"Шутки шутками, - думала она, - но этот парень и эта  девочка  -  крепкие
практики и в  чем-то  знатоки..."  Раньше  она  порой  испытывала  некоторую
метафизическую брезгливость к ним -  мол,  позабыли  о  Духе,  об  Абсолюте,
копаются в могильном дерьме,  но  теперь,  она  почувствовала  к  ним  некое
цельное влечение. В конце концов, и раньше она поражалась им и  ласкалась  в
их метафизической абсурдности и лихости - Бог, мол, далеко, а они - рядом.
   "Наседка она у  нас  надмогильная,  -  часто  умилялась  Люда,  глядя  на
"Настеньку", прикорнувшую в платочке на вершине могильного холма. - И  сидит
она над трупами, голубушка, как кура заботливая над  своими  яйцами.  Только
что  из  трупиков-то  высиживает!?.  ...Хлопотунья!!"  Но  теперь  бешенство
искания овладело ею. Да откуда известно, что они об Абсолюте "забыли". Да  и
мир, проявление Абсолюта, не менее бездонен и завлекателен,  бормотала  она.
Знают, знают они, Фодя и Настя, что-то очень важное, сокровенное,  тайное...
Пойду за ними, и душу Иры, несчастной, может быть, найду.
   Обнаженно-черный, далекий путь, космос-бездна чудился ей там,  куда  вели
дороги Мефодия и Настеньки...
   Идти, идти и идти - яростно билось в ее уме. Да, она уже многое  знает  о
себе, да, она теперь стала приоткрывать дверь в великое, вечное  собственное
"Я", бессмертное и  необъятное,  но  ведь  существует  и  этот  сюрреальный,
бредовый мир, который не уложить ни в какие рамки, ни в какие теории.
   Может быть, Ира, была только предлогом. Словно что-то звало ее, и  вместе
с тем было сильное, ясное желание познать  судьбу  родной  и  отвратительной
Иры.
   После всех этих мыслей, приведя их  в  некоторый  стройный  порядок,  она
решила, не откладывая ничего в долгий ящик, повидать Фодю.  Выбрала  момент,
когда тот был во дворе: прыгал головой вниз вокруг пня и шептал.
   Приманив Фодю вздохами, она присела с ним на неизменную  скамеечку  -  на
ту, где сидели они в роковую ночь.
   - Ох, Федоша, Федоша, - начала Люда, - пивка  не  хошь?  Около  меня  две
бутылочки в травке лежат.
   - Пивко на том свете пить будем, - смиренно ответил Фодя.
   - Мучаюсь я Ирой, мучаюсь, вот что. Заела она  меня.  Будто  я  со  своей
плотью рассталась. А ведь девка была нехорошая, мерзкая.
   Мефодий задумчиво пошептал, и вдруг проговорил:
   - От избытка бытия погибла девка, от избытка...
   Люда даже вздрогнула, услышав от Мефодия такое слово:  бытие.  Посмотрела
на него.
   Тот теневел башкой.
   - Кто ты, Фодя? - тихо спросила она. - Сколько в тебе душ?
   Мефодий и ушами не пошевелил в ответ, но его слова точно пронзили Люду: а
ведь верно черт старый говорит, - подумала она,  -  избыток  бытия,  избыток
низшего блага погубил ее, а не какое-то "зло"... Наслаждалась бы Ирка жизнью
в меру, не погибла бы, а то прямо задохнулась от себя,  от  плоти  своей,  а
главного, великого, бессмертного еще не успела в себе разглядеть, прозевала,
а если б познала и полюбила его так, как плоть свою полюбила - спаслась  бы,
и не в аду сейчас бы была, а в духе. Не успела, не смогла  за  одним  благом
увидеть более великое, пропустила его. Бедная, бедная...
   Мефодий тем временем закурил: достал  самокрутку  (он  никогда  не  курил
иное), покашлял и затянулся...
   - Непутевая все-таки девка была, - добавил он прохрипев. - А все от того,
что мать свою съела.
   - Как съела?! Ты что?!
   - Понимаешь, дочка, - тихо сказал Мефодий, - люди эти  сварили  ее  мать,
чтоб съесть, но мало кто знает, что один добрый человек  среди  них  захотел
накормить дите и дал ей материнскую плоть, из  миски,  как  собачке.  Она  и
полакала: ведь маленькая была, несмышленыш. Непонарошку. А  потом  добрячок,
накормив дите, вывел ее с завода и кому-то отдал...
   Люда  остолбенела.  Все  это  показалось  ей  фантастичным,  но  каким-то
убедительным.
   Однако, она не знала верить ей или нет.
   - Такие уж люди то были, - шумно вздохнул Фодя и  повел  ушами.  -  Может
быть, племя такое. Их всех на завод и прислали. Хотя говорят, грамотные  уже
были... Но дело не  в  этом,  Люда.  -  Мефодий  закашлялся,  и  голова  его
опустилась, точно в пустыне. - Кто мать свою съест, тот, помимо  греха,  как
бы в оборотную сторону пойдет... Против всего движения.
   - Ой, бредишь ты, Фодя, про Ирку, ой, бредишь, - пробормотала Люда. - Она
жить слишком хотела, потому и померла. Сам сказал.
   - Да, сказал. И это точно. Етого от ее никто не  отымет.  Ее  натура.  Но
может быть, все бы обошлось, если бы она - хоть и не по своей  воле  -  свою
мать не съела. Через это она совсем несчастная и невинная вышла, а проклятие
висит... На безвинной - проклятье. Да, не в проклятьи  дело,  шут  с  ним  с
проклятьем, а в оборотном повороте.
   - Замудрил, дедуся,  замудрил,  -  раздраженно  ответила  Люда,  ужасаясь
Иркиной судьбе. - Многие знают эту историю, и никто про  такое  не  говорил.
Первый раз от тебя такое слышу. Поменьше с тенями якшайся.
   Она почувствовала невероятную жалость и обиду за Ирочку: если еще это  на
нее навалилось?!?! Трехнуться можно,  а  она  вон  какая  здоровенькая  была
аппетитная...
   - Дедушка, - умоляюще обратилась она к Мефодию. Тот опять прыгал  головой
вниз вокруг пня, - да не говори ты такие вещи. Твои тени  все  напутали.  Не
может быть, чтоб на дите столько всего...
   - Бог милостив, - пробормотал Фодя, прыгая вокруг. - Еще не такое бывает,
девушка! Мир-то вон как велик! Планета! - уважительно  прикрикнул  он.  -  А
дедусей меня не называй!
   - Хорошо, хорошо, - почти истерически  выкрикнула  Люда.  -  Да  присядь,
Фодя...
   Неугомонный!
   Фодя присел.
   Задвигались где-то далеко машины, люди, слышны  были  крики.  За  забором
монотонно лаяла собака.
   "Перьвый раз слышу такой лай", - подумала Люда и сказала:
   - Фодя, а что мне делать-то?! Хочу Ирке помочь!
   Мефодий даже вздрогнул (по-человечески) и подпрыгнул на скамье.
   - А кто ты такая будешь то,  чтоб  людям  с  того  света  помогать?!  Мы,
девушка, кошке и то по-настоящему помочь не  можем,  ибо  когда  загадано  -
тогда и помрет, хоть квасом ее пои...
   - Ишь, мудрый какой. А что ж ты прыгаешь тогда, Фодя, так часто? Небось -
неспростра  гимнастику  свою  тайную  делаешь?  Скрываешь  что-то!  Нехорошо
обманывать младших.
   Помолчали. Потом Мефодий спросил:
   - А почему тебя тянет ей помочь? Ты ведь иная, чем она!
   - Да иная. Но все равно тянет.
   - Молись. Только как надо. Верное средство, старики говорят.
   - Да я боюсь, уже осуждена она. Фодя даже рот разинул.
   - Что же ты, супротив самого осуждения хочешь ей помочь? По своей воле?!
   - Ага.
   Мефодий прыгнул уже по-нехорошему.
   - Ну и девки ноне пошли, - покачал он потом головой, подсев к ней.  -  Не
пойму...
   Мы ведь, девушка, люди простые, и против Бога там или черта - ни-ни. А ты
вонна что задумала - супротив мирового порядка. Ишь, чаво захотела.
   - Думаю я, Фодя, что кроме мирового порядка, есть все-таки, как  бы  тебе
сказать... какой-то ход вне всего, пусть и ни на что не  похожий...  Как  бы
тебе объяснить. Скажу уж по-моему, по-научному, как ты говоришь...  В  любой
истинной духовной Традиции есть место для того, что выходит из Традиции,  не
вмещается в нее, и тоже можно сказать о Космосе, о мировом порядке. Не ладно
говорю?
   Фодя неопределенно качнул головой.
   - Повтори.
   - Лазейку, короче говоря, ищу, дыру в Космосе.
   - Ого, - Фодя взвился, вдруг на глазах воссияв словно проскочил  за  один
миг несколько перевоплощений. - Да ежели ты иль  какой-нибудь  еще  человек,
такую дыру найдет, неужели ты на такую дурь  как  Ирка,  или  на  еще  какое
существо, будешь ее тратить?! Окстись! Да за такое... за такое...  Вот  что,
Людок, - вдруг смягчился он, обомлев. - Забудь об Ирке,  а?  Не  твое  дело.
Мировой порядок не черт, потрепет ее как надо - а потом  отпустит.  Глядишь,
девка когда-нибудь и ангелом станет. А о дыре забудь. Не под силу  человекам
это... Давай-ка лучше хряпнем кваску, и я тебе  о  Настеньке  расскажу.  Она
ведь упокойникам не помогает против правила, не меняет их нутро - разве  это
можно! - она их жалеет, и... тссс...
   тссс...



      ЭПИЛОГ

   После такого разговора с Фодей нега какая-то бесконечная охватила Люду. И
в неге этой забылась девочка Ира, ушедшая  в  мир  своей  матери,  съеденной
живьем. Уже не ломала она голову о загробной судьбе Ирочки. Как рукой сняло.
Но история эта не прошла даром для ее души.
   - Уеду я от вас, Фодя, - говорила она старичку, когда встретила его опять
как-то вечером во дворе. - Не по мне  эта  ваша  Настенька  с  ее  загробной
стряпней, да и тени я не люблю. Эка невидаль тень! Сейчас  они  и  по  земле
ходят в телесном виде.
   Хотя я и люблю их по-своему...
   - Не соображаешь ты ничего о тенях, - сурово оборвал ее Фодя. - Тень она,
ангел мой, не проста, по тени многое понять можно.
   Но Фодя не прыгнул однако же никуда.
   - Да ну! Я из всех вас только Галю люблю по-настоящему.
   И Люда пошла к Гале.
   Галюша встретила ее как родную.
   За самоваром поговорили о тайнах.
   - Я, Люда, тоже ничего в  тенях  не  понимаю.  Может  и  вправду  как  ты
говоришь, многие люди в этом веке стали как тени  того  высшего  внутреннего
человека. Ну и что ж, Людка, с тенями  тоже  можно  чай  пить,  -  вздохнула
Галюша, откусив кусок слоеного пирога. - А может и  Фодя  замысловатый  тоже
прав, имея в виду свое, другое. Ну их, ети загробные тайны. По мне, так и  у
нас тута тоже тайн хватает.
   Ты погляди, какая красота и бездна в деревне, в русских  полях  и  лесах.
Кто это разгадал?! Кто это понял?! Никакому чародею это  не  под  силу.  Тут
глаз нужен ангельский или еще там какой, повыше...
   Люда вздохнула.
   - Права ты, права... А если природа  такая,  то  какова  наша  душа?  ...
Знаешь, Галя, уеду я от ваших загробных  людей,  от  Насти  и  Фоди,  сменяю
квартиру, но с тобой буду навечно.
   В это время кто-то запел во дворе.  Охваченная  бытием,  Люда  подошла  к
окну.
   На лужайке собравшись в кружок пели шесть обитателей дома номер восемь по
Переходному переулку.
   Пели что-то совсем древнее, языческое, но о Небесах.
   И почему-то все решили не умирать...
   Так странно и быстро разрешился для Люды поиск души погибшей Иры. Понесло
ее совсем в другую сторону. Ошалело уже звучал для нее тихий голос  Мефодия.
Даже вечно пьяный инвалид Терентий (который упорно не спивался до конца)  не
уводил мысль в тишину. Разорвалось что-то в душе ее, и потянуло Люду вперед,
на   просторы,   необыкновенные,   бесконечные,   российские.   Вместе    со
всеобъемлющей Галюшей занесло ее вскоре в древний город Боровск,  в  котором
каждая травка, каждый  уголок  говорили  о  дальних  тайнах,  запрятанных  в
пространстве. А между домами стояли православные церкви, как озера Вечности.
   В одной такой древне-уютной комнатке со старичком, чуть ли не улетающим в
небеса, беседовали они о  непостижимом.  И  глаза  деток,  выглядывающих  из
углов, были полны решимости и ранней непонятной мудрости...
   "С Переходного переулка уеду, - думала Люда - И найду  Бога,  Который  во
мне и Который есть мое истинное Я. Живет в Москве Учитель,  он  поможет.  Но
главный Учитель во мне самой. И Он раскроется,  я  знаю.  И  войду  в  жизнь
высшую и вечную.
   И забуду о себе как о человеке и мир забуду. И рухнет преграда между мной
и Богом и будем мы Одно. Так говорит  великая  Веданта:  "Я  есть  То".  Все
забуду, и ум человеческий исчезнет во мне, только одну Россию  не  забуду...
Но почему одну Россию не забуду?! -  вдруг  спросила  она  себя,  похолодев,
глядя в окно на бесконечные синие дали, леса, и почти невидимую ауру.  -  Не
знаю почему. Что за Россией кроется?! Но чувствую: "это" не забуду даже Там,
в Вечности. Или ...
   неужели придется выбирать?!!... Нет, нет, нет!!! Все должно исчезнуть  во
мне, кроме Бога, но не Россия. Только не Россия...
   А между тем в Переходном переулке и около него творилось черт знает что.
   Неожиданно загорелось то самое кладбище  около  дома  номер  восемь,  над
которым шефствовала сама Анастасия Петровна. Пожар охватил  кусты,  деревья,
могилы и взвивался вверх к небесам. Сторож Пантелеич даже уверял, что  видел
гробы какой-то  силой  вышвырнутые  из-под  земли  и  объятые  адским  синим
пламенем. Словно не только то был пожар, но одновременно какое-то непонятное
уму землетрясение.
   - Пожаром их всех, пожаром! Нету  смерти,  нету  и  все!  -  кричал  один
потрепанный, дикий человек, прогуливаясь перед воротами кладбища.
   Саму же Настеньку нигде не могли разыскать, как  ни  старался  ее  ночной
приятель  сторож   Пантелеич.   Пожар   с   горем   пополам   стали   тушить
государственные машины. Но на тушение огонь этот был плох.  С  хрустом,  как
все равно кости грешников трещали деревья. Огонь еле-еле поддавался...
   А под вечер  обыватели  увидели,  наконец,  Настеньку:  с  удальством  во
взгляде (взгляд этот, правда, обыватели не  различили),  верхом  на  местной
ведьме (а та - на помеле) летала Настенька над своим хозяйством - кладбищем.
   Выла ведьма под ней  нечеловеческим  голосом,  космы  ее  разметались  по
воздуху - но сделать ничего не могла.
   А к утру уже, к раннему, видели ведьму  эту  с  Анастасьей  Петровной  на
спине летящей над зданием  Института  фундаментальных  исследований.  Парила
потом Настенька над этим институтом, но глаза  были  устремлены  на  далекое
кладбище, откуда еще виден был дымок угасающего пожара  и  в  дыму,  видимо,
поднимались из гробов души трупов. Ибо сами души человеческие,  в  их  сути,
уже были далеко-далеко и ничего их не могло тронуть -  разве  что  Настенька
чуть-чуть прикасалась к ним в свое время, когда сидела на своем бугре.
   Кто-то даже видел шляпу, стремительно вылетевшую из раскрытой могилы.
   - Ежели покойники барахлом будут швыряться, то какой же порядок  тогда  в
миру будет - упорствовал, разводя руками, пьяный инвалид Терентий.
   Ветер уже вовсю гулял по этому району...
   ... Однако вскоре после таких событий обыватели  с  Переходного  переулка
вдруг со всем смирились. Если б даже наступил конец всякой власти вообще или
самого мира тем более - ничуть не удивились бы они, утихомиренные.
   Даже ведьма та местная,  на  которой  летала  Настенька  Петровна,  и  та
появилась потом на людях пристыженная.  И  с  недоумения  обернулась  -  что
делала и раньше - в  кошку  -  но  на  этот  раз  без  возвращения.  Соседки
жалостливые не раз кормили эту кошечку молочком, приговаривая: "кажная тварь
исть хочет, кажная,  тем  более  обороченная".  И  кошка,  тоже  усмиренная,
помахивала хвостом в знак согласия.
   А потерявшие  всякое  интуитивное  расположение  людей  супруги  Вольские
совсем растерялись. Софья Борисовна, та просто померла - быстро и неожиданно
для самой себя, когда отдыхала после соития в пышном  вольтеровском  кресле.
Володя прибежал (а почему прибежал - сам не имел понятия), смотрит: огромный
женский труп глядит на него выпученными стальными глазами. Он  потряс  -  ни
звука. Хотел поцеловать - да отпрыгнул.
   Похоронили старуху почти скрыто -  на  погоревшем  кладбище.  Спустили  в
чью-то опустевшую могилу...
   Володя после этого совсем спился - до  не  различения  женского  пола  от
мужского.
   Зоя Вольская - тайная убийца Ирочки - от него сбежала, укрылась у  сестры
и не знала что ей делать: то ли спиться, то ли покаяться, то  ли  спиться  и
покаяться одновременно.
   Люди сторонились их, чувствуя нехорошее...
   Зато Эдик-мясник, расчленивший труп  Ирочки,  быстро  почему-то  пошел  в
гору.
   Карьеру серьезную осуществил (в теневой экономике). Верно, долго-долго ее
подготавливал... Говорил он теперь почти лишь по-английски,  купил  шляпу  и
дорогой автомобиль  иностранной  марки.  Только  по  ночам  слышался  иногда
случайным прохожим его хохот (жил он на первом этаже при открытой  форточке)
- но не зловещий хохот, а здоровый, рациональный.
   Люда сменялась долвольно быстро - и тут же уехала в Боровск, к Гале.  Без
Галиного же пения - невероятных, лесных песен почти доисторических времен  -
чего-то стало совсем не хватать в доме номер восемь по Переходному переулку.
   Сверкал только иногда где-то в темноте глаз Анастасьи Петровны - но  саму
старушку, никто не видел, словно она ушла на тот свет, а глаз свой  оставила
на этом. И пугались поэтому обыватели ее взгляда - "не наш,  не  наш  взгляд
то" шептались они потом по углам.
   Лишь у "обороченной" дворовой кошки (бывшей  ведьмы)  -  шерсть  вставала
дыбом при виде сверкающего глаза Анастасьи Петровны...
   Кладбище стали уныло  отстраивать.  Навезли  цементу,  кирпичей,  плит  -
показались и деловые рабочие. Кто-то уже видел на бугорке тень Настеньки.  И
опять кувыркались в траве, ловя свое  бытие,  мудрые  обитатели  дома  номер
восемь.
   Но страннее всего произошло с Мефодием. Обыватели  даже  решили,  что  он
совсем сошел с ума, потому что вдруг позабыл про тени.
   - Теней нету, теней! - кричал он истошным голосом,  кувыркаясь  на  своей
лужайке.
   - Тени другие стали! Не могу-у-у-у!
   И его вой "у-у-у" раздавался во всех уголках дома.
   - Весь мир невидимый переменился, Терентий!  -  покраснев  от  напряжения
орал он лежащему на земле инвалиду. - Встань, наконец! Что же будет, что  же
будет!?
   У-у-у-у! У-у-у-у!
   Но вой его оставался одиноким. Но вой его оставался одиноким.