протянула Людмиле:
   - Не брезгуешь...
   - От тебя-то? От родной...
   И Люда взяла бутылочку.
   - Жаль землянички кругом нет - умильно вздохнула Галюша.  -  А  вон  ведь
есть...
   крупные.
   И она юрко опустила свою белую ручку под низенький кусточек.
   - Лети... лети... Мефодий - словно заговором проговорила старушка.  -  Не
буду тебе ничего говорить. Только стрясется  с  тобою,  авиатор  ты  эдакий,
приключение одно... Почти на том свете.
   - Никакие "приключения" не страшны, - пробормотала Люда. - Главное,  жить
в своем бытии... Где-то там внутри есть и его вечный пласт.
   - Ох, Люда, сложно это, - вздохнула Галюша. - Вот  ты  мне  рассказывала,
что брамины учат, есть миры, где существа разумные, как и мы, могут жить  по
миллиону лет, и больше, причем это в теле... в теле... хоть и в другом,  чем
наше, но не в воздушном каком-нибудь, а в теле... Ох, я бы  так  пожила,  ей
богу бы пожила миллиончиков пять лет... И все равно мало, ой мало...
   - Ну, там время по иному ощущается, - вставил Петр. - Не так как у нас.
   - Все равно... Лишь бы долго, долго, - ответила Галя.
   Мефодий между тем занялся  ловлей  каких-то  насекомых.  Старушка,  зябко
укутавшись в платок, слушала беседу.
   - Да и мои... тоже жить хотят, - то и дело вставляла она, подмигивая.
   "Где это Мефодий выкопал такую, - подумал Петр, - а  может,  точнее:  где
она его такого выкопала?" Анастасия Петровна сидела на возвышении, на самом,
так сказать, его пике, и с  дурашливой  снисходительностью  посматривала  на
своих гостей. Наливочка была, конечно, предложена и старушке,  но  Анастасия
Петровна с резвостью вылила почти всю долю в землю, поделясь со своими.
   - Им тоже надо... сладенького - шепнула она дереву.
   - Где же вы живете, Анастасия Петровна? - поинтересовался Петр.
   -  В  Москве  живу.  Где  же  мне  еще  жить.  По  Гоголевскому  бульвару
прописана...
   Вдруг стало вечереть,  хотя  кроваво-нежные  лучи  солнца  еще  проникали
сквозь деревья. Надо было уходить. Шумел ветер.
   - Ну, я вас провожу, - сказала старушка. - А сама пойду пить чай с ночным
сторожем.
   Кряхтя, она встала со своего возвышения. "Могилка то  девицы,  -  ласково
добавила она, - в девушках ушла".
   Путь нужно было держать нелегкий: томление и блаженство  растопило  почти
всех.
   Один Мефодий был неутомим. А  старушка  шла  почему-то  широко  расставив
ноги, точно это были у нее  ходули.  Юбка  неопрятным  мешком  покрывала  ее
плоть.
   - Видите, Петр, видите, - повторяла Люда. - Вечность - о, если  б  в  нее
войти...
   А думаю, и теням, наверное, страшно, когда их судьбы предсказывают...
   Еле выбрались из запутанного  кладбища:  перед  тем  Анастасия  Петровна,
попрощавшись, потрепала Мефодия по плечу и исчезла по кривой дорожке.  Когда
подошли к дому N 8, все было уже во мраке, лишь качались деревья  от  ветра,
точно темные призраки, и горели огни в окнах. Мефодий тут же юркнул  куда-то
в сторону.


      VIII

   Галюша решительно предложила зайти всем оставшимся (Люде и Петру), к  ней
домой, в ее квартиру из двух уютных комнат, благо мужа с сынишкой десяти лет
она отправила в деревню - отдыхать.
   Шли - даже по земле - осторожно. Лестница была скрипучая,  деревянная,  и
квартирки, как норки, теснились  здесь  плотно  друг  к  другу.  Но  у  Гали
оказалось очень родимое, вовлекающее  гнездо,  где  можно  было  быть  самим
собой. Дружелюбно расселись за столиком  с  простой  клеенкой,  у  окна,  за
которым трепетал клен.
   Галя быстренько собрала - для уюта - маленький ужин под ту же  наливочку,
которая у нее была неиссякаемая.
   Но  внезапно  -  за  стеной,  в  соседней  квартире  -  раздался   резкий
истерический крик, послышалось падение  чего-то  тяжелого  и  затем:  не  то
ворчание, не то сдавленный стон.
   - Ох, как раз с этой квартирой беда, - вздохнула Галя, - ведь  там  живет
Ира.
   И она посмотрела на Люду. Петр немного заволновался - по  интеллигентской
привычке.
   - Ничего, ничего, Петр, - и Галюша  сладко  опрокинула  в  себя  рюмку  с
наливочкой.
   - Люда знает, у нас в доме жильцы  все  смирные,  бывалые,  ну,  конечно,
Мефодий со странностями, но только одна эта семья Вольских не удалась. И как
раз наши соседи.
   Крик повторился.
   - А что за Ира, что за суровая женщина? - спросил Петр.
   - Какое! Девочка 13 лет.
   - Ого!
   - Она кого хошь на себя наведет, хотя сама в малых летах. Я, Люда, скажу,
что нарочно своего Мишку в деревню сплавила. А то боюсь: Ирка попортит.
   - Хороша! - вставила Люда.
   - Да, у нее глаза-то какие, Люд, тяжелые, и опять же  безумные,  ты  сама
мне говорила, - ответила Галюша, взглянув  на  невидимый  во  тьме  клен.  -
Потом, Зойка, ее мачеха, мне рассказывала, что она  крест  нательный  чей-то
украла и оплевала...
   Ну, зачем это ребенку, она ж не понимает в этом, а  так  ненавидит  крест
изнутри.
   Тут что-то не то!
   - Месть за детские крестовые походы. - Рассмеялся Петр.
   - И все-таки ее жалко, Ирку, - поправила Галюша.
   Опять раздался истерический крик.
   - Я б сынка своего и  на  лето  при  себе  оставила,  да  боюсь  Иркиного
разврата. Хоть с квартиры съезжай, - совсем задумалась Галя.
   История Иры -  по  большинству  источников  -  была  такова.  В  тяжелые,
послевоенные годы ее мать-одиночка побиралась вместе  с  ней,  с  малолетней
девочкой, по деревням и городам, где-то в запредельной глуши, в Сибири.
   Однажды мать забрела на край маленького города, в какое-то общежитие,  на
отшибе, где жили рабочие какого-то далекого  племени,  собранные  Бог  весть
откуда. Хотела мать чего-нибудь попросить у них и  сплясала  для  этого,  по
своему обыкновению. Но вместо отдачи рабочие эти,  убив,  съели  ее,  а  про
девочку-малютку позабыли. Ели они ее в большой общежитской столовой,  сварив
предварительно в котле. А забытая девочка ходила между ними,  сторонилась  и
молчала, глядя как они ели.
   Потом один рабочий, наевшись, пожалел ее, спрятал, и затем вывел в город.
   Говорили  потом,  что  девочка  все-таки  не  осознала  в  точности,  что
случилось с ее матушкой-плясуньей.
   В городе ее приютили добрые люди,  потом  передали  другим  людям,  потом
официально выяснилось, что ее мать съели, и это  было  записано  в  закрытой
Ириной характеристике, в детском доме. Прочитала как-то  эту  характеристику
бездетная тридцатилетняя женщина Зоя  Вольская,  сама  плясунья  и  шалунья,
застрявшая в сибирском  городке  проездом  из  Москвы.  И  пожалев  сиротку,
особенно потому, что с ее матерью так обошлись,  взяла  девочку  к  себе,  в
Москву, в дом номер восемь.
   Жила Зоя там в квартире вместе со своим  оголтелым  мужем  Володей  и  со
своей матерью Софьей Борисовной, старухой со скрытыми странностями.
   И жизнь Иры потекла более или менее нормально, до  тех  пор  пока  у  нее
самой не обнаружились - уже открытые странности. Но до этого все шло хорошо.
Зоя, правда, все больше и больше спивалась, лихо и неестественно:  красавица
она была, хотя и не нашедшая себя. Володя был чуть  дурашлив,  хотя  в  тоже
время чересчур строг; тайно сожительствовал он  и  со  своей  тещей,  Софьей
Борисовной, со старушкой, но это было как-то вне его сознания  и  мимоходом.
Зато Софья Борисовна заботилась о нем. Зоя же об этом ничего не знала: ее  и
саму несло Бог весть куда, и она нередко пропадала  целыми  ночами.  Ира  же
росла  здоровой  девочкой.   Жильцы   были   кругом   тихие,   радушные,   и
проникновенные: Иру никто не обижал. Ненормальность у Иры  обнаружилась  как
раз с того времени, когда у нее, у ребенка, появился почти  взрослый  ум.  И
вообще многое у нее было связано с умом. Все это достигло кульминации совсем
недавно, когда Ира предложила Володе оставить Зою и сожительствовать  с  нею
одной. Зоя потом, ругаясь, рассказывала об этой истории  Гале.  А  до  этого
была дикая, неостановимая похоть, которая бросала Иру от мужика к мужику,  в
сад, в канаву, куда угодно...
   Этим она совсем свела с ума  своих  новых  радетелей.  Была  она  девочка
крупная, в теле, с брюшком, несмотря на детство, и с  быстро  развивающимся,
как змея, острым умом. Уже в одиннадцать лет она страстно  мечтала  устроить
свою жизнь, поскорее стать взрослой, чтобы пожить по-своему,  в  сладости  и
независимо.
   В двенадцать лет  она  потеряла  свое  девство  в  пионерском  лагере,  с
пионервожатым,  которого  умудрилась  сама  же  соблазнить.  Ее   чудовищная
безудержность в этом отношении  переполошила  весь  двор,  и  все  ее  стали
сторониться как чумы. Даже в школе  недоумевали,  и  не  знали  что  делать,
стараясь не замечать...
   Действительно,  ее  сладострастие  не  знало  границ:   даже   во   время
приготовления домашних уроков, она звала Володю и терлась около  него,  пока
он, полупьяный, объяснял задачку.
   Простая подушка превращалась для нее в стимул страсти, и пот  наслаждения
все время стекал по ее лбу.
   Особенно выводило это из себя Зою. "Я когда-нибудь удушу  ее",  -  думала
она в тишине. Особенно бесила ее эта наглость и беспрерывность сладострастия
любым путем, в соединении с детским пухлым личиком и невинными годами.  Было
и еще нечто тайное, что, может быть, больше всего изводило Зою изнутри.
   А ум у девочки продолжал развиваться не по дням,  а  по  часам.  Она  уже
творила невероятные подлости. И во всем этом виделось  желание  жить,  жить,
чтобы расширить поле сладострастия, чтоб  стать  скорее  взрослой,  чтоб  не
упустить свое...
   Детишки пугались Иры и удирали от нее. А  ее  расчетливость  приводила  в
ужас жильцов, которые любили другую жизнь.
   Люда познакомилась с Ирой почти сразу же, как переехала сюда, в дом номер
восемь по Переходному переулку. Первым делом Ира попыталась и ее соблазнить:
вообще ей было все равно, кого "соблазнять" и чего (хотя бы угол  стола),  и
она уже имела опыт любви с девочками. Люда, утихомирив ее и отстранив, стала
тем не менее страшно жалеть ее, сама не зная почему.  Хотя  жалеть  ее  было
трудно: она непрерывно делала посильные подлости  кому  могла.  Вот  тут  ее
"расчетливость" разрушалась силою детской импульсивности и  бесконтрольности
и она порой вызывала к себе ненависть и отвращение, хотя  жильцы  умудрялись
ото всего быть отключенными.
   Однако Мефодий пристально раскрывал на нее свой  болотный  зрак.  Выл  он
только не раз, глядя на нее, а на других никогда не  выл.  Было  в  ней,  ко
всему, еще  что-то  тяжеловатое,  страшное,  и  это  "что-то  выражалось  во
взгляде, который одновременно был каменным и безумным, как  определили  этот
взгляд Галюша с Людой.
   - И чего она так мир етот любит, - ворчал пьяный инвалид Терентий. - Ведь
в етом миру, ее мать на ее глазах съели... Что ж у нее за глаза после  этого
такие жадные? Другие бы после такого ни на что не глядели, а у ей...
   И он махал хмельной рукой.
   Да, жадна была Ира до жизни, но любила "етот" мир Ира по-своему.
   Такова  была  эта  девочка,  чей  крик  раздавался  за  непрочной  стеной
Галюшиной квартиры.
   - Позвать милицию что ли, - не выдержала наконец Люда.
   - Ежели будет так дальше, то позовем, - неуверенно пробормотала Галя.
   Однако вскоре шум затих, но потом дверь Галиной квартиры распахнулась,  и
на пороге появилась сама Зоечка, растерзанная и с папиросой в руке.
   Она вся дрожала.
   - Не могу я с ней, не могу! - проговорила она. - Дайте водки!
   Галя плеснула наливочки.
   - Вечная сластена, - недовольно взглянула на нее Зоя, но  наливку  залпом
выпила.
   - Ух!
   - Ну, что? - спросила Галя.
   - Ничего не хочу говорить.
   Видно Ира так сексуально набедокурила, что Зоя не  находила  и  слов  или
даже стыдилась. Закурив, она присела на стульчик и замолчала.
   - Да отдайте вы ее куда-нибудь, хоть  в  детдом,  -  взмолилась  Люда.  -
Добром это все не кончится!
   - Не можем. Такое  стечение  обстоятельств.  Долго  рассказывать,  но  по
документам теперь она наша подлинная дочь, и  мы  ее  сдать  государству  не
можем.
   Зоя встала, походила по комнате и начала ругаться, проклиная свою судьбу,
наговорила что-то нехорошее на ангелов и исчезла за дверью, хлопнув  ею  как
следует, но перед этим выпив еще на прощанье целый стакан наливки.
   - Что ж она такое могла натворить? - вслух  рассуждала  Галя.  -  Ума  не
приложу.
   Кажется, уж чего она только  не  вытворяла,  ко  всему  привыкать  стали.
Только что с собакой не спала, но у Вольских собак нету.
   - Такая уж ее звезда, - вздохнула Люда.
   - Из того, что ты говорила мне, Люда, думаю, крепкие  знания  тут  нужны,
чтоб помочь Ире. Но это  неспроста,  -  проговорил  Петр.  -  Это  необычный
случай. И простая медицина  тут  не  поможет.  Как  ты  считаешь,  можно  ли
кого-нибудь найти в Москве из знатоков таких ситуаций?
   - Надо подумать. Жаль девочку. Уж чересчур все это. Но в ней, в ней  ведь
все дело. И потому как можно изменить? Чужую  звезду  ей  не  привесешь.  Но
поискать надо, и ты поспрошай...
   Шум за стеной стих, казалось, навсегда.  Выпив  по  последнему  глоточку,
все, наконец, разбрелись: Люда спьяну осталась ночевать у Гали, а Петр уехал
на такси домой.
   Девочкам среди ночи казалось: что-то бьется и  шевелится.  Но  ни  о  чем
подумать было нельзя, сковывали сновидения.
   Люда не хотела в этом признаваться даже  Гале,  но  с  Ирой  ее  связывал
какой-то внутренний ночной союз, скорее даже не "союз", а, может быть, бред,
точно ее темное я, ее двойник, тянулся к Ире.
   Помимо чисто внешних встреч - на улице, во дворе (в конце концов  девочка
была ее соседка) - произошло еще что-то, но уже в душе Люды -  только  в  ее
душе. Никто кроме нее не знал об этом, лишь, может быть, сама Ира  отдаленно
чуть-чуть догадывалась, ничего не понимая в целом.
   История была такова.
   Несколько раз Люда,  наблюдая  за  девочкой,  поражалась  ее  внутреннему
состоянию - вдруг в каких-то чертах очень сходному с ее собственным: так, по
крайней мере, казалось Люде.
   Однажды они вместе были  на  опушке  леса.  Ира  лежала  в  траве,  почти
голенькая.
   Внезапно поднялась сильная буря. И сразу же одно дерево - видимо гнилое -
начало падать на землю, прямо на Иру. Она в ужасе отползла. А потом замерла,
лежа, чуть приподнявшись.  Глаза  ее  неподвижно  впились  в  мертво-лежащее
дерево, которое чудом не раздавило ее, как лягушку, наполненную человеческим
бытием.
   И Люда видела как прозрачно-дрожащий пот  покрывал  ее  лоб,  плечи,  как
дрожали линии живота. Это не был  обычный  физический  страх,  а  безмерный,
отчаянный, как будто все мировое бытие соединилось - в  ее  лице  -  в  одну
точку, и эта точка  могла  быть  раздавлена  -  навсегда.  Ужас  превосходил
человеческий, хотя сама девочка,  может  быть,  этого  не  осознавала.  Люда
видела только - особенно отчетливо - ее дрожащее,  точно  в  воде,  лицо,  и
глаза, застывшие в безумном космическом непонимании за самое себя.
   Во всяком случае, все это Люда мгновенно ощутила в подтексте ее страха.
   "Девочка еще не может все осознать,  -  подумала  Люда.  -  Но  подтекст,
подтекст. Я чувствую, это мой подтекст, мои прежние бездонные фобии за  себя
в детстве...
   Когда нет Бога и вообще ничего нет, а есть только ты -  одна  как  единый
космос -  и  ты  должна  быть  раздавлена.  Фобии  плоти  и  "атеистических"
парадоксов в детстве и ранней юности".
   Потом Люде стало казаться: она преувеличивает, у Иры не может быть  такой
подтекст, потому что это слишком сложно для нее, и, наконец, не  может  быть
такого  поразительного  сходства.  Тем  более  во  многом   другом   девочка
отталкивала Люду и даже пугала  ее.  Ирины  холодные  глаза,  с  тяжеловатым
бредом внутри, хохот, грубая открытая сексуальность - вызывали отвращение.
   "Какая это не-я", - говорила тогда самой себе Люда.
   Но внезапно тождество опять всплывало и самым странным образом.
   Однажды Люда увидела, как Ира спала - одна на траве. Она замерла  в  трех
шагах, глядя на нее. Ира спала как все равно  молилась  своей  плоти  (своей
родной, дрожащей плоти), точнее  бытию  плоти,  и  формой  молитвы  было  ее
дыхание - прерывистое, глубокое,  страшное,  идущее  в  глубь  живота...  (с
бездонным оргазмом где-то внутри.).
   Все это вместе и отвращало и влекло Люду  к  ней:  патологически  влекло,
точно она видела в ней свое второе "я" или "темную" сторону своего "я".  "Но
почему  "темную",  -  возмущалась  в  уме  Люда,  -  просто...  таинственную
сторону... Боже, как  она  дрожит  за  свое  бытие.  (Ее  смерть  будет  как
мучительный прерыв оргазма).
   Да-да, есть что-то общее у меня с ней, до сумасшествия, но в то же  время
и какое-то резкое различие, до отвращения к ней. А в  чем,  в  чем  дело  на
самом глубинном уровне - не пойму. Иногда мне хочется сжать ее и зацеловать,
иногда - проклясть... Брр!".
   И еще - один ее знакомый (словно день превратился в сон) сказал ей:  "Да,
да вы очень, очень похожи..." Ира стала даже сниться ей, словно девочка, как
змея, вползала внутрь ее собственного бытия, слилась с ним, и обе они -  Ира
и Люда - выли вместе в ночи:
   от  страха  и  блаженства  быть,  покрываясь   смертным   потом,   словно
приближался к ним
   - в ночи - грозный призрак, готовый остановить их сердца.
   Люда и сама - в полусне, в  полубреду  -  хотела  бы  съесть  собственное
сердце - от наслаждения жизнью и чтобы чувствовать в своем  нежном  рту  его
блаженный стук.
   "Кругленький ты, как земной шар", - стонала она во тьме, прижимая руки  к
груди, где билось оно.
   Ируня пугала ее еще и некоторым сходством - духовным,  конечно  -  с  тем
мальчиком, в которого она была влюблена в детстве и  который  исчез.  Тот-то
вообще сошел с ума, надломился  от  чувства  самобытия  -  и  потому  навеки
пропал.
   "Где мальчик-то, где мальчик?" - бредила Люда порой во сне.  Тьма  ночная
тогда наступала на нее, и видения в мозгу  путались  с  мистически-тревожным
биением собственного сердца. Плоть превращалась в дрожащую воду,  в  которую
смотрели  звериные  призраки.  И  только  возвращение  из  сна  к   дневному
блистательному Я - спасало ее от привидений.
   Днем, конечно, Люда могла полностью контролировать  себя,  и  собственный
Свет сверху над головой (как у браминов - улыбалась она самой  себе)  умерял
метания плоти  и  ночного  "я",  и  она  ужасалась  Ириной  извращенности  и
грубости.
   - Она уже сложилась, она будет такой и взрослой, - думала Люда. -  Что-то
в ней есть такое глубокое и  хорошее,  но  повернутое  не  в  ту  сторону  и
превратившееся в свою противоположность. - И она порой вздрагивала, глядя на
Иру, от каких-то странных ассоциаций.


      X

   Между тем в квартире Зои творилось черт знает что. Пока Люда  бродила  по
Москве, слушая подпольные чтения, у Вольских произошли самые черные события.
Началось все часов за пять-шесть до возвращения Люды домой.  Старушка  Софья
Борисовна уже спала в своей комнатке, заставленной непонятными фотографиями.
Володя  тихонько  пил  водку,  Ира  исчезла  в  ванной,  а  Зоя  только  что
возвратилась из кино. То, что ванна была заперта, взбесило ее.
   - Когда эта тварь угомонится?! - закричала она, бегая около невозмутимого
Володи. - Голову даю  на  отсечение,  она  мастурбирует  там.  Но  ведь  все
последние дни она поздно приходила - спала с этим парнем.  Я  видела  его  и
сегодня, она от него и пришла. Но разве эта тварь  когда-нибудь  насытится?!
Ребенок называется!
   Когда, когда это кончится?!
   Володя пил, курил и молчал. Зоя ревела, кричала, рвалась в ванную, но все
напрасно. В бешенстве она  выскочила  из  квартиры.  И,  встретив  во  дворе
знакомых, окончательно завелась.  Она  отсутствовала,  наверное,  часа  два,
пропадая у соседей по поводу девочки, которая боялась смерти,  но  во  время
всей этой суматохи мысль об  Ире  не  оставляла  ее.  Ненависть  душила  ее.
Особенно почему-то возмущала Зою наглость  и  почти  беспрерывность  Ириного
сладострастия в сочетании с холодным, почти взрос