го, частный сыщик. Зайди на
минуту, я тебя представлю.
Мать Колетт оказалась поразительно интересной дамой средних лет с
безукоризненными манерами, лицо и фигура которой являли несомненные следы былой
красоты. Вид мужчины в строгом, неярких тонов костюме безошибочно
свидетельствовал о его причастности к юридическому сословию. Все говорили
понизив голос, будто в присутствии покойника.
Я моментально почувствовал, что мое появление не осталось без внимания.
-- Итак, вы тоже писатель? -- нарушил молчание мужчина.
Со всей мыслимой учтивостью я подтвердил справедливость его догадки.
-- Пишете на французском? -- продолжал он допрос. В ответ я скорбно посетовал
что, несмотря на то, что вот уже пять или шесть лет живу во Франции и неплохо
знаком с французской литературой, время от времени даже пытаюсь ее переводить,
давние пробелы в моем образовании, увы, не позволили мне освоить великолепный
346
язык, на котором говорят в этой стране, в той мере, какая необходима для
беспрепятственного творческого самовыражения.
Мне пришлось призвать на помощь все мое красноречие, дабы произнести в подобающе
корректном тоне эту льстиво-высокопарную тираду. Дальнейшее, однако, показало,
что моя изысканная обходительность не осталась втуне.
Все это время мать Колетт продолжала сосредоточенно изучать надписи на обложках
книг, в беспорядке наваленных на письменном столе Карла. Повинуясь безотчетному
импульсу, она вытащила из груды одну из них и протянула мужчине. Это был
последний том знаменитого романа Марселя Пруста. Когда мужчина, наконец, оторвал
глаза от переплета и вновь воззрился на Карла, в них появилось новое выражение:
некое подобие с трудом скрываемой зависти, чуть ли не подобострастия. Карл, тоже
порядком смутившись, сбивчиво заговорил о том, что в данный момент работает над
эссе о влиянии, оказанном на метафизику Пруста оккультными учениями -- ив
частности всерьез заинтересовавшей его доктриной Гермеса Трисмегиста.
-- Tiens, tiens*, -- снова заговорил мужчина, с многозначительным видом
приподнимая бровь и припечатывая нас обоих суровым взглядом, в котором, впрочем,
не прочитывалось безоговорочного осуждения. -- Не будете ли вы добры на
несколько минут оставить нас наедине с вашим другом? -- попросил он,
оборачиваясь в мою сторону.
-- Разумеется, -- ответил я и возвратился к себе, чтобы вновь погрузиться в хаос
спонтанного машинописного творчества.
У Карла, по моим расчетам, они пробыли еще добрых полчаса. К моменту, когда в
дверь моей комнаты вновь постучали, я успел вынуть из машинки восемь или десять
страниц сущей абракадабры, разобраться в которой вряд ли было под силу самому
отчаянному сюрреалисту. Я степенно распрощался с Колетт -- несчастной сироткой,
которую мы, взрослые дяди, вытащили из геенны огненной и ныне передаем в руки
обезумевших от горя родителей. Не преминул участливо осведомиться, удалось ли им
отыскать принадлежащие малютке часы. Увы нет, но наши визитеры не теряли
надежды, что нам это удастся. И что мы сохраним их на память об этом
происшествии.
Не успела закрыться за нашими непрошенными гостями дверь, как Карл ворвался ко
мне в комнату и заключил
_______________
* Ну, ну (фр.).
347
меня в объятия. -- Знаешь, Джо, я думаю, ты спас мне жизнь. А может, Пруст? Ну и
гримасу же скорчил этот ублюдок с постной мордой! Литература! Черт возьми, до
чего это по-французски! Даже у легавых здесь в крови почтение к писательскому
ремеслу. А то обстоятельство, что ты американец -- и знаменитый литератор, как я
тебя аттестовал, -- оно-то и решило все дело. Знаешь, что он мне понес, едва ты
вышел из комнаты? Что назначен официальным опекуном Колетт. Ей, кстати сказать,
на самом деле пятнадцать, но она уже не раз сбегала из дому. Как бы то ни было,
стоит ему обратиться в суд, продолжал нагнетать страсти этот подонок, и десять
лет отсидки мне обеспечены. В курсе ли я существующих в стране законов? Я
ответил, что в курсе. Похоже, его удивило, что я не делаю попытки себя
выгородить. Но еще больше удивило его то, что мы писатели. Знаешь, уважение к
писателям -- французы впитывают его с молоком матери. Писатель по здешним
понятиям просто не может оказаться обычным уголовником. Скорее всего, он думал,
что застанет тут пару заурядных сутенеров. Или шантажистов. Зато стоило тебе
появиться, как он сразу приутих. Между прочим, он спросил потом, какие у тебя
книги и нет ли среди них переведенных на французский. Я сказал, что ты философ и
что твои сочинения чрезвычайно трудны для перевода.
-- А ты шикарно ввернул это о Гермесе Трисмегисте, -- перебил я его. -- Как тебя
угораздило наплести такое?
-- Да я и не плел ничего, -- отозвался Карл. -- Не до того было. Просто выложил
первое, что пришло в голову... Да, знаешь, что еще произвело на него
неизгладимое впечатление? "Фауст". Всего-навсего потому, что он на немецком. Там
ведь лежали все больше английские книги: Лоуренс, Блейк, Шекспир. Я так и
слышал, как он приговаривает про себя: "Ну, эти двое -- еще не самое большое
зло. Ребенок мог попасть в руки и похуже",
-- А мать? Что она говорила?
-- Мать? Да ты хорошо ее рассмотрел? Она ведь не просто красива: она
божественна. Джо, я влюбился в нее в тот самый миг, как ее увидел. За все время
она не проронила ни слова. А на прощание сказала: "Месье, мы не станем
возбуждать против вас дело с условием, что вы обещаете не делать попыток
общаться с Колетт в будущем, Вам ясно?" Да я едва слышал, что она говорила, в
таком я был замешательстве. Достаточно было ей сказать: "Месье, будьте любезны
отправиться с нами в полицейский участок", -- и я тотчас ответил .бы: "Оui,
Манате, a vos or-
348
dres"*. Я даже вознамерился на прощание поцеловать ей руку, но потом сообразил,
что это было бы слишком. А ты обратил внимание, какие у нее духи? Это же... --
Последовало название соответствующего сорта духов с непременным сопутствующим
номером. -- Забыл, ты ведь совсем ничего не смыслишь в духах. Так вот: ими
пользуются только дамы аристократического круга. Так что я бы ничуть не
удивился, окажись она герцогиней или маркизой. Ах, какая жалость, что я подобрал
на улице дочку, а не мать. Думаешь, неплохой финал для моей книжки?
Наиболее благополучный из возможных, подумал я про себя. К слову замечу,
несколько месяцев спустя он таки разродился рассказом, и рассказ этот (в
особенности вошедшее в него рассуждение о Прусте и "Фаусте") явился одним из
лучших его произведений. И все время, пока его творение обретало форму, Карла
снедало неутолимое томление по матери нашей незадачливой подопечной. Сама
Колетт, казалось, начисто выветрилась у него из памяти.
Итак, едва подошла к концу эта эпопея, как на горизонте показались
танцовщицы-англичанки, затем девушка из бакалейной лавки, помешавшаяся на уроках
английского, потом Жанна, а в промежутках -- наша подруга-гардеробщица и еще
шлюха из тупика за кафе "Веплер" -- из "капкана", как мы его прозвали, ибо
пробраться домой этим проулком в ночную пору и все свое принести с собой было не
легче, нежели целым и невредимым пройти сквозь строй.
А потом уж пришел черед сомнамбулы с револьвером, из-за которой несколько дней
мы просидели как на иголках.
После очередной затянувшейся до утра посиделки за алжирским вином (его,
помнится, было невообразимое количество) Карл и выдвинул свою идею блицэкскурсии
-- так, на пару-тройку дней -- по тем историческим местам европейского
континента, в которых мы еще не бывали. На стене в моей комнате висела большая
карта Европы; по ней-то мы лихорадочно шныряли, стремясь уразуметь, на какое
расстояние можем позволить себе отъехать с учетом критического положения наших
финансов. Сначала нам взбрело в голову посетить Брюссель, однако чуть позже мы
без сожаления похоронили этот проект. Бельгийцы -- народ неинтересный; в этом
выводе мы обнаружили полную солидарность друг с другом. Приблизительно во
столько же должна была обойтись поездка в Люксембург. Мы были порядком на
взводе, и Люксембург представлялся
___________
* Хорошо, мадам, как прикажете (фр.)
349
нам именно тем пунктом, куда можно двинуть с места в карьер в шесть часов утра.
У нас не было ни малейшего намерения обременять себя багажом; по сути дела нам и
не нужно было ничего, кроме зубных щеток, -- которые мы в конце концов,
заторопившись на поезд, разумеется, забыли дома.
Спустя несколько часов мы пересекли границу в отделанном изнутри полированным
деревом и обитом роскошным плюшем купе железнодорожного состава, которому
предстояло доставить нас в опереточное государство, издавна вызывавшее у меня
непритворное любопытство. В Люксембург мы прибыли около полудня, толком не
проспавшись и не протрезвившись. Мы плотно пообедали в отеле, воздали должное
труду местных виноградарей и завалились на боковую. Незадолго до шести нехотя
поднялись и выбрались на воздух. Перед нами лежала мирная, тучная, беззаботная
земля, до краев напоенная звуками немецкой музыки; с лиц ее обитателей,
казалось, никогда не сходило выражение дремотного, бессмысленного блаженства.
Прошло не слишком много времени прежде, чем мы завязали дружбу с Белоснежкой --
главной достопримечательностью привокзального кабаре. Белоснежке было около
тридцати пяти лет; у нее были длинные, соломенного цвета волосы и живые голубые
глаза. В этих местах она появилась всего неделю назад и уже изнывала от скуки.
Мы опрокинули с нею пару коктейлей, несколько раз провальсировали по залу,
поставили выпивку всем оркестрантам (все это составило несуразно мизерную
сумму), а затем пригласили ее совместно отужинать. Хороший ужин в хорошем отеле
обошелся нам во что-то столь же анекдотическое -- по семь-восемь франков с носа.
Швейцарка по национальности, Белоснежка была недостаточно смекалиста -- или,
напротив, слишком добродушна, -- чтобы заставить нас всерьез раскошелиться. В
голове у нее вертелась только одна мысль -- не дай бог опоздать на работу. Когда
мы вышли из ресторана, уже стемнело. Наугад двинувшись в сторону,
противоположную центру, мы без труда отыскали укромное местечко на побережье,
где и показали ей, из какого теста сделаны. Она отнеслась к этому так же, как к
коктейлю, -- с нерушимым добродушием и попросила заглянуть попозже вечером в
кабаре; там у нее была подружка, которая, по ее убеждению, не могла нам не
350
понравиться. Мы сопроводили Белоснежку до ее рабочего места, а затем предприняли
более основательную попытку ознакомиться с городом.
Сунув нос в небольшое кафе, за окном которого старуха играла на арфе, мы
заказали вина. Место оказалось на редкость унылым, и скоро у нас свело челюсти
от зевоты. Когда мы уже поднялись, направляясь к выходу, к нам поспешил его
владелец и, протянув рекламную карточку своего заведения, выразил надежду, что
мы посетим его кафе еще как-нибудь. Пока он распинался, Карл передал мне
карточку и незаметно толкнул меня в бок. Я пробежал надпись глазами. По-немецки
она звучала так: "judenfreies Cafe"*. Будь на карточке написано: "Limburger
freies Cafe"**, -- даже тогда в такой декларации, по моему разумению, было бы
больше смысла. Мы расхохотались в лицо напыщенному ослу. Затем я на французском
языке осведомился, понимает ли он по-английски. Тот ответил утвердительно.
-- Вот что я скажу вам, любезный, -- заговорил я внушительно. -- Хоть я и не
еврей, сдается мне, что вы малость шизанулись. Вам что, думать больше не о чем?
Вы несете собачий бред. Вымазываетесь на людях в собственном дерьме. Слышите?
Он продолжал глазеть на нас, всем видом являя полное недоумение. Тут пришла
очередь Карла пустить в ход изысканный набор сочных выражений на арго, который
сделал бы честь королю парижских клоак.
-- Слушай, ты, трахнутый-перетрахнутый сырный огрызок, -- начал он. "Огрызок"
раздвинул рот с явным намерением поднять крик. -- Заткни пасть, -- тоном
недвусмысленной угрозы предупредил дальнейшие излияния Карл, сделав рукой
красноречивый жест, символизировавший его готовность придушить старого дурака.
-- Я не собираюсь тратить на тебя слов. Заруби себе на носу одно: ты -- старая
жопа! От тебя говном воняет!
Договорив это, он чуть не задохнулся: его буквально распирало от смеха. Похоже,
в этот момент обескураженному владельцу кафе пришло на ум, что перед ним -- пара
буйно помешанных. Безудержно хохоча и корча немыслимые гримасы, мы в конце
концов выкатились на улицу.
__________________
* "Кафе, куда заказан вход евреям" (нем.).
** "Кафе, где не подают лимбургеров" (нем.).
351
А тугодумного болвана хватило только на то, чтобы без сил опуститься на стул и
вытереть пот со лба.
Пройдя вверх по улице два десятка шагов, мы встретили сонного полицейского. Карл
приблизился к нему, вежливо приподнял шляпу и на безукоризненном немецком
сообщил, что минуту назад мы вышли из "арийского кафе", где завязалась какая-то
потасовка. Он убедительно просит блюстителя порядка поторопиться, поскольку --
тут Карл доверительно понизил голос -- владелец кафе впал в бешенство и вполне
способен кого-нибудь убить. Страж закона степенно, с сознанием своего
должностного статуса поблагодарил его и не спеша двинулся в сторону кафе. На
углу, завидев такси, мы попросили подвезти нас к гранд-отелю, который
заприметили несколько часов назад.
В Люксембурге мы пробыли три дня. Три дня ели и пили до отвала, услаждали слух
игрой лучших германских оркестров, наблюдая за тихим, безоблачным и
бессобытийным, существованием народа, не имеющего веской причины существовать и
в определенном смысле не существующего вовсе, если не сводить существование к
чисто физиологическому импульсу; так существуют овцы и коровы. Белоснежка
познакомила нас со своей подругой -- коренной люксембуржкой и кретинкой до мозга
костей. С ними мы обсуждали технологию выдержки сыров и проблемы рукоделия,
будущность народного танца и развитие угледобычи, перспективы экспорта и
импорта, семейство великого герцога и досадные хвори и недомогания, время от
времени омрачающие дни его членов, и т.д. и т.п. Целый день мы посвятили
Пфаффенталю -- Долине монахов. Казалось, над дремлющей этой долиной витает дух
тысячелетнего мира. Она была воплощением коридора, который прочертил своим
мизинцем Господь Бог -- в напоминание людям о том, что, в кои-то веки
пресытившись кровопролитными войнами, утомясь бесконечной борьбой, здесь они
обретут мир и успокоение.
Сказать по правде, перед нами лежала плодородная, беззаботная, словно ходом
планет обреченная на устойчивое процветание земля, все население которой было
добродушно, участливо, сердобольно, терпимо. И, однако, на ней неуловимо давали
себя почувствовать какие-то болезнетворные вирусы. Что-то, что ощущаешь в
воздухе, остановившись у края болота. В самой доброте люксембуржцев было нечто
ненатуральное, исподволь подрывавшее силу их духа.
352
Все, что их всерьез волновало, -- это с какой стороны намазан маслом их хлеб
насущный. Для них не было проблемой добывать его в поте лица, вот они и
оказались мастерами в том, как его умаслить.
В глубине моей души зрело неподдельное отвращение. Нет уж, лучше подыхать как
вошь в Париже, нежели накапливать жирок здесь, на соках тучной земли, раздумывал
я про себя.
-- Вот что, давай двинем восвояси. Может, нам повезет, и Париж наградит нас
добрым, старым триппером, -- сказал я, заметив, что Карл впал в состояние
крайней апатии.
-- Что?'О чем это ты? -- вытаращил он глаза, медленно приходя в себя.
-- Да, -- был неумолим я, -- пора выбираться отсюда. Это место смердит.
Люксембург -- то же, что Бруклин, только сильнее кружит голову и быстрее
всасывается в кровь. Вернемся в Клиши и ударимся в загул. Надо поскорее отбить
этот привкус во рту.
Когда мы возвратились в Париж, было около полуночи. Мы поспешили в редакцию
газеты, в которой наш благодетель Кинг вел колонку спортивных новостей, одолжили
у него еще сколько-то франков и ринулись наружу.
Меня снедало искушение остановить на улице первую попавшуюся шлюху. -- Трахну
ее, с триппером, без триппера, со всем, что в ней есть, -- думал я. -- Черт
побери, заполучишь триппер -- по крайней мере, будет что вспомнить. А то из этих
люксембургских влагалищ текло одно жирное молоко.
Карл, впрочем, был не столь однозначен по части того, чтобы в очередной раз
заработать триппер. Его член и так зудит, поведал он мне доверительно. У него не
было ясности в вопросе, кто именно им его наградил -- коль скоро это был
действительно триппер, как подозревал мой приятель.
-- Ну, если у тебя и так триппер, то ты, ничем не рискуя, можешь попробовать еще
раз, -- ободряюще напутствовал я его. -- Схватил двойной заряд -- поделись им с
другими. Надо заразить весь континент! Лучше уж нормальная венерическая болезнь,
чем кладбищенские тишь да гладь. Теперь мне понятно, на чем зиждется
цивилизация: на пороке, болезни, лжи, воровстве, похоти. Черт
353
побери, французы -- великая нация, даже если от них взял начало сифилис. И
пожалуйста, никогда не проси меня впредь наносить визиты в нейтральные страны.
Нет у меня больше желания общаться с коровами -- в человеческом или любом ином
обличье.
Я до того возбудился, что готов был оприходовать монахиню.
С таким боевым настроением мы и ступили на пол маленького дансинга, где обитала
наша подруга-гардеробщица. Было чуть-чуть за полночь, и веселье только набирало
темп. К стойке бара присосалась тройка-четверка шлюх и пара надравшихся мужиков
-- само собой разумеется, англичан. И, судя по всему, педиков. Мы протанцевали
несколько танцев, а затем нас принялись осаждать шлюхи.
Просто поразительно, сколь многое позволено во французском баре при всем честном
народе. В глазах проститутки любой, кто говорит по-английски -- мужского ли,
женского ли пола, -- непременно извращенец. Француженка никогда не станет
выдрючиваться, чтобы привлечь к себе внимание иностранца, так же как тюлень
никогда не станет домашним животным, хоть обучи его выполнять цирковые номера.
К стойке подошла наша гардеробщица Адриенна. Уселась на высокий табурет, широко
раздвинула ноги. Я остановился рядом, положив руку на плечо одной из ее товарок.
Другую руку не торопясь запустил ей под юбку. Нащупав интриговавшее меня место,
легонько пощекотал его. Она соскользнула со своего насеста и, приникнув ко мне
всем корпусом сзади и вороватым движением пробравшись внутрь моих брюк, сомкнула
пальцы на источнике моей мужественности. Над залом спустилась полутьма;
музыканты играли медленный вальс. Не отрывая руки, Адриенна потащила меня за
собой на танцевальную площадку, в самую ее середину, где мы скоро оказались
притиснуты друг к другу спинами и локтями танцующих, как сардины в консервной
банке. Давка была такая,-что мы едва могли шевельнуться. Адриенна, тем не менее,
изловчившись, вновь просунула руку в отверстие моих брюк, извлекла наружу мое
естество и приставила его к треугольнику своего лона. Ощущение было невыносимым.
Пытка еще усилилась, когда одна из ее подружек, плотно прижатая к нам вместе с
партнером, без лишних церемоний заключила мой член в ладонь. Последнее перепол-
354
нило чашу: не сходя с места, я кончил ей прямо в руку.
Когда мы через силу доплелись обратно к стойке, Карл, пребывавший в углу,
изогнулся всем телом в обнимку с девицей, которая, казалось, застыла в падении
на пол. Наблюдавший за этим бармен, похоже, не разделял их общего экстаза. --
Здесь пьют, а не трахаются, -- сказал он. Карл, с перемазанным губной помадой
лицом, в расстегнутом жилете, со съехавшим набок галстуком и со сбившимися на
лоб волосами, поднял к нему затуманенные глаза. -- Это же не шлюхи, -- с трудом
выговорил он, -- это нимфоманки.
В полном изнеможении Карл опустился на табурет; утолок сорочки игриво торчал
наружу из проема его брюк. Девица вызвалась застегнуть ему ширинку. И вдруг
передумала: распахнув ее донизу и вытащив на свет божий предмет его гордости,
присосалась к нему губами. Судя по всему, это было уже чересчур. В мгновение ока
рядом возник метр, строгим тоном уведомивший, что нам придется либо умерить пыл,
либо покинуть это заведение. Что до девиц, то обрушиваться на них у него,
по