулась, и на пороге стоял... двойник  псевдо-Вани.  Это  было
существо до ужаса, похожее на него.
   - Мой коллега! - захохотал псевдо-Ваня. - Сослуживец  почти.  Нас  всегда
путали.
   Артем, входи, не робей!
   И Артем, вылитый псевдо-Ваня, кругляшом вкатился в комнату умирающего.
   - Ба, да здесь целая компания!  И  причем  крайне  веселая!  -  захихикал
двойник.
   - Садись, садись - оглушительно заявил псевдо-Ваня. - От чая еще никто не
умирал.
   Артем сел.
   Через полчаса появилась водка, но совсем малость, хотя и от  малости  все
как-то порезвели, включая - на мгновение - даже Леню.
   Все перемешалось, и уже непонятно было где чай, а где водка; и в  зеркале
отражались двое псевдо-Ваней, и всего их, одинаковых, было уже таким образом
четверо, плюс слабеющий Леня, которой почти не отражался в зеркале,  и  плюс
Люда, которая думала о своем бытии.
   От всего этого хаос стоял в комнате,  и  только  первый  псевдо-Ваня  так
заразительно хохотал, что всем, хотя  бы  на  минутки,  становилось  страшно
весело.
   А Людочке казалась нереальной даже собственная  рука.  Леня  пролил  чай,
завели музыку, почтальон принес письмо.
   При всем это<м> была жуткая трезвость, да и выпили мало.
   Леня иногда задумчиво поглядывал в стену, что у книжного шкафа. Люда  все
время путала псевдо-Ваней, и, устав от  всего,  особенно  от  шума,  который
производили двойники, старавшиеся перекричать друг друга, внезапно  ушла.  А
через несколько дней она услышала страшную весть: Леня умер.  Она  до  такой
степени внутренне остолбенела, что не понимала даже  как  относится  к  этой
новости.
   Все дальнейшее прошло как в тумане: и стоны родителей Лени,  и  похороны,
напоминающие обряд брака наоборот, словно умерший венчался с пустотой, и сам
громоздкий, вместительный крематорий - все это словно происходило  на  Марсе
или во сне, но во сне на Луне, а не здесь.
   Запомнилась только реакция псевдо-Вани. Он был почему-то увлечен  крышкой
гроба.
   Гроб-то приобрели приличный, не позорный; но псевдо-Ване, казалось, ни до
чего не было дела, кроме этой крышки, по  которой  он  все  время  назойливо
постукивал, даже  барабанил,  когда  совершался  долгий  процесс  пути  -  к
крематорию и т.д.
   Перед опусканием в бездну, когда все  уже  простились,  появился  двойник
псевдо-Вани, и тот словно ждал  его.  Оба  они,  одновременно,  бросились  к
гробу, и прямо зацеловали, почти облизали, печальный  Ленин  лоб.  Какому-то
мужику пришлось даже оттаскивать их: ибо уже настала пора и звучала скорбная
музыка.
   У второго псевдо-Вани почему-то вспух глаз.
   Через несколько дней - с отцом Лени, пропойным инженером - Люде  пришлось
забирать прах Лени, чтоб потом захоронить его в семейной могиле. Ехать  было
далеко-далеко, куда-то к черту на куличики. Так уж  было  положено  выдавать
прах.
   В этом месте  им  пришлось  еще  простоять  в  очереди,  прежде  чем  они
получили, что хотели. Люда сунула кулек в свою  пустую  сумку  -  отец  Лени
категорически отказался брать ее в руки.
   - Что же я, своим сыном буду помахивать, неся его, - возмущенно выговорил
он, Покраснев, а потом надолго замолк.
   Люде пришлось самой нести эту большую хозяйственную сумку, на дне которой
разместился мешочек - все, что осталось  от  задумчивого  Лени.  Сумка  была
неестественно легкая, и прямо-таки болталась в руке Люды.
   Все это было так дико и неестественно, что Люда едва сдерживалась,  чтобы
не расхохотаться -  громко  и  на  всю  Вселенную.  Она  еле  справлялась  с
подступавшим  хохотом.  Эта  болтающаяся  сумка  с  нелепым  кульком   -   и
одновременно воспоминания о философских умозаключениях Лени - все  это  вело
ее к убеждению о тотальном бреде, о том, что мир этот и  все  что  в  нем  -
просто форма делирия, коллективная галлюцинация и ничего больше.
   Выл ветер, туман  поднимался  ни  с  того,  ни  с  сего,  и  она  шла  по
бесконечной пустынной дороге, чтобы выйти  к  автобусной  остановке.  Вокруг
было поле, простор, которому не было конца, и который мучил своей  тоской  и
блаженством. Бездонное чувство необъяснимости России пронзило  ее  вдруг  до
предела. Но она не могла связать в своем уме эти две вещи: мир и Россию. Она
знала теперь всем своим существом, что мир - это бред, галлюцинация, но  что
такое Россия - она не могла понять. Но она ясно ощущала: мир - сам по  себе,
но Россия - тоже сама по себе, и уходит она далеко за пределы мира, в чем-то
даже не касаясь его...
   "И дай Бог, чтобы они никогда не совместились теперь", - подумала она...
   Папаша между тем шел отчужденный и нахохленный, словно петух,  потерявший
золотое зерно. Нелепая сумка с  остатком  Лени  продолжала  раздражать  Люду
своим абсурдом.
   Но у нее, правда, не возникло желания вытряхнуть этот бессмысленный пепел
- который не имел в ее глазах никакого  отношения  к  брату,  так  что  даже
хохотать над этой золой было бы не кощунством. Но  и  прошлое  существование
брата казалось ей таким же странным, как и эта  их  процессия  по  пустынной
дороге с сумкой.
   Через несколько дней состоялось захоронение праха в полусемейной  могиле.
Народу, если не  считать  семьи,  было  мало.  Моросил  одинокий  прохладный
дождик. Люда промочила ноги, но ей было не  до  ног.  Кладбище  было  все  в
зелени, и зелень показалось Люде жалостливая.
   За день до этого скорбного события Люда попала с приятелями в отключенную
подмосковную деревню, где во тьме сада у речки  они  пели  разрывающие  душу
русские песни, и потом неожиданно читали стихи Блока о России.  И  все-таки,
несмотря  на  присутствие  России,  сам  мир  этот,  планета,  казался  Люде
подозрительным  чуждым,  словно  в  чем-то  он   существовал   по   какой-то
дьявольской программе. А Россия, ее родная Россия - в ее глубине, в ее тайне
- была явно нечто другое, чем этот мир, хотя внешне она как-будто входила  в
него, как его часть.
   И вот теперь она стоит  перед  могилой,  и  от  Лени  виден  только  этот
абсурдный комок.
   - Господи, что за бред - думала она. - Какое отношение имеет к  Лене  эта
мерзкая зола, эта пыль в кульке?!.. Сейчас его душа, его внутреннее существо
в ином мире, может быть, он по-своему видит нас, но не дай Бог, если там так
же бредово, как и здесь.
   Возвращались после захоронения вразброд.
   Но Людой все больше и больше овладевало  глубинное  чувство  собственного
бессмертного "я", скорее не чувство, конечно, а просвечивалась  внутри  сама
реальность этого вечного, великого, бессмертного "я" - ее собственного  "я".
И хотя это "я" только чуть-чуть провиделось сквозь  мутную  оболочку  ума  и
сознания, Люда чувствовала, что это есть, что  это  проявится.  Хотя  бы  на
время, хотя бы частично, и тогда весь  этот  так  называемый  мир  обернется
нелепо-уродливой тенью по сравнению со светом высшего, но скрытого "я".
   И Люда лихорадочно искала, и находила здесь точку опоры.
   - Господи, - думала она, возвращаясь. - Ну что значит весь этот мир!?
   Пока есть мое вечное "я", от которого зависит мое бытие, какое  мне  дело
до мира,
   - на том, или на этом свете, какие бы формы он  не  принимал.  Если  есть
высшее "Я", значит, есть и я сама, и всегда буду, потому что мы одно, а  все
эти оболочки, тела, ну и что? И хоть провались этот мир или  нет  -  это  не
затронет высшее "я", и потому, какое мне до всей э