бурей
человеческие души, они грызут устои причины, они толкают грешников к могиле.
Они неистовствуют и  во взрывах  ярости суетливы, они крадутся, выслеживают,
заманивают,  от них луна угрюмеет ликом  и замутняются чистые  текучие воды.
Таковы люди осени. Остерегайся их на своем пути". Чарльз Хэллуэй замолчал, и
оба мальчика разом выдохнули.
     - Люди осени, - повторил Джим. - Это они! Точно!
     - А  мы тогда кто? -  сглотнул  от  волнения  Вилли. - Мы, значит, люди
лета?
     - Ну, я бы так прямо не сказал, -  покачал головой Хэллуэй. - Сейчас-то
вы, конечно, ближе к лету, чем я.
     Может быть, когда-то и я таким был, но только очень давно.
     Большинство  у  нас  серединка на  половинку.  Августовским полднем  мы
защищаемся от ноябрьских  заморозков,  мы  живем  благодаря  запасам  тепла,
скопленным Четвертого Июля, но бывает, и мы становимся Людьми Осени.
     - Ну не ты же, папа!
     - Не вы же, мистер Хэллуэй!
     Он быстро  повернулся  к  ним и успел  заметить, как  они  бледны,  как
напряжены их позы с неподвижно лежащими на коленях руками.
     - Слова, слова... Не надо меня убеждать, я  говорю то, что есть. Как ты
думаешь,  Вилли, знаешь ли ты своего отца на самом деле?  И достаточно ли  я
знаю тебя, если случится нам вместе выйти против тех?
     - Я не понял, - протянул Джим. - Так вы - кто?
     - Черт побери! Да знаем мы, кто он! - взорвался Вилли.
     -  Ой  ли?  -  скептически произнес седой  мужчина.  - Давай посмотрим.
Чарльз  Вильям Хэллуэй.  Ничего  особенного,  кроме того,  что мне пятьдесят
четыре,  а  это  всегда  не совсем  обычно,  особенно  для тех,  к  кому эти
пятьдесят четыре относятся.  Родился в  местечке под  названием Сладкий Ключ
Жил в Чикаго. Выжил  в Нью-Йорке. Маялся в Детройте, сменил кучу мест, здесь
появился довольно поздно, а до этого переходил из библиотеки в библиотеку по
всей стране,  потому что  любил одиночество,  любил сравнивать с книгами то,
что встречал на  дорогах. Как-то раз, посреди  всей этой беготни, твоя мать,
Вилли, остановила меня одним взглядом, и вот с тех пор я  здесь. По-прежнему
любимое время  для  меня  -  ночь  в библиотечном зале. Навсегда ли я бросил
якорь?  Может, да,  а может, и нет. Зачем  я  оказался здесь? Похоже, затем,
чтобы помочь вам.
     Он помедлил и долго смотрел на симпатичные, открытые мальчишеские лица.
     - Да, - произнес он наконец. - Слишком долго в игре. Я помогу вам.
     Глава 39
     Ночной холодный ветер  яростно тряс  бельмастые окна библиотеки. Вилли,
давно уже молчавший, вдруг сказал:
     - Пап... ты всегда помогаешь...
     - Спасибо,  сынок,  только  это  неправда. -  Чарльз Хэллуэй  тщательно
изучал свою совершенно  пустую ладонь. - Дурак я, - признался он неожиданно,
- всегда норовил заглянуть поверх твоей головы - что там у тебя впереди. Нет
бы на тебя посмотреть, на то, что сейчас есть. Но этак и каждый ведь дурак -
вот мне уже и легче.  Как оно бывает: ты вкалываешь всю жизнь, карабкаешься,
прыгаешь за борт, сводишь концы с концами, прилепляешь пластырь, гладишь  по
щеке, целуешь в лобик,  смеешься, плачешь,  словом, весь при деле,  и так до
тех пор, пока  не оказываешься вдруг наихудшим  дураком на свете. Ну, тогда,
понятно,  орешь: "Помогите!", и очень здорово, если тебе ответит кто-нибудь.
Я  просто  вижу  эти   небольшие  городишки,  раскиданные  по  всей  стране,
захолустные заповедники для дураков. И вот однажды появляется Карнавал.
     Ему достаточно  тряхнуть  любое дерево, и  посыплется  просто дождь  из
болванов,  из таких,  знаешь, индивидуумов, которым кажется  (а  может, и на
самом  деле  так),   что  на  их  "помогите"   некому  ответить.  Вот  такие
дураки-индивидуалисты  и  составляют  урожай,  который  убирает Карнавал  по
осени.
     - Черт  возьми! - в сердцах произнес Вилли. - Но  тогда ведь бороться с
ними - безнадежное дело!
     - Не скажи. Мы-то - вот они, сидим и думаем,  какая разница между летом
и  осенью.  Это  уже  хорошо. Значит,  есть выход, значит,  вы не останетесь
дураками, значит, грех, зло, неправда, что  бы этими словами  ни называли, к
вам не пристанут. У этого Дарка с его дружками не все козыри на руках. После
нашего разговора я  это точно  знаю.  Да, я  его боюсь,  но ведь и  он  меня
побаивается. Тут мы квиты.
     Вопрос: как нам этим воспользоваться?
     - Как?
     -  Начнем  сначала. Возьмем  историю.  Если  бы люди  всегда стремились
только к плохому, их бы  просто не было. А ведь мы уже не плаваем  вместе со
всякими  барракудами,  и   не  бродим  стадами  по  прериям,  и  не  ищем  у
соседки-гориллы блох  под  мышкой. Мы ухитрились в свое  время отказаться от
клыков хищников и принялись  жевать травку. Всего за несколько  поколений мы
уравняли  философию  охоты  с философией земледелия. Тут нам пришло в голову
измерить свой  рост,  и  выяснилось,  что  мы  - повыше животных,  но пониже
ангелов.
     Потрясающая  идея! Чтобы она не пропала, мы записали  ее тысячу раз  на
бумаге,  а  вокруг понастроили домов наподобие того, в  котором мы  сидим. И
теперь  мы  водим хороводы  вокруг этих святилищ, пережевываем  нашу сладкую
идею и пытаемся сообразить,  с  чего  же  все началось,  когда же пришло это
решение  -  быть  непохожими  на всех  остальных?  Наверное,  как-то  ночью,
примерно сотню  тысяч  лет  назад, один из  тогдашних  косматых джентльменов
проснулся у костра, посмотрел на свою сильно волосатую леди с младенцем и...
заплакал.  Ему подумалось,  что  придет время, и эти теплые и близкие станут
холодными и далекими,  уйдут навсегда. Этой  ночью  он все  трогал  женщину,
проверяя,  не  умерла  ли  она  еще,  и  детей,  которые   ведь  тоже  умрут
когда-нибудь.   А  на  следующее  утро  он  обращался  с  ними  уже  чуточку
поласковее, ведь они того заслуживали. В их крови, да и в его  тоже, таилось
семя ночи, пройдет время, и оно сокрушит жизнь, разрушит тело и отправит его
в ничто. Тот джентльмен уже понимал, как и мы понимаем: век наш короток, а у
вечности нет конца. Как  только это знание поселяется  в тебе, следом тут же
приходят жалость и милосердие, и тогда мы стремимся оделить других любовью.
     Так кто же мы есть в итоге? Мы - знающие, только тяжесть знания велика,
и неизвестно, плакать надо от этого или смеяться. Кстати, звери не делают ни
того,  ни  другого. А  мы смеемся или плачем - смотря по сезону.  А Карнавал
наблюдает и приходит лишь тогда, когда мы созрели.
     Чарльз Хэллуэй замолчал. Мальчишки смотрели на него так пристально, что
ему стало неловко.
     - Мистер  Хэллуэй! - тихонько крикнул Джим.  - Это же грандиозно!  Ну а
дальше, дальше-то что?
     - Да, папа, - выговорил пораженный Вилли, -  я и не знал, что ты можешь
так говорить!
     - Э-э, послушал  бы ты меня как-нибудь вечерком,  попозже, - усмехнулся
отец, - сплошные разговоры. Да в любой из прожитых дней  я мог бы рассказать
тебе куда больше! Черт!
     А где же я был? Похоже, все готовился... готовился любить.
     Вилли как-то  вдруг  пригорюнился,  да  и Джима  насторожило  последнее
слово. Чарльз Хэллуэй заметил это и замолчал.
     "Как объяснить  им, -  думал  он, - чтобы поняли? Сказать, что любовь -
причина всего, цемент жизни?  Или попытаться  объяснить,  что  он чувствует,
оказавшись в этом диком мире,  волчком несущемся вкруг  огромного  косматого
солнца, падающего вместе с ним  через черное пространство в пространства еще
более обширные, то ли навстречу, то ли прочь  от Нечто. Может  быть, сказать
так: волей-неволей мы участвуем в гонке и  летим со скоростью миллион миль в
час.
     А вокруг -  ночь. Но у нас есть  против нее  средство. Начнем с малого.
Почему любишь мальчишку, запустившего в небеса  мартовского змея? Потому что
помнишь  подергивание  живой  бечевки в  собственных ладонях.  Почему любишь
девочку,  склонившуюся  над родником?  Потому что даже в вагоне экспресса не
забываешь  вкус холодной воды в забытый июльский полдень. Почему плачешь над
незнакомцем, умершим на дороге?
     Потому что он похож на друзей, которых не видел сорок лет.
     Почему смеешься, когда один клоун лупит другого пирогом?
     Потому что вспоминаешь вкус крема в детстве, вкус жизни.
     Почему любишь женщину, жену свою? Ее нос дышит воздухом мира, который я
знаю, и  я люблю  ее  нос. Ее уши  слышат музыку, которую я напеваю  полночи
напролет, конечно, я люблю ее уши.  Ее глаза радуются приходу весны в родном
краю, как  же не любить мне эти глаза? Ее плоть знает жару, холод, горе, и я
знаю огонь, снег и  боль. Мы с ней - один опыт жизни, мы срослись миллионами
ощущений. Отруби  одно, убавишь чувство жизни, два - уполовинишь саму жизнь.
Мы любим то, что знаем, мы любим  нас  самих. Любовь - вот общее начало, вот
причина, объединяющая рот, глаза, уши, сердца, души и плоть... Разве скажешь
им все это?"
     - Смотрите,  -  все-таки попробовал он, - вот два человека едут в одном
вагоне: солдат и фермер. Один все время толкует о войне, другой - о хлебе, и
каждый вгоняет соседа в сон. Но если один вдруг вспомнит о марафонском беге,
а  другой в своей жизни  пробежал хотя бы милю, они прекрасно проболтают всю
ночь  и расстанутся  друзьями. У  всех мужчин  есть  одна  общая тема  - это
женщины,  об этом  они могут толковать от восхода до заката,  и дальше...  О
черт!
     Чарльз  Хэллуэй  замолчал и,  кажется,  покраснел. Цель  вырисовывалась
впереди, но вот как до нее добраться? Он в сомнении пожевал губами.
     "Не останавливайся, папа, -  думал  Вилли. -  Пока  ты  говоришь, здесь
замечательно. Ты нас спасаешь, только продолжай..."
     Мужчина почувствовал взгляд мальчика и понял его.
     Повернувшись, он встретил такой же взгляд Джима, встал и медленно начал
обходить  стол.  Он  касался  то одной картинки,  то  другой,  трогал Звезду
Соломона, полумесяц, древний символ солнца...
     - Я не помню, говорил  я, что значит быть хорошим?  Бог мой, я не знаю.
Если при тебе на улице стреляют в чужака,  ты едва ли кинешься на помощь. Но
если за час до этого успел  поговорить с ним минут десять,  если узнал  хоть
чуть-чуть о  нем и о его семье,  то,  скорее  всего, ты попытаешься помешать
убийце. Потому что  знаешь  наверняка  это хорошо. А  узнать надо стараться.
Если не  хочешь знать,  отказываешься  знать - это  плохо.  Без  знания  нет
действия, без знания от твоих действий толку не будет. Думаете, я свихнулся?
Вы ведь  уверены,  что  всего и дел-то  -  пойти и перестрелять  их  всех  к
чертовой бабушке. Ты  ведь уже пробовал стрелять, Вилли.  Так не  пойдет. Мы
должны постараться узнать о них как можно больше, а главное разузнать  об их
хозяине. Мы  не сможем быть хорошими  и действовать правильно, пока не будем
знать, что в  этой  истории правильно. Поэтому  мы тут теряем время. Сегодня
воскресенье. Представление  закончится  не  поздно,  и народ  разойдется  по
домам.  А после этого... после этого нам  надо ждать осенних людей. У  нас в
распоряжении часа два, не больше.
     Джим  стоял у окна, словно  видел  через весь город  и черные шатры,  и
калиоп, играющий сам по себе,  только от  того, что мир, вращаясь, трется об
ночь.
     - Разве Карнавал - это плохо? - спросил он.
     - Ты еще спрашиваешь! - рассердился Вилли.
     - Стоп, стоп! - остановил его отец. - Вопрос хорош.
     Часть этого представления просто замечательная. Но есть старая  хорошая
пословица: за все рано или поздно приходится платить.  А здесь ты отдаешь им
кое-что задаром, а взамен пустые обещания.
     - Откуда они взялись? - угрюмо спросил Джим. - Кто они?
     Вилли с  отцом тоже подошли  к  окну. Чарльз  Хэллуэй заговорил, словно
обращаясь к темным шатрам на дальнем лугу.
     - Некогда, ну, скажем, до Колумба, по Европе, позвякивая колокольчиками
на  лодыжках, с  лютней за  спиной бродил человек. А  может, это было еще на
миллион лет раньше, просто тогда он  был в обезьяньей  шкуре и выглядел  как
самая настоящая  обезьяна. Желанней всего на свете были для него несчастья и
боль окружающих. Он собирал  их и целый день пережевывал, как мятную жвачку.
Это давало ему силы, доставляло удовольствие.  Наверное, после него  его сын
усовершенствовал капканы отца, ловушки для  человеков, костоломки,  средства
для головной  боли,  способы мучения  плоти  и ограбления души.  На  дальних
болотах из  всяческих  отбросов  он  вывел  мошку, от которой не спрячешься,
москитов, которые достают тебя летними ночами. Вот так, по человечку оттуда,
отсюда,  и  собралась стая людей-псов, для  которых нет  ничего слаще  твоей
тревоги,  которые с радостью помогут твоему  горю. Они караулят  твои ночные
страхи,  вожделенно  подслушивают  твои угрызения  совести  и нечистые  сны.
Ночные кошмары -  их хлеб  насущный.  Они намазывают его болью и уплетают за
обе  щеки. Они были  всегда. С бичами  из носорожьей  кожи они  надзирали за
строительством пирамид,  поливая  их для крепости  потом, кровью  и  жизнями
других людей.  Они проносились по Европе на  белых  оскаленных конях Моровой
Язвы.  Они, удовольствия ради, нашептывали  Цезарю  мысль  о том,  что и  он
смертей, а потом,  на мартовской распродаже, пускали кинжалы  за полцены. То
они шуты при дворе императора, то - инквизиторы  в застенке, то  - цыгане на
большой дороге  жизни. Чем больше  людей становилось  на земле, тем  быстрее
росло  их поголовье. А заодно  совершенствовались  способы  причинения  боли
ближнему своему.
     Вот загудел  первый  паровоз, а они  уже тут как  тут, цепляют  к  нему
вагон,  больше  всего похожий  на  средневековую  гробницу  или колесницу, в
которую впрягали людей...
     - И что, все эти годы они - одни и те же? - напряженным голосом спросил
Джим. - Вы думаете, мистер Кугер и мистер Дарк родились... лет двести назад?
     - По-моему,  это  ты говорил,  что,  прокатившись на карусели, нетрудно
сбросить год-другой, верно?
     -  Так  это что же, они  могут жить вечно? -  холодея от ужаса, спросил
Вилли.
     -  И вечно вредить  людям? - Джим никак не  мог отказаться от  какой-то
своей мысли. - Но почему все - вред и зло?
     -  Отвечу, -  спокойно  отозвался  Хэллуэй-старший.  - Чтобы  двигаться
Карнавалу нужно какое-то топливо, так? Женщины, к примеру, добывают  энергию
из болтовни, а болтовня их сплошной обмен головными болями, легкими укусами,
артритными  суставами, всякими  совершенными глупостями, их  последствиями и
результатами  Многие  мужчины  не  лучше  -  если их  челюсти  не  загрузить
жевательной  резинкой  из политики и женщин, с ними, чего доброго, кондрашка
случится. А  сколько удовольствия доставляют  им  похороны?  Прибавить  сюда
хихиканье  над  некрологами за завтраком,  сложить все кошачьи потасовки,  в
которых  одни норовят содрать шкуру с других, вывернуть ее наизнанку, да еще
доказывать после,  что так  оно и было. Еще  не забыть  приплюсовать  работу
шарлатанов-врачей, кромсающих  людей  вкривь  и  вкось,  а  после  сшивающих
грязной  ниткой,  умножить  на убойную  мощь  динамитной  фабрики, и  тогда,
пожалуй, получим  черную  силу  одного  только  такого Карнавала  Они гребут
лопатой в свои топки все наши низости и подлости Все  боли, горести и скорби
человеческие  летят туда же  Мы  и то не  отказываемся  подсолить наши жизни
чужими  грехами,  Карнавал - тем более,  только  в миллион раз сильнее.  Все
страхи и боли мира - вот что вращает карусели Сырой ужас, агония вины, вопли
от  настоящих  или  воображаемых  ран  -  все  перегорает в  его  топках и с
пыхтеньем влечет дальше.
     Чарльз Хэллуэй перевел дух.
     -  Как я узнал об  этом? Да никак! Просто чувствую. Я слышал их музыку,
слышал ваш  рассказ.  Наверное,  я всегда знал об их существовании и  только
ждал  ночного  поезда на заброшенной ветке,  чтобы посмотреть и кивнуть. Мои
кости знают о нем правду. Они говорят мне. Я говорю вам.
     Глава 40
     - А могут они, - начал Джим, - это, души покупать?
     - Зачем же платить  за  то,  что можно  получить даром?  усмехнулся м-р
Хэллуэй. - Многие  даже рады возможности отдать все за ничего. Мы ведь такой
фарс  устроили с  нашими  бессмертными душами! Правда,  похоже,  ты попал  в
точку. За всем этим делом чувствуется когтистая лапа дьявола  Он хоть не ест
их, но и жить  без  них не может Вот что  всегда интересовало  меня в старых
мифах. Я все думал, ну зачем Мефистофелю душа Фауста? Что он с нею делать-то
будет?
     Сейчас я вам изложу мою собственную теорию на этот счет.
     Лучший подарок для этих тварей - чадный огонь, горящий в душе человека,
мучимого совестью  за старые грехи. От мертвой души никакого проку нет А вот
живая,  неистовая,  сбрызнутая  собственным  проклятьем  -  вот это для  них
лакомый кусок.
     Откуда мне это известно? А я наблюдаю. Карнавал  -  тот  же человек, но
намного яснее Вот живут мужчина и женщина.
     Нет бы им разойтись в разные  стороны или  поубивать друг  друга, а они
наоборот - всю жизнь едят один другого поедом, таскают за волосы, царапаются
Почему? Да потому, что мучения и ненависть одного - наркотик для другого Так
и Карнавал чует уязвленную самость за много миль и мчится вприпрыжку погреть
руки  на  этих  углях  Он  мигом распознает  подростков,  неспособных  стать
мужчинами, ноющих, как огромный больной зуб мудрости Он чувствует, как вдруг
начинает мельчать мужчина средних лет (вроде меня). Его августовский полдень
давно прошел, а он  все тараторит без  пользы. Мы разжигаем в своих помыслах
страсть, зависть,  похоть, окисляем их в наших душах, и все это  срывается с
наших глаз, с наших губ, с наших рук, как с антенн, работающих, уж не  знаю,
на длинных или на коротких волнах Но  хозяева  балаганных  уродов знают, они
давно  научились  принимать  эти  сигналы  и не преминут  урвать  здесь свое
Карнавал не спешит,  он  знает, что  на  любом  перекрестке найдет  желающих
подкормить его пинтой похотливой страсти или квартой лютой ненависти Вот чем
жив  Карнавал:  ядом  грехов, творимых  нами  по  отношению  друг  к  другу,
ферментами  наших  ужасных  помыслов! - Чарльз  Хэллуэй  фыркнул -  Господи!
воскликнул он - Сколько же я наговорил за последние десять минут!
     -  Вы много говорили,  - подтвердил Джим -  На чьем языке,  хотел бы  я
знать?  -  воскликнул м-р  Хэллуэй. Ему вдруг  показалось, что  толку от его
речей  столько  же, сколько и  обычно, когда он долгими  ночами проповедовал
свои  идеи  пустым  залам, и только  короткое эхо отвечало  ему.  Он написал
множество  книг на  воздушных страницах светлых комнат, в просторных зданиях
разных библиотек - где они? Он уже сомневался, не устроил ли он фейерверк из
цветистых звучных фраз, годящихся лишь на то, чтобы поразить двух подростков
без всякой для них пользы.
     Пустое упражнение в риторике.
     Интересно, сколько из сказанного дошло до них?  Одна фраза из трех? Две
из  восьми? Видимо, последние  слова  он  произнес вслух,  потому что  Вилли
неожиданно ответил.
     - Три из тысячи.
     Чарльз Хэллуэй не очень весело рассмеялся и вздохнул.
     Джиму важно было выяснить что-то свое.
     - Этот Карнавал... это что? Смерть?
     Старик снова раскурил трубку, выпустил дым и внимательно изучил его.
     -  Нет,  это  не сама Смерть,  но использовать  ее как пытку он  может.
Смерти-то ведь  нет, никогда не было и никогда не будет. Просто мы так часто
изображали ее, столько лет пытались  ее  постичь, что в конце концов убедили
себя в ее несомненной  реальности, да еще наделили чертами живого и  жадного
существа.  А  ведь она -  не больше  чем  остановившиеся  часы, конец  пути,
темнота. Ничто.  Но Карнавал прекрасно  знает,  что именно это. Ничто пугает
нас куда больше, чем Нечто. С Нечто еще можно бороться, а вот как бороться с
Ничто? Куда  бить? Есть ли у Ничто хоть  что-нибудь:  тело, душа, мозг? Нет,
конечно.  Так  что Карнавал пугает  нас  погремушкой и собирает,  когда мы в
ужасе летим вверх тормашками.  Он  показывает нам Нечто, которое, по  нашему
мнению,  ведет  к  Ничто. Например,  этот Лабиринт  там,  н