удалось привлечь,
     и перешли от "контрреволюций"
     на их пирушки, на хмельную речь...
     Их следствие не очень интересно,
     а "уличений" техника известна:
     мы верим - ты ни в чем не виноват,
     но, значит, виноват твой сват и брат.
     Сказать нам все, дурного не тая, -
     святейшая обязанность твоя!
     Иван припомнил, будто Петр сказал,
     что жизнь в очередях - одно мученье,
     а Петр - что Иван критиковал
     закон об общем платном обученье,
     Семен - что оба о свободе слова
     шепнули чересчур свободно слово,
     и всех троих попутали всерьез
     за агитацию и недонос!

     Пора к тюремным привыкать названьям!
     Он знал, что "вертухай" - тире стрелок,
     что обыск - "шмон" или "сухая баня",
     "кандей" есть карцер, "сидор" есть мешок,
     что "хавать" - пищей набивать живот,
     а "хезать" - то совсем наоборот.
     Итак, он в ад прошел две-три ступени,
     с его обычаями стал знаком,
     уже немного ботать стал по фене,
     овладевая адским языком...

     Народ тюремный должен как-то жить,
     он должен жить - и он не унывает,
     и с горечью, чтоб сердцем не тужить,
     он поговорки про тюрьму слагает.
     "Кто не был здесь, - он говорит, - тот будет,
     а тот, кто побывал - уж хрен забудет!"
     Иль жест широкий: все, мол, в жизни наше!
     А что же "все"? Тюрьма вот да параша!
     Он говорит, что любит кашка-сечка
     вас - арестованного человечка,
     но арестованный-то человечек
     терпеть не может бесконечных сечек.
     Здесь вспоминают дней былых уют
     и песни старые по-новому поют:
     "Дан приказ ему в Бутырки,
     ей - в Новинскую тюрьму..."
     (А песни Лебедева-Кумача -
     жестикулируя и хохоча,
     поскольку не было фальшивей слов,
     а в камере всегда всего заметней
     и "террорист" шестнадцати годков,
     и "диверсант" семидесятилетний...
     И мы поем и дланью тычем строго
     то в этот угол камеры, то в тот:
     "Молодым - везде у нас дорога,
     старикам - везде у нас почет!")

     Забуду ль дни тюремной жизни нашей,
     когда я, окружающим на страх,
     шагал с благоухающей парашей
     в нелепо растопыренных руках;
     где день за днем (как это нам велит
     наш следователь) убеждал себя я,
     что просто сам себя прескверно знаю,
     на деле ж - самый вредный индивид;
     где дельца "однодельцев" рикошетом
     жизнь и твою расплющили в желе;
     где о бумаге и карандаше ты,
     ну ей-же-ей, сильней всего жалел...

     ...Но как-то Скорин вызван был на "суд",
     где посадили на него "осу". 20)
     Сказали: "Распишись!" - и с этих пор
     все позади: Бутырки, бани, сечки...
     И арестованные человечки
     влекутся в неприветливый простор...

     Приходит ночь. Уснули кое-как
     на досках, над парашею приткнувшись.
     Вдруг грохот будит только что уснувших.
     Лай, крики... "Это впереди никак"...
     Доходит и до нас. Гремит засов.
     Собаки надрываются. Поверка.
     "Все - с этих нар на те!" Фонарик сверху.
     Озноб испуга. Дробный стук зубов.
     "Чего недружно? Не поймете, да?
     Я объясню! А ну: туда-сюда!
     А ну повторим! Что, опять заснули?
     Сюда-туда, сюда-туда, сюда-туда!
     Быстрее! Пуляй! Разве это пуля?"
     Старик запутался в старинной шубе.
     Упал, не встанет. Топчут старика.
     Все запыхались. "Хватит на пока!
     А ну, отставить!" Страх идет на убыль.
     Опять заснули. Снова грохот, лай.
     "Эй, становись! С тех нар - на эти! Пуляй!"
     Так было трижды. Выждав, чтоб заснули,
     опять за прежнее: "А ну, вставай!"

     Вор объясняет: "Это чтоб пугнуть,
     побег чтоб не задумал кто-нибудь.
     Теперь ложитесь. Покемарить можно.
     Они ж бухие. Весь как есть конвой.
     Три раза - норма. Что, пахан, живой?"
     Да, урка прав. Но сон не в сон: тревожно...

     Конвой, застраховавшись от побега,
     дрых чуть не сутки. Черная земля
     меж тем сменилась пышным, толстым снегом.
     Явилось утро, души веселя.
     Проснулся юмор в утреннем уме.
     Смотря в окно, кричали, как о чуде:
     -"Гляди, гляди: на воле ходят люди!
     Выходит, что не все еще в тюрьме!"
     Потом, сельдями в бочке утеснясь,
     напев затягивали - лагерный, старинный,
     уж вот воистину "отменно длинный-длинный",
     что к воле рвался, в щели просочась:
     "Не для меня приде-о-от весна,
     не для меня Дон разолье-о-отся..."
     В теплушке рядом - как пичужка в клетке,
     выводит тощий, хилый малолетка:
     "Отец посажен был в тюрьму,
     его прозвали вором...
     Тогда родила меня мать
     в канаве под забором..."

     Коль ты хоть чуть культурный человек,
     привыкший каждой дорожить минутой,
     то, как здесь время презирают люто,
     не сразу ты уложишь в голове.
     Здесь истребленье времени - в системе,
     закон, усвоенный буквально всеми:
     "кантовкой" в лагере зовется он,
     ему, как все, ты будешь подчинен.

     День в тупике. Путь километра с два -
     и вновь стоим. Час, и другой, и третий.
     Как страшно тяготились мы сперва
     организованным бездельем этим!
     И зло на паровоз кидаем взор мы:
     хоть к черту на рога - но пусть везет!
     А лагерник доволен: срок идет,
     работы нет, и - как-никак - а кормят!
     (Хоть кормят, правда, дьявольски соленой
     селедкой, но в углу - ведро с водой,
     болотной, подозрительно зеленой,
     с налетом нефти, с коркой ледяной.
     И, у кого луженый был желудок,
     тот мог добраться к цели невредим...)
     В вагоне том телячьем трое суток
     я провалялся рядом со своим
     героем (тут впервые с ним столкнулся).
     Свидетельствую, что в этапе том
     кой-кто от дизентерии загнулся,
     но большинство доехало живьем.
     Понадобится несколько годков,
     чтоб люди превратились в мертвяков...


     Но наконец гудок зовет: "Ту-туу!
     К земле обетованной, в Воркуту!"
     Туда, "где вечно пляшут и поют",21)
     где нары - весь домашний твой уют!
     (Не знали мы - какой позор и стыд!-
     что нет еще в ту Воркуту дороги,
     что нам ее - в болоте и в тревоге -
     как раз прокладывать и надлежит;
     не знали мы, что где-то за Печорой
     этап наш высадят - и очень скоро...)

     Когда-то наш герой любил поохать
     о слабости здоровья средь семьи.
     Здесь он проверил данные свои -
     все чушь! Этап он перенес неплохо!
     Лишь общих он работ в краю изгнанья
     побаивался не без основанья.

     Вон, вон, взгляни: втыкают работяги,
     их труд жесток, их вид уныл и сир...
     Но петушиным голосом отваги
     "сынков" к костру скликает бригадир.
     Блатных сынков - известно - очень много,
     блатным сынкам - открытая дорога:
     тому работа - на других кричать,
     работа этим - щепки собирать!
     Их нормы выработают другие,
     чего им беспокоиться? Пока,
     всласть у костров поотлежав бока,
     они поют, и взвизги их блатные
     нахально с дымом рвутся в облака:
     "Плывет по миру лодочка блатная,
     куда ее течение несет...
     Воровская
     жизнь такая
     (ха-ха!) -
     от тюрьмы далеко не идет!
     Воровка никогда не станет прачкой,
     а урка вам не станет спину гнуть...
     Грязной тачкой
     рук не пачкай
     (ха-ха!) -
     это дело перекурим как-нибудь!"

     Стрелок в сторонке мирненько пасется
     (и в этом я еще не вижу зла),
     ведут работу, как везде ведется,
     и каждый ждет, чтоб темнота пришла...
     И мыслит Скорин: "Мне в подобном улье
     с лопатой, тачкой и киркой мантулить
     и упираться рожками? Ну нет!
     Подобные забавы не по мне!"

     Но вскоре он узнал, на чем вертится
     весь лагерь: знаменитых трех китов
     он разглядел и к бою был готов,
     и даже "общих" меньше стал страшиться...
     Поддерживают лагерь три кита.
     Китовьи имена: Мат, Блат, Туфта.
     Минувшего сравненьем не тревожь:
     без Мата в лагере не проживешь!
     Чтоб не дразнить смирением врага,
     грози бандюге "посшибать рога",
     "бери на горлышко", чтоб "хвост не поднимал"
     блатарь зазнавшийся, немыслимый нахал,
     не то - гляди: "надыбает слабинку" -
     придется и под дрын подставить спинку!

     Кит номер два - солидней и мощней:
     без Блата в лагере прожить еще трудней!
     Ты с каждым лагерным аристократом
     связаться должен самым тесным блатом.
     С кем нужен блат? С бухгалтером, с трудилой,
     с прорабом, с поваром, с десятником, с лепилой,
     с охраной, с воспитулею, с вахтером,
     с завхозом, с хлеборезом и с каптером,
     с завбаней, с парикмахером... Хоть здесь
     представлен список далеко не весь -
     с таким комплектом ты в натуре сыт,
     пригрет, одет, и мыт, и даже брит.

     Кит номер три - великая Туфта,
     с кем рядом Мат и Блат - одна тщета!
     Ведь без нее - будь лучшим работягой -
     кончая срок, ты станешь доходягой...
     А матушка Туфта научит нас,
     как сытым быть- и сил сберечь запас:
     как, скажем, складывая торф с боков,
     в середку льдину громоздить за льдиной,
     чтоб штабель величавою картиной
     вздымался аж до самых облаков,
     чтоб у костра покуривать полсмены
     и числиться при этом рекордсменом...
     Экономисты, техники, врачи -
     мы все туфтим... Покорствуй и молчи!

     Нет, пыл надежд в герое не угас...
     Его печалил вывод слишком скорый,
     что в лагерях работают у нас
     по специальности - одни лишь воры
     да стукачи: для этих и для тех
     мир радужен, им жаловаться грех...
     Все это так. Но есть и исключенья:
     врач и бухгалтер - вот где дефицит...
     Был явно путь второй ему закрыт,
     и он надумал взяться за леченье.
     В то время - при начале всех начал,
     в Печлаге, средь бездарности унылой,
     кто аспирин от йода отличал -
     тот был уже вполне культурной силой...

     Однажды на этапе, где лекпом
     понадобился срочно, был экзамен
     произведен ему, и он легко
     лепилы лагерного облечен был саном.
     Теперь есть шансы, притаившись, выжить,
     себя не разрешив бездарно выжать
     до капельки, бог весть по чьей вине...
     И он бы кантовался полусонно,
     от всех мирских событий отдаленный,
     когда бы там, за лагерною зоной,
     война не кочевала по стране.

     Что плохо там, на фронте - каждый знал,
     поскольку нам в то время неуклонно
     грозила вновь режимная колонна,
     грозили тачка и лесоповал.
     Газет уж больше года не читая,
     судить могли мы, что творилосьт а м ,
     по вохровскому отношенью к нам:
     как бы температурная кривая -
     от снисходительности к зверству: "Встать!"
     Шмон среди ночи. Пятьдесят восьмую - 22)
     за вахту, на этап! Ее, родную,
     всю вместе снова велено согнать...

     Учуяв гибель, с горя ловкачи,
     мы расползались вновь, как тараканы.
     Глядишь, спасут знакомые врачи
     пригреемся, зализывая раны,
     пока опять (о, наш злосчастный крест!)
     до нас дойдет приказ собачий этот:
     повыковыривать из лазаретов
     и всяких прочих теплых злачных мест.
     Так в ваньку-встаньку мы игрались с ними,
     назначенные на износ, на слом...
     Они: опять на общие вас снимем!
     А мы: опять в придурки уползем!

     Однажды Скорин вырваться не мог
     с какой-то там колонны сверх-опальной
     три месяца. Занудливый стрелок
     над ним в порядке индивидуальном
     взял шефство, поднимая злобный крик,
     коль он поставит тачку хоть на миг. 23)
     Труд непосильный, голод и мороз
     давили скопом, доводя до слез.
     Лишь чудом, до предела изнуренный,
     он вырвался с той дьявольской колонны,
     когда уж начал доходить всерьез.


     Здесь он предстанет нам в обличье новом,
     поскольку был он прикомандирован
     к той слабкоманде, хилой и больной,
     что направлялась в дальнюю больницу
     не без надежды тайной подкормиться -
     в сельхоз "Кось-ю", уже воспетый мной. 24)
     Здесь, кроме работяг обычных, были
     СК-1 и даже СК-2:25)
     и те, что только ползали едва,
     и те, что неходили- д о х о д и л и...
     Когда ж этап был заведен в ворота,
     уже священнодействовал там кто-то
     в халате белом - очевидно, врач:
     сердясь на хлопотливую работку,
     всех отправлял он на санобработку
     и собирался их сортировать:
     кто в лес, кто по дрова, быть может, сходит,
     а кто уж вовсе ни на что не годен.

     "Вот это да! - подумал Скорин. - Значит,
     меня опять на общие назначат?
     Тут что-то ситуация не та:
     лепилы должность прочно занята!"
     Но, помня лозунг "Не тушуйся!" - скромно
     потопал он знакомиться в медпункт:
     ведь есть же некий - не последний - пункт,
     на коем зиждется весь этот быт наш темный.
     Здесь взваливать ужасно обожают
     свою работу на плечи других
     (как в армии - но там не обижают
     того, кто исполнителен и тих).
     И клюнуло. Хотя и нелегально,
     но был он тут пригрет со специальной
     обязанностью: помогать лечить,
     быть при разводе в час унылый, ранний ,
     нести дежурство при больных ночами,
     поносы их и рвоты облегчая,
     и сводки медстатистику строчить,
     хитро шифруя вид заболеваний -26)
     все делая, короче, за врача,
     на лишние нагрузки не ворча.

     Так вновь обрел он скромный, но успех,
     коллеги милосердие изведав...
     Керим Саидович Нурмухамедов,
     коварный подозрительный узбек,
     имел загадочный и важный вид,
     был замкнут, молчалив и деловит.
     Бог знает, врач ли (может и лекпом),
     но комбинатор редкостный притом!
     Стукач? То неизвестно никому:
     не он являлся к куму - тот к нему.
     Сидел подолгу, но был кум, возможно,
     какой-нибудь болезнью болен сложной...

     Во всяком случае, впервые Скорин
     такое видел в лагере. Он вскоре
     сообразил, вникая в странный быт,
     что - весь в неведомых каких-то тайнах -
     Керим Саидыч явно не случайно
     живет воистину как сибарит:
     в двухкомнатной хибарке недурной
     спит с постоянной лагерной женой -
     нахальною раскормленной бабенкой,
     брезгливо обходящей всех сторонкой.

     Пред Томкой надлежало лебезить:
     невзлюбит - враз со свету может сжить,
     лишь стоит ночью ей шепнуть Кериму:
     мол, роет яму под тебя незримо...
     Она все норовила строить глазки
     герою нашему. Он каждый раз
     гадал, что правильней: ответить лаской,
     поглядывать ли на нее с опаской
     иль подымать и не пытаться глаз?
     Ему казалось, будто бы Керим
     престранно щурится, встречаясь с ним.
     Неужто к Скорину он ревновал, чудило?
     До шашней ли ему любовных было!

     Решил он,чтобы не свалиться в пропасть,
     избрать срединный путь, бывая там:
     разыгрывать желание - и робость,
     смущение - с восторгом пополам...
     Керим, конечно, жаден не был, нет...
     Конспиративные соображенья
     его удерживали от кормленья
     помощничка: ведь где ни тронь - секрет...
     (Что было сверхнаивно и напрасно:
     как будто все ему и так не ясно.
     Хоть, впрочем, разве редко это было,
     чтоб доброта о подлость обожглась?)
     Тамарочка, конечно б, подкормила,
     но... дорого б кормежка обошлась!
     В хибару их впускаемый нечасто,
     не мог не видеть Скорин, что порой
     Керим Саидыч шу-шу-шу с начальством
     и шу-шу-шу с начальничьей женой;
     что зоркий страж перестает быть зорким,
     когда Саидычу в его семейный дом
     то с кухни тащат, то, глядишь, с каптерки
     за свертком сверток, узел за узлом.

     Керимовы не пропадали знанья,
     он все включал в магический свой круг:
     и связь с вольняшками на основанье
     взаимно моющих друг друга рук,
     лекарства дефицитные, аборты,
     спиртяги нескудеющий запас -
     все махинации, любого сорта,
     шли в дело, помогая в нужный час.
     Но Скорин не возревновал к коллеге
     с подобным изобильем привилегий,
     хоть при Кериме, что и царь и бог,
     был даже не божок и не царек,
     и не придурок, а полупридурок,
     завидующий каждому из урок.

     Из побывавших на режимной всякий
     поймет, что парню стала жизнь мила,
     хоть и похавает-то только в меру
     пшеничную баландочку, к примеру,
     хотя и спит средь доходяг в бараке,
     не удостоясь своего угла.
     Ему казалось: много ли мне надо?
     Дотянем срок и без своей норы.
     Но так казалось лишь до той поры,
     когда однажды, будто бы с досадой,
     Керим промолвил, подтянув штаны:
     -"Баб на колонну к нам пригнать должны!
     Ищи себе хорошую забаву,
     а коль полезешь к Томке - не прощу!"
     Уже не подозрительным - лукавым
     вдруг сделался Керимовский прищур.
     Что там произошло в его мозгах?
     Как разобраться в азиатских штучках?
     С души Керима разбегались тучки,
     он просто прояснялся на глазах.
     Вот руки он потер, чему-то рад,
     на Скорина кидая острый взгляд,
     вдруг замурлыкал что-то невпопад,
     чем наш герой был удивлен немало,
     и, что ему совсем уж не пристало,
     игриво Скорина коленкой ткнул под зад...


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЧАИНЬКА,
     где автор описывает прибытие на колонну женского этапа, рисует подробно
биографию героини и даже выдает секреты женских татуировок.

     Тот день был необычен, буен, жарок -
     как буря над колонной проплыла:
     прислали женщин к нам на амплуа
     кухарок, поломоек, санитарок.
     Они явились, небо замутив
     кошачьей музыкой базарных споров,
     шумливостью вечерних разговоров,
     нелепым пеньем на один мотив,
     весельем, нам давно уж непривычным,
     и женским матом звонко-мелодичным.
     Пошел по зоне радости трезвон:
     а ну, по вкусу выбирайте жен!
     Кто с той, субтильной, кто вот с этой тетей,
     кто с Ленкою, кто с Домною, кто с Мотей...
     И выбрали. Снимая с брака сливки,
     мы опасались лишь оперативки:
     с тех пор, как женщин дали на колонну,
     она всю ночь шныряла неуклонно.
     Но тут помог нам, на догадку скор,
     сливая на ночь два враждебных стана,
     наш лагерный механик и монтер,
     известный кличкой Полтора Ивана.
     С ним мало дел придется нам иметь,
     и вот портрет достаточно подробный:
     махновский облик, неправдоподобный,
     бредовый рост и страсть все время петь...
     Тот хитрый шифр и век не разгадать бы,
     что Полтора Ивана изобрел:
     мигнул два раза свет - кончайте свадьбы,
     оперативник к вахте подошел!
     Оперативник ступит за порог -
     вот это номер! Люди спят, как дети:
     от них за тридевять земель порок
     и налицо прямая добродетель.
     И не додуешь ты, как ни хитер,
     что держит ливер издали монтер!

     На наши невзыскательные ложа
     подушки водрузились в тот же час,
     где вышиты девчонка, рюмка, ножик
     и тут же надпись: "Вот что губит нас!"
     И все ж недолго длилось наше счастье,
     мы не сумели - редкое - сберечь:
     явлению, достойному участья,
     то счастье суждено было пресечь.
     Семейная вдруг развалилась жизнь:
     неделя, две - откуда ни возьмись
     явилась в зоне трипперников сила!
     Та - заразилась, эта - заразила...
     Искали тщетно, как да почему,
     кто первый получил и дал кому,
     но пробил час... Увы, кому охота
     с блатных работ на общие работы?
     Хоть девки плакали, дрались, кусались,
     под топчаны, как дети, забирались,
     но в добрый час бестрепетный конвой
     повыкурил бедняг, как тараканов,
     из всех щелей и вновь забрал с собой,
     и скрылись девки, как в болото канув...
     Лишь две из них, по тайному капризу
     обласканные лагерной судьбой,
     хворобы избежав паскудной той,
     остались для придурков неким призом.
     Их на утеху юности