ила с
супом, затем с опущенной головой, как бы стыдясь, что проявляет на людях такой
зверский аппетит, в мгновение ока расправилась с хлебом. И вдруг подняла глаза
и, порывисто схватив меня за руку, проговорила:
-- Послушайте, Мара все помнит. То, как вы говорили со мной сегодня, мне этого
никогда не забыть. Для меня это дороже, чем если бы вы подарили мне тысячу
франков. Слушайте, мы этого еще не касались, но... словом, если у вас есть
желание... я хочу сказать...
-- Не будем говорить об этом сейчас, хорошо? -- попросил я. -- Дело не в том,
что я тебя не хочу. Просто...
-- Я понимаю, -- перебила она меня горячо. -- У меня и в мыслях не было
обесценивать ваш благородный поступок. Мне ясно, что вы имеете в виду. И
все-таки, если вдруг вам захочется навестить Мару, -- тут она принялась что-то
судорожно искать в сумочке, -- я хочу сказать, вы
______________
* Господи, подождите минутку, подождите, прошу вас (фр.). 383
не должны будете мне платить. Может быть, зайдете ко мне завтра? И я приглашу
вас поужинать?
Она долго шарила в поисках клочка, который я оторвал от бумажной салфетки;
отыскав, тупым огрызком карандаша написала на нем крупным почерком свое имя и
адрес. Имя было польское. Название улицы ничего мне не говорило. -- Это в
квартале Сен-Поль, -- пояснила она. -- Только, пожалуйста, не спрашивайте обо
мне в отеле, -- добавила она просительно. -- Я живу там всего несколько дней.
Я вновь всмотрелся в название улицы. А мне-то казалось, что я хорошо знаю этот
квартал... Чем пристальнее вглядывался я в крупные буквы на обрывке бумаги, тем
сильнее подозревал, что ни в этом, ни в любом ином квартале Парижа таковой не
существует. С другой стороны, разве удержишь в памяти имена всех улиц...
-- Так, значит, ты полька?
-- Нет, я еврейка. Просто я родом из Польши. Ну, неважно, на самом деле меня
зовут иначе.
На это я ничего не ответил, и затронутая тема иссякла так же быстро, как и
возникла.
По мере того, как наша трапеза набирала темп, мое внимание обратил на себя
мужчина, сидевший за столиком напротив. Это был пожилой француз, старательно
делавший вид, будто всецело погружен в развернутую перед ним газету; время от
времени, однако, мне удавалось перехватить его взгляд, брошенный поверх
газетного листа на Мару. Лицо у него было доброе и наружность человека вполне
благополучного. Я понял, что Мара уже сообразила, что к чему, и решила, что
овчинка стоит выделки.
Интересно, как она себя поведет, если я на пару минут исчезну? Движимый
любопытством, я заказал кофе, а затем, извинившись, отправился в клозет. Когда я
вернулся в зал, она с безмятежным спокойствием попыхивала сигаретой; стороны,
похоже, успели прийти к обоюдному соглашению. Мужчина с головой погрузился в
чтение своей газеты. Казалось, в условия заключенного между ними договора
входит, что он терпеливо выждет, пока Мара закончит все дела со мной.
Когда вновь подошел гарсон, я осведомился о времени. Без малого час, объявил он.
-- Уже поздно, Мара. Мне пора двигаться, -- сказал я. Положив руку на мою, она
понимающе улыбнулась. -- Вам нет нужды играть со мной в эти игры, -- отозвалась
она. -- Думаете, я не поняла, зачем вы выходили из зала? Вы так добры со мной,
прямо не знаю, как вас отблагодарить. Посидите еще немножко, прошу вас. Можете
не торопиться: он подождет. Я преду-
384
предила его... Послушайте, а может быть, мы чуть-чуть пройдемся? Хочется еще
поговорить, прежде чем мы расстанемся, можно?
Мы молча побрели по пустой улице. -- Вы ведь не сердитесь на меня, правда? --
спросила она, взяв меня за
руку.
-- Нет, Мара, не сержусь. Вовсе нет.
-- Вы, наверное, в кого-то влюблены? -- заговорила она, помолчав.
-- Да, Мара, я влюблен.
И вновь она умолкла. В молчании, каждая секунда которого таила в себе больше
смысла и понимания, нежели любой обмен репликами, мы прошли целый квартал, даже
больше; но едва поравнялись с особенно темной улочкой, как она, еще сильнее
вцепившись мне в руку, зашептала: -- Вот сюда, сюда. -- Я позволил ей увлечь
себя в темноту. Голос ее зазвучал еще более хрипло, а слова полились как из рога
изобилия. У меня начисто изгладилось из памяти все, что она говорила, да и сама
она, я уверен, не отдавала себе отчета, в какой момент прорвет плотину ее губ.
Она извергала слова безостановочно, яростно, словно освобождаясь от непосильной
тяжести. Как бы ее ни звали, у моей собеседницы больше не было имени. Передо
мною стояла просто женщина, затравленная, исстрадавшаяся, сломленная; раненая
птица, беспомощно хлопающая крыльями во тьме. Ее горькие жалобы не были обращены
ни к кому в отдельности (и уж во всяком случае не ко мне); в то же время из них
нельзя было заключить, что ее измученная душа взывает к самой себе или даже к
Господу Богу. Нет, передо мной была не женщина, а одна клокочущая рана,
неудержимо истекающая словами; рана, которая, казалось, до конца раскрылась во
тьме, где могла кровоточить без стеснения, без робости, без стыда. Все это время
она не выпускала мою руку, будто для нее жизненно важно было чувствовать, что я
существую, что я рядом;
сильными пальцами она впивалась в мое предплечье, словно стремясь облечь в
тактильную азбуку прикосновения то невыразимое, что были бессильны донести до
меня ее слова.
И вдруг, в самый разгар этого душераздирающего словоизвержения, смолкла. --
Обними меня покрепче, -- попросила она. -- И поцелуй -- поцелуй как тогда, в
машине. -- Мы стояли в подворотне огромного пустующего особняка. Прижав Мару к
стене, я стиснул ее как обезумевший. Ощутил, как сомкнулись на мочке моего уха
ее зубы. Обняв меня за пояс, она что было сил притянула меня к себе. -- Мара
умеет любить. Мара сделает для тебя
386
все что захочешь, -- шептала она страстно. -- Embrassezmoi!.. Plus fort, plus
fort, cheri...* -- Co стоном приникнув друг к другу, роняя обрывки слов, мы
стояли в подворотне. Кто-то приближался сзади тяжелым, зловещим шагом. Рывком мы
разорвали объятие; не говоря ни слова, я пожал ей руку, повернулся и двинулся
вперед. А пройдя несколько метров, остановился и обернулся, изумленный мертвым
безмолвием улицы. Она не сдвинулась с места. Несколько минут, застыв как статуи,
стояли мы, тщетно пытаясь разглядеть друг друга в темноте. Затем, повинуясь
внезапному импульсу, я подошел к ней вплотную.
-- Слушай, Мара, -- спросил я, -- а что если он тебя не дождется?
-- О, дождется, -- ответила она едва слышным голосом.
-- Знаешь, Мара, -- снова заговорил я, -- возьми-ка вот это... на всякий случай.
-- Вывернув наружу карманы, я сунул ей в руку их содержимое. Потом резко
повернулся и пошел прочь, бросив через плечо отрывистое "аи rеvoir"**. Ну,
хватит, подумал я про себя и усилием воли прибавил шагу. Секундой позже мне
послышалось, что кто-то за мной гонится. Я обернулся и чуть не упал: на бегу она
врезалась в меня всем корпусом, запыхавшись, с трудом переводя дыхание. Она
вновь обхватила меня руками, бормоча непрошеные благодарности. Внезапно я
почувствовал, что все тело ее обмякло: она сделала попытку опуститься на Колени.
Рывком подняв ее на ноги и удерживая за талию на расстоянии вытянутой руки, я
воскликнул: -- Господи, да что с тобой? Неужели никто ни разу не обошелся с
тобой по-человечески? -- Почти сердито выпалив эти слова, я в следующий же миг
готов был отрезать себе язык. Она стояла посреди темной улицы с опущенной
головой, закрыв лицо руками, и рыдала, рыдала навзрыд. Рыдала, дрожа с головы до
пят, как осиновый лист. Мне хотелось обнять ее за плечи, сказать ей что-нибудь
доброе, утешающее, но язык мне не повиновался. Я будто прирос к месту. И вдруг,
как испуганный конь, тряхнув гривой, я затрусил прочь. И чем поспешнее
ретировался, тем громче отдавались в ушах ее рыдания. Я шел и шел, быстрее и
быстрее, подобно напуганной антилопе, пока не очнулся в зареве ярких огней.
"Через десять минут она будет стоять на перекрестке такой-то и такой-то улиц; на
ней будет красное швейцарское платье в горошек, а под мышкой -- сумочка из
крокодиловой кожи..."
___________
* Обними меня!.. Крепче, крепче, дорогой... (фр.).
** До свидания (фр.).
387
Слова Карла вновь и вновь всплывали в моей памяти. Я поднял голову; в небе
повисла луна -- не голубовато-серебристая, а ядовито-ртутного цвета. Она
медленно плыла в океане замерзшего жира. Вокруг нее в пустоту разбегались
огромные, устрашающие кровавые круги. Как громом пораженный, я застыл на месте.
Задрожал всем телом. И вдруг без повода, без причины, без предупреждения, словно
кровь из лопнувшей артерии, из меня хлынул плач. Я разревелся как ребенок.
Спустя несколько дней я вынырнул в еврейском квартале. Разумеется, ни в
окрестностях Сен-Поль, ни в любом ином округе Парижа не отыскалось той улицы,
которую она указала на обрывке салфетки. Справившись по телефонной книге, я
убедился, что в городе не один, а несколько отелей носят названное ею имя;
однако все они помещались на значительном отдалении от квартала Сен-Поль. Меня
это не удивило, скорее озадачило. Честно говоря, с момента, когда я устремился в
бегство по темной безлюдной улице, я не часто вспоминал о ней.
Само собой разумеется, об этом происшествии я не преминул рассказать Карлу.
Выслушав меня, он изрек две вещи, прочно запечатлевшиеся в моей памяти.
-- Надеюсь, ты понял, кого она тебе напоминает? Когда я признался, что нет, он
рассмеялся. -- Пораскинь мозгами, -- напутствовал он меня, -- и поймешь.
Другое замечание как нельзя более точно характеризовало моего друга:
-- Я наверняка знал, что тебе кто-то встретится. Между прочим, в момент твоего
ухода я вовсе не спал: я только делал вид. Скажи я тебе наперед, что тебя
ожидает, ты бы просто выбрал другой маршрут. Всего лишь ради того, чтобы
доказать мне, что я неправ.
В еврейский квартал я попал в субботу после обеда. Направлялся-то я, собственно,
на Плас де Вож, каковую и ныне считаю одним из прекраснейших мест в Париже.
Однако в субботний день ее без остатка оккупировала детвора. Между тем Плас де
Вож создана для другого: это место, которое навещаешь в вечерний час, достигнув
полного примирения с самим собой, дабы насладиться безбрежным одиночеством. Плас
де Вож -- что угодно, только не детская площадка; это приют воспоминаний, тихая
обитель исцеления, где набираешься сил.
Напутствие Карла всплыло в моем сознании, когда я проходил под аркой в сторону
Фобург-Сент-Антуан. И в тот же миг меня осенило. Я вспомнил, кого мне неуловимо
напомнила Мара: конечно же, Мару с острова святого Людовика, вошедшую в мою
жизнь под именем Кристины.
388
Именно сюда в один прекрасный вечер мы заехали с нею на пролетке по пути на
вокзал. Она уезжала в Копенгаген, и мне не суждено было увидеть ее вновь. Между
прочим, это ей принадлежала идея нанести прощальный визит на Плас де Вож. Зная,
что я избрал это место Меккой своих одиноких ночных блужданий, Кристина хотела
напоследок подарить мне воспоминание о нашем прощальном объятии на этой
великолепной площади, на которой ей доводилось играть ребенком. Впрочем, раньше
она никогда не вспоминала о Плас де Вож в этой связи. Объектом наших совместных
паломничеств становился, как правило, остров святого Людовика: нередко,
возвращаясь с шумных сборищ по этой узенькой полоске суши, мы подходили к дому,
где она родилась, и всегда находили минутку, чтобы постоять перед фасадом
старинного дома, подняв головы к окну, из которого она смотрела на мир в свои
детские годы.
Поскольку до отхода поезда оставался час с лишним, мы отпустили пролетку и
присели на парапет возле арки. В тот вечер на Плас де Вож, помню, царило
необычайное оживление: парижане пели, дети кружились вокруг столиков, хлопая в
ладоши, опрокидывали стулья, случалось, падали наземь и тотчас же бодро
вскакивали на ноги. Неожиданно запела и Кристина -- запела какую-то простенькую
песенку, выученную еще в детстве. Окружающие узнали мелодию и принялись
подтягивать. Никогда еще она не была так красива. Казалось немыслимым, что через
час она сядет на поезд и навсегда пропадет из моей жизни. В тот вечер, покидая
площадь, мы источали вокруг себя ауру такого безоблачного веселья, что
непосвященному впору было заключить, будто нас ждет медовый месяц...
На рю де Розьер, что в еврейском квартале, я задержался у малюсенькой лавчонки
по соседству с синагогой, где торговали селедкой и солеными огурцами.
Девчонки-продавщицы, розовощекой толстушки, радостно улыбавшейся мне при каждом
появлении, в этот раз не было. А ведь не кто иной как она во время оно (помню, я
был тогда вместе с Кристиной) напророчила, что нам необходимо как можно скорее
пожениться; в противном случае, предостерегла толстушка, обоим придется здорово
пожалеть.
-- Она уже замужем, -- ответил я смеясь.
-- Но не за. вами же!
-- Ты думаешь, вместе мы будем счастливы?
-- Вы будете счастливы только друг с другом. Вы предназначены друг для друга;
что бы ни случилось, вам нельзя расставаться.
И вот я снова в том же квартале, прокручивая в памяти подробности странного
давнего разговора и теряясь в до-
389
гадках о том, что в конце концов сталось с Кристиной. Мне припомнилась Мара,
рыдающая посреди темной улицы, и в мозг на мгновение закралась страшная,
безумная мысль: что если в тот самый миг, когда я, скрепя сердце, вырывался из
объятий Мары, Кристина вот так же выплакивала глаза в неуютном номере
какой-нибудь захудалой гостиницы? Время от времени до меня долетали слухи, что
она рассталась с мужем и, снедаемая вечной охотой к перемене мест, одиноко
скитается по городам и странам. Мне она так и не написала ни строчки. Для нее
наш разрыв давно свершился. -- Навсегда, -- сказала она. И все же, вспоминая о
ней бессонными ночами, останавливаясь у фасада старинного дома на острове
святого Людовика, поднимая глаза к переплету "ее" окна, я не мог поверить, что
она окончательно вычеркнула меня из своего ума и сердца. Надо было, не мудрствуя
лукаво, последовать совету жизнерадостной толстушки и пожениться; вот в чем
заключалась невеселая истина. Знай я доподлинно, где она нашла себе прибежище, я
не раздумывая сел бы на поезд и на всех парах помчался к ней. Плач во тьме
по-прежнему разрывал мне уши. Как мог я быть уверен, что в тот самый миг
Кристина не рыдает столь же безутешно в каком-то дальнем уголке земного шара?
Ах, время, безвозвратно уходящее время? Мне начинали грезиться чужие города, в
которых уже была ночь или раннее утро, одинокие, богом забытые селенья, где
обездоленные и брошенные женщины проливают горькие слезы. Вынув записную книжку,
я не спеша вывел час, число, место... А Мара -- где сейчас Мара? Вот и она сошла
с моей орбиты, сошла навсегда. Не странно ли: подчас люди входят в твое
существование на мгновение-друтое, а исчезают -- на целую вечность. Навсегда. И
ведь даже в таких мимолетных встречах есть нечто предрешенное.
Быть может, Мара была ниспослана мне в напоминание, что мне не суждено быть
счастливым, пока я снова не обрету Кристину...
Неделей позже в доме танцовщицы-индуски меня познакомили с поразительно красивой
молодой датчанкой, только что прибывшей из Копенгагена. Женщина определенно не
"моего типа", она, тем не менее, была обворожительна, иначе не скажешь.'Этакая
ожившая дева-воительница из скандинавских легенд. Естественно, за ней увивались
все кому не лень. Не давая повода заключить, что обращаю на нее заинтересованное
внимание, я, однако, не выпускал ее из поля зрения, терпеливо выжидая
390
удобного случая. Наконец мы оказались бок о бок друг с другом в небольшой
комнатке, где смешивали коктейли. К этому времени все, исключая самое
танцовщицу, были порядком навеселе. Держа в руке бокал, датская красотка
расслабленно прислонилась к стене. В ее ледяном самообладании появилась
маленькая брешь. Судя по виду, она не стала бы возражать против некоторого
нарушения регламентов. Увидев, как я приближаюсь, она с соблазнительной
гримаской осведомилась: -- Так это вы тот писатель, который пишет ужасные книги?
-- Я не удостоил ее ответом. Отставил бокал и с ходу отрезал ей путь к
отступлению короткой очередью слепых, грубых, не допускающих возражений
поцелуев. С силой оттолкнув меня, она высвободилась. Но не рассердилась.
Напротив, интуиция подсказывала мне, что с моей стороны ожидается еще одна атака
на ее неприступную добродетель. -- Не здесь, -- проговорила она, не понижая
голоса.
Тем временем девушка-индуска начала свой танец; гости чин-чином расселись по
местам. Молодая датчанка, которую, как выяснилось, звали Кристина, вытащила меня
на кухню под пустяковым предлогом, что ей, дескать, нужно помочь с сэндвичами.
-- Знаете, я ведь замужем, -- сказала она, как только мы остались наедине. -- И
у меня двое детей. Двое прекрасных детей. Вы любите детей?
-- Я люблю вас, -- отозвался я, без лишних церемоний вновь давая волю рукам и
запечатлев на ее лице жадный поцелуй.
-- Скажите: женились бы вы на мне, -- перешла она в наступление, -- будь я
свободна?
Вот тебе на: взяла и открыла огонь, не сделав даже холостого залпа. Я был так
ошарашен, что ответил единственное, что может сказать мужчина в данной ситуаций.
Я ответил "да".
-- Да, -- повторил я. -- Хоть завтра... Хоть сейчас -- скажите только слово.
-- Не торопитесь, -- отпарировала она, -- неровен час, поймаю вас на слове. --
Это было сказано с такой прямолинейностью, что на мгновение я совершенно
протрезвел, чуть ли не запаниковал. -- Ну, не тревожьтесь, в мои планы не входит
призывать вас делать это немедленно, -- продолжала она, наслаждаясь моей
растерянностью. -- Мне просто любопытно было узнать, относитесь вы к типу
мужчин, склонных к женитьбе, или нет. Мой муж умер. Вот уже больше года как я
вдова.
391
Последние слова вызвали у меня прилив желания. Каким ветром, спрашивается, ее
занесло в Париж? Ясное дело: хочет пожить в свое удовольствие. В ее
привлекательности было что-то безошибочно нордическое, свойственное многим
женщинам из этих краев, в чьих натурах избыток целомудрия ведет постоянный спор
с неменьшей чувственностью. Я знал, чего она ждет от меня: любовного трепа.
Можно было нести что угодно, вытворять что только в голову взбредет, но на
одном-единственном условии: требовалось пустить в ход испытанный амурный
лексикон -- весь набор звонких, пустеньких, слезоточивых словечек, существующих
для того, чтобы навести нарядный камуфляж на хищную, неприкрыто грубую подоплеку
сексуальной агрессии.
Плотно прижав ладонь к ее влагалищу, от которого сквозь платье струился горячий
пар, как от свежей кучи навоза, я пустился во все тяжкие: -- Кристина. Какое
восхитительное имя! Его может носить только такая женщина, как вы: так оно
романтично. Оно наводит на мысль о льдистых фиордах, о столетних елях,
занесенных снегом. Будь вы деревом, я вырвал бы вас из земли с корнями. Я
вырезал бы на вашей коре свои инициалы... -- Продолжая нести околесицу, я, не
отпуская, держал ее цепкими пальцами, постепенно просовывая их в ее влажное
лоно. Неизвестно, как далеко бы все это зашло, не помешай хозяйка нашему
кухонному tete-a-tete*. Хозяйка -- та тоже была охотливая сучка. В результате
мне пришлось одновременно обхаживать их обеих. Из вежливости мы вынуждены были в
конце концов перейти в большую комнату, где еще плясала танцовщица-индуска. Мы
устроились в самом темном углу, за спинами других. Одной рукой я со страстью
ласкал Кристину; другой -- ублажал как мог вторую новообретенную партнершу.
Преждевременный конец вечеру положила кулачная драка, завязавшаяся между двумя
пьяными американцами. В разгар общего замешательства Кристина слиняла вместе с
понурого вида графом, в чьей компании и появилась. К счастью, я успел
заблаговременно обзавестись ее адресом.
Вернувшись домой, я во всех подробностях описал Карлу мою невинную эскападу. Он
тотчас загорелся. Надо непременно пригласить ее отужинать -- и чем скорее, тем
лучше. Заодно он приведет и свою подружку -- новенькую, с которой познакомился в
цирке Медрано. По словам Кар-
___________
*Разговор наедине (фр.)
392
ла, она была гимнасткой. Не поверив ничему из того, что он наговорил, я,