Игорь Михайлов.
   Аська


     © Copyright Игорь Михайлов, 1942-43
     From: roslack@sfab.spb.su
     Date: 13 Mar 2000

АСЬКА

     (лагерная трагикомедия)

     П О С В Я Щ Е Н И Е
      Ивану Алексеевичу Лихачеву -1)
     человеку феноменальной культуры
     и удивительной судьбы.
     Струятся дни. Полгода лишь осталось
     из трех тюремных лет, сужденных мне,
     и в этой неприветливой стране
     мне прозябать теперь совсем уж малость.
     Но я в обман себя не заведу,
     свою судьбу спокойно караулю:
     окончив срок, в штрафбат я попаду 2)
     и встречу предназначенную пулю.
     Случится то тринадцатым числом 3)
     (я даже долгий скучный дождь предвижу),
     и перед тем, как сдать себя на слом,
     я ни родных, ни близких не увижу...
     У повести моей судьба темна:
     дойдет ли до читателя она?
     Надежда слабая, что эти строчки, чудом
     пройдя в века сквозь тысячи преград,
     меня негаданно поставят в славный ряд
     к давно умершим дорогим мне людям...
     Ну что ж... Я тем уж счастлив должен быть,
     что вместе провели сезон в аду мы4)
     и замысел, что при тебе задумал,
     я при тебе успел и завершить...

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ
     Любителям остросюжетных книг
     признаюсь сразу: в этой - первой - части
     сюжета никакого нет, к несчастью:
     в ней только крик души - протяжный крик.
     Здесь вам еще не встретится герой,
     лишь автор, всюду автор - боже мой!
     Чтоб одолеть ее, нужна отвага,
     и мой совет (дабы не дали тягу)
     за чтенье взяться сразу со второй.
     А здесь - не отступленье, но вступленье
     лирическое, нужное лишь мне
     да тем, кто склонен к грустным размышленьям
     и автору сочувствует вполне.
     Предупредил. Теперь не мучит совесть,
     и я уверенно берусь за повесть.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, ВСТУПИТЕЛЬНАЯ ,
      где автор пытается нарисовать таежный пейзаж, вспоминает о своих
поэмах, написанных на воле, и травит еще кое-какую баланду.

     Тайга редеет. Каждый день с "горы",
     где наша расположена колонна,
     я наблюдаю рощу, где - пестры -
     в последнем блеске листья неуклонно
     проходят гамму осени: с утра
     желтея, золотея, багровея,
     под вечер все бледнее, все мертвее,
     все однотоннее они... Пора
     ветрам свирепым стынуть, леденея...
     И роща вновь теряет очертанья,
     к привычному готовясь состоянью...
     Есть в этой роще, говорят, ручей,
     беглец с Уральских гор, здесь обреченный
     от солнца прятаться, как от властей...
     Но что он мне? Я только заключенный!
     Живи я здесь хоть век - мне все равно
     того ручья увидеть не дано.
     Куда ни глянь - болото подо мною
     (охрана, бодрствующая всегда).
     Пусть наша зона числится "горою" -
     здесь тоже всюду хлюпает вода!
     Ну, скажем, скрылся ты за вахту... Что ж?
     В болотах сдохнешь - иль назад придешь.
     Как незаметна здесь людей утрата!
     Где всех упомнить, даже перечесть...
     Все чаще первая моя палата
     мне кажется "палатой номер шесть". 5)
     И только медстатистик Лихачев
     сказал бы вам, кто от чего загнулся
     и кто какой болезни приглянулся ,
     цинге ль, пеллагре ль больше всех почет...

     ...А уж на небе, зябком от морозов,
     рассвет по-мартовски голубоват и розов...
     Так где ж зима? Взаправду ль стужа стыла
     иль бредил я и стих, повременя?
     Засыпанная гарью от коптилок,
     ночная жизнь замучила меня. 6)
     И вот в медлительной тоске ночей
     свои поэмы вздумал перебрать я -
     семью, где мало взрослых сыновей,
     но первенцем в которой были "Братья". 7)
     Я их писал еще не пробужденным
     счастливцем, тщетно ищущим печаль,
     то апатичным, то неугомонным
     мальчишкою, чьей смерти мне так жаль.
     Средь давних лиц я повстречал тогда
     былых друзей, когда-то сердцу милых,
     и девушку, что в юные года
     мне много боли нежно подарила.
     Я жил своим еще тогда, вначале,
     свою лишь грусть писанием леча,
     но чувства собственные щеголяли
     в одежке с постороннего плеча.
     Те плечи очень дороги нам были, 8)
     и все ж, не тщась похитить с неба звезд,
     мы собственный костюм себе пошили -
     добротный, хоть рассчитанный на рост!
     Давно ли я, в армейские года,
     из всех поэм предпочитал "Матвея"? 9)
     И вспомнил я, жестоко сожалея,
     как счастлив и как волен был тогда,
     как безмятежно проходило лето,
     неслышными заботами согрето,
     в семье простой и милой, что без слова
     меня в себя вобрала, как родного...
     Мне вспомнилось, как море свирепело
     от ветра резкого; как все вокруг темнело,
     а в небе, позабывшем о лазури,
     метались чайки, схожие немножко
     с чаинками, когда в стакане ложкой
     разбудите вы крохотную бурю...
     И что же? Пошло покорясь натуре,
     глупец, я, видите ли, "жаждал бури",
     и были мне тогда почти несносны
     дни мирные - безбедны и бесслезны...
     И как же быстро им пришел конец!
     Теперь, приняв жестокий курс леченья,
     всем детищам своим без исключенья
     я справедливо-любящий отец...

     Могу ли я "Тетнульд" обидеть свой,
     край вечных льдов и год тридцать восьмой? 10)
     Мой милый спутник, где твоя рука?
     Ведь было бы бесстыдно, низко, нагло
     забыть, как резвая в камнях бежала Накра,
     как клокотала Местия-река...
     Болезнь ребенка, горы неурядиц
     меня отбрасывали от тетради,
     но - строчки редкие в рассветной тишине -
     вы тем дороже стали нынче мне!

     Ты ж, "Кочмас", все казался мне пятном
     на добросовестной моей работе!11)
     Прошли года, и вот - в конечном счете -
     я мягче стал в суждении своем...
     Биографы - придирчивый народ,
     но здесь смолчат, почтительны и немы:
     ведь скучноватая сия поэма
     кормила и поила целый взвод!
     Друзья мои, я вспоминаю вас,
     как - голодом и жаждою томимы -
     в издательство калининское шли мы,
     чтоб получить очередной аванс.
     В мою звезду неумолимо веря,
     вы караулили меня у двери,
     и я обманывал в тот незабвенный час
     желудки ваши, право, редкий раз!
     Уж в этот день мы наедались всласть!
     И не было вкусней, даю вам слово,
     беспутного, шального, холостого,
     чутьпенистого пива молодого,
     которое пивали мы в столовой,
     что "Волгой-Волгой" издавна звалась! 12)

     Что ж под конец мне о тебе сказать,
     заветная погибшая тетрадь,
     неконченная милая поэма? 13)
     Я в ней, грустя по дому, рассказал
     про все, чем в детстве жил я и дышал,
     про городок, где мирно вырастал,
     до кровной до своей добравшись темы,
     с тоской, пред коей даже вопли немы!
     Последних дней моих армейских верный
     всегдашний спутник, друг мой, мой близнец
     в корзинке следователя, наверно,
     нашла она безвременный конец!
     Могу ль простить одно лишь это дело
     небрежности Особого отдела?

     Мой следователь, гражданин Шиловский!
     Вы помните, спросил я как-то вас,
     как быть мне с этой темою хреновской,
     внезапно для моих раскрытой глаз?
     Ведь не смогу ж я не писать о том,
     что видел, угодив в их желтый дом?
     Ведь выберусь же я в конечном счете!
     Вы усмехнулись глупости моей:
     - "Кто побывал у нас - как на работе
     секретной служит до скончанья дней!"
     Тогда вам дикой показалась эта
     наивность желторотого юнца,
     однако психологию поэта
     вы вряд ли раскусили до конца...

     Так вот: "в медлительной тоске ночей"
     поэму лагерную я задумал.
     Но пусть рассказ мой не звучит угрюмо
     и насмерть не сразит души ничьей,
     напротив - неуверенной и зыбкой
     пускай он озарит тайгу улыбкой
     взамен нещедрых солнечных лучей.
     Вот если он сквозь лагерную зону
     на волю вырвется когда-нибудь,
     эстет скривится, может быть, резонно,
     нос норовя надменно отвернуть.
     Еще и в том покаюсь всенародно,
     что ты груба, поэма, и резка,
     и вовсе "в завиточках волоска
     ушку девическому" непригодна. 14)
     Но автор этим не смущен ничуть:
     он не берет, пускаясь в дальний путь,
     в расчет ни ангелочков, ни эстетов:
     сюда б их на денек, в болото это,
     как щеников, носишком чистым ткнуть!

     Да, "c'est la vie" - мадмуазель, месье...
     Пусть вас сюжет вульгарный не смущает,
     поскольку, как известно, битие
     сознание людей определяет...
     И вот что дико: в жизни сей беспутной
     я - вне закона, я - без прав, без сил
     сияние свободы абсолютной
     внутри себя впервые ощутил.
     Чего бояться мне? Зачем лукавить,
     черт знает что строкой бесславной славить
     и всяческую нечисть воспевать?
     Мне наплевать на лживую печать !
     Мне не к чему быть лучших строк убийцей,
     смотря предусмотрительно вперед:
     редактор ничего не убоится
     и цензор ничего не зачеркнет,
     поскольку их не будет, как не должно
     быть вообще: поскольку автор сам
     ответчик пред читателем дотошным
     и не подвластен никаким властям.
     Уравнен я отныне с графоманом -
     хоть разразись поэмой, хоть романом...

     Слова уже теснятся, рвутся с губ...
     Прости меня, читатель мой условный,
     коль буду я в суждениях не скуп
     и, так сказать, немного-много-словен.
     Да что там! Долгой немотой измучась,
     я буду просто дьявольски болтлив,
     отяжелевшей проливаясь тучей
     над почвою сухой бумажных нив.
     Смешон мне спор писателей-вольняшек:
     "Кто наш читатель?" "Пишем для кого?"
     А пишут, чтоб не сдохнуть, вот с чего,
     чтоб беспросветный быт не так был тяжек!
     До своего спасенья я вот лично
     добрался: пишется - и благодать!
     Пусть марганцовкой на листах больничных -15)
     но только бы писать, писать, писать!
     Наш брат, пытаемый и не питаемый,
     скрываясь сам в себя от всех обид,
     пустыню, остров ли необитаемый
     в рабочий кабинет преобразит!
     Да, я лишен простора в жизни сорной,
     но пусть же будет так - на зло врагам:
     поэту тесно, а словам - просторно
     (за мысли не ручаюсь, но - словам!)...

     ЧАСТЬ ВТОРАЯ
     ЛЕПИЛА-КАНТОВИЛА,
     где   автор,  обезопасив   себя  от   обвинений  в  автобиографичности,
рассказывает эпопею своего героя, предшествующую встрече с героиней поэмы.

     О детство, ныне милое и присно!
     В мозгу навеки, память, сбереги
     журнал (литературный, рукописный,
     художественный!) - "Первые шаги"!
     Редактор требовательный и пристрастный -
     прекрасный наш руководитель классный - 16)
     заботился, чтоб к нашим повестям
     немало было ярких иллюстраций:
     была возможность посоревноваться
     художникам (их было двое там). 17)

     Я, чередуя с вдохновеньем игры,
     ведя героев в джунгли жарких стран,
     придумал приключенческий роман.
     Он назывался "Победитель тигра".
     Ирине Бер, чей был отчетлив почерк,
     на долю выпал тягостный удел
     переписать немало наших строчек,
     и сей удел Ирине надоел.
     Она, жалея время, и устав
     от всяческих перипетий в сюжете,
     выбрасывала половину глав
     в расчете, что никто и не заметит.
     Была она, возможно, и права,
     я, видно, с детства склонен был к длиннотам,
     не вдруг спохватываясь, что кого-то
     тигр почему-то съесть позабывал.
     Роман был сжат, а темп его ускорен,
     и, верно, выиграл читатель наш...
     Роман не помню. Помню имя - Скорин.
     Так назван был мой главный персонаж.

     Справляя творчество, как торжество,
     и лиру на просторный лад настроя,
     я потянулся вытащить его
     из недр памяти для своего героя.
     Да буду я в пристрастьях неизменен,
     уж коль на путь классический вступил!
     Кому - Езерский, а кому - Арбенин, 18)
     а мне вот Скорин почему-то мил.

     Поэты с пушкинских времен до наших,
     от версий фантастических устав,
     доказывают с пеной на устах,
     что пусть порой близки им персонажи,
     пусть даже словно зеркало - тетрадь,
     но, как их биографии ни схожи,
     героя с автором отождествлять
     при всем их сходстве все-таки не гоже.
     О том же походя предупредив,
     признаюсь вам, что мы с моим героем
     могли бы в армии единым строем
     шагать, горланя на один мотив.
     Он на меня характером похож,
     в нем осмотрительности - ни на грош,
     и забран был на самой на заре,
     чуть не в младенческой своей поре,
     и даже напечатал две поэмы
     (хоть, правда, на совсем другие темы),
     совсем как я - в "Звезде" и "Октябре"!
     Хоть над Невой нам с ним не приходилось
     стоять, "опершись задом о гранит", 19)
     но в лагерях нам встретиться случилось:
     такое память вечно сохранит!

     Имел он столь же полудетский почерк
     и столь же неразвившийся талант,
     был столь же легкомысленным... Короче,
     мой не двойник, а, скажем, вариант!
     Но я свидетельство представить рад,
     чтоб не вступать с потомством в перебранки:
     я, как известно, в армии был взят,
     а Скорин арестован на гражданке.
     Своей душой его я не ссужу,
     за очень многое его сужу.
     Он - подчиненный мой, в конце концов,
     он только действующее лицо,
     он мой герой, а я - его создатель,
     почти всегда пассивный наблюдатель,
     чутьсценарист, немножко режиссер,
     а чаще - гримировщик и суфлер.

     В те дни принципиальностью особой
     не отличался мой герой ничуть.
     Он злобой дня (отнюдь не злобной злобой!)
     мог, как петух, напыжить гордо грудь,
     мог к юбилейной дате стих представить,
     личиной скрыв отсутствие лица,
     и даже по инерции прославить
     в своих стишонках "друга и отца".
     Не будь он недалеким лежебокой,
     дисциплинируй ветрености прыть,
     да если б поднажали - ненароком
     и в партию вступил бы, может быть...
     Была наивность лживости сестрой,
     и в этом был эпохи отпечаток.
     Отметим, что стремился наш герой
     писать лишь то, что можно напечатать.

     Пока разгуливает он на воле,
     еще одну деталь введу в рассказ
     порядка, ну, интимнейшего, что ли,
     но чрезвычайно важную для нас.
     Узнав о ней, уже нельзя забыть ее:
     раскрыв его характер до конца,
     она дальнейшие нам прояснит события,
     согрев меж тем сочувствием сердца.
     Был Скорин влюбчив и сентиментален...
     То по-щенячьи весел и шумлив,
     то - настроенье как-то враз сменив -
     по-идиотски нуден и печален.
     Смешно, но под руку не смел он сразу
     взять девушку: застенчиво-немой,
     глядел он томно и голубоглазо
     в глаза возлюбленной очередной.
     Начав знакомство - хорошо ли, плохо ли,
     он позже, сам себе гнуснейший враг,
     обычно ограничивался вздохами,
     дальнейший не решаясь сделать шаг.
     Он мог вздыхать и млеть буквально сутками...
     Недаром, на язык остра и зла,
     его "молочным супом с незабудками"
     подруга детства метко прозвала.

     Порхая мотыльком под тучей грозной,
     не торопил он жизни благодать
     и радости любви лишь в самый поздний,
     в последний час сподобился узнать.
     Уж заждались Лубянка и Бутырки,
     когда - судьбе недоброй вопреки -
     прелестнейшей из хищниц, некой Ирке,
     он в цепкие попался коготки.
     Характер разгадав его с налета,
     то в небо вознеся, то скинув вниз,
     она с ним разыграла, как по нотам,
     любви несмелой школьный экзерсис.
     Сражаясь с нашим братом, как с врагами,
     за пядью пядь в продуманном бою
     красотка черепашьими шагами
     сдавала территорию свою.
     Была расчетлива, хоть и мила,
     короче - "постепеновкой" была,
     была сторонницей - ведь вот досада! -
     той тактики, что сдерживает прыть,
     позволив не до дома - лишь до сада
     себя на первый случай проводить;
     там - до подъезда, но не до квартиры,
     там - до квартиры, но... войдешь потом!..
     Сперва ему достались губки Иры,
     еще кой-что, но все ж не целиком...
     Все это, право, было б очень мило
     (по капле наслаждение тяни!),
     но невдомек ему в то время было,
     что каждый день бесценен в наши дни!
     Едва лишь отступленье до постели
     дошло и до сдающегося "ах" -
     тюремные засовы впопыхах
     "Прощай, любовь!" - ему с издевкой спели.

     Вот, так сказать, и весь любовный опыт -
     с фоблазовским, как видим, не сравнишь!
     Неси в тюрьму под сердца горький ропот
     ту шепотом прослоенную тишь
     и в памяти надежно береги
     стук башмачка, упавшего с ноги,
     и долгожданный зной прикосновенья,
     и смутный лепет первых женских тайн,
     а нам теперь вернуться к прозе дай,
     покончив с этим нежным отступленьем...

     Итак, он постепенно выдвигался
     и понемножку в гору лез да лез,
     но, сам того не зная, оказался
     врагом народа (мир не без чудес!).
     И вот явились гости и учтиво
     ему вручили lettre de cachet, *)
     хоть он имел, по правде, на душе
     один лишь грех: большую склонность к пиву...

     Он забран был тем знаменитым годом,
     что редкой из семей не стоил слез,
     что был навеки заклеймен народом
     прозванием "ежовский сенокос", -

     ____________
     *) ордер на арест (франц.)

     когда, топча людей во весь опор ,
     не разбирая - пешка или тура,
     ярясь, во вкус входила диктатура,
     все больше смахивая на террор.
     Своих головотяпов ли уловка,
     немецкой ли разведки ловкий ход
     иль попросту нормальная вербовка
     рабочей силы - кто сейчас поймет?

     И обретают плоть и кровь химеры,
     вчерашний идол - проклят как злодей...
     Страна моя не знает чувства меры
     ни в ненависти, ни в любви своей!

     Был путь ее контрастами наполнен
     бог весть куда загадочных рывков.
     Мой современник - многое он помнит
     из тех доисторических деньков...
     Исследователь, может быть, дотошный
     когда-нибудь найдется и для них:
     истории период невозможный
     по полочкам разложит, объяснив,
     как это быть могло, что пол-России
     гнал по этапу сталинский конвой,
     причем циничнейше провозгласили
     "демократичным самым" этот строй!
     И все терпели, будто так и надо,
     доноса ждали от любого гада,
     тряслись в своих кроватях до рассвета:
     минуй меня сегодня, чаша эта!

     В то время о материи такой
     нисколечко не думал наш герой -
     сыночек маменькин и белоручка...

     В то время о материи такой
     нисколечко не думал наш герой -
     сыночек маменькин и белоручка...
     Хоть и окончил университет,
     он был по сути дела недоучка,
     чьи знания являли винегрет...
     О, наши знанья! Круг-то ваш широк,
     но вы точь-в-точь базарный пирожок:
     приятная, румяная наружность,
     а откуси - внутри одна воздушность!

     Герой наш был студентом нерадивым,
     не жаждущим добраться до корней,
     но был бы Скорин до наук ретивым -
     глядишь, в тюрягу б угодил быстрей.
     В иные времена и свет ученья
     опасен (лишний повод для невзгод!):
     затеешь всяких эр сопоставленье -
     крамольный вывод в голову придет!
     А впрочем, как понять, кто для ареста
     желанней был и более созрел,
     в той чехарде хватаний повсеместных,
     в абракадабре выдуманных "дел",
     коль участь та на каждого могла
     свалиться кирпичом из-за угла?

     В одну семью был произволом слит
     марксист, в идеализме уличенный,
     неграмотный колхозник и ученый,
     нарком почтенный, маршал и бандит!
     Но лезть в таинственные бездны строя
     куда уж нам! Заткнем фонтан скорей!
     Я лишь бытописатель лагерей,
     я лишь биограф своего героя!

     Что ж, все их "дело" оказалось куцым,
     больших имен не