преступной
     оставили, наверно, потому,
     что всем была одна из них доступной,
     другая ж - не доступной никому!

     О первой что сказать? Сия особа
     не будет нас интриговать особо.
     На всех мужчин бросавшаяся смело,
     старушка по летам, по виду - мальчик,
     специалистка по торговле телом
     Катюша Зайцева, прозваньем Зайчик.
     И больше ни черта - хваля, ругая -
     не скажешь... Рядовая шалашня!
     Зато другая краля... О, другая
     смогла б увлечь, пожалуй, и меня!

     Начать с того: была она цыганкой!
     Что, здорово? Без штучек, без прикрас...
     Дикаркой, своенравницей, тиранкой,
     все как положено, впритир, как раз...
     Заправская властительница душ
     с кипучим сердцем, временно вакантным,
     и с уркаганским привкусом к тому ж -
     немножко терпким, но весьма пикантным!
     Хоть мать звала, качая колыбель,
     ее цыганским именем Мигель,
     хоть в метрику оно занесено,
     хоть было милым - но давным-давно
     ей было суждено его забыть:
     за свой короткий век пришлось ей быть
     Капитолиной, Ниною, Тамарой,
     Раисой, Верой, Розой, даже Сарой!
     Нам Сара явно бы не по душе пришлася,
     но мы ее застали, к счастью, Асей.

     Она ходила в брюках. Ей-же-ей,
     мила мне эта лагерная мода:27)
     ну можно ль одурачить веселей
     нам чопорную, важную природу?
     О, сочетание брюк - таких мужских -
     с открытой блузочкой - ужасно женской!
     Оно спасло б в сравнениях любых,
     хоть здесь равняться было ей и не с кем.
     Ее мужик - вольняшка, страшно пылкий
     еврей, работавший на пересылке,
     добыл их ей у одного зе-ка,
     прибывшего с этапам поляка.
     И в этом все имущество ее...

     На женколонне, как и полагалось,
     коблов немало Аською прельщалось,
     с коблами Аська жить не соглашалась,
     и те забрали тряпки у нее.
     Да, вот еще: домашнюю перину
     сквозь все - сухие, мокрые ль дела,
     сквозь все этапы, шмоны, карантины
     она, как символ счастья, пронесла...
     Не правда ль, трогательная картина:
     "исчадье ада" с маминой периной?

     И вот - увы, прости-прощай покой!
     (благословим чудесную утрату) -
     она была назначена в палату,
     где по ночам дежурил наш герой.
     Героя моего должны вы знать
     немножко... Разве мог он устоять?
     И отрицать бы Скорин не решился,
     что в санитарку с почерку влюбился!
     Она была красивою всерьез.
     В ней женского сберегся целый воз...
     Я знал красивых, что дурнели в плаче,
     и некрасивых, хорошевших в нем,
     но прелесть этой, так или иначе,
     сквозь смех и плач светилась огоньком.
     Натурой, право б, обладал железной,
     кто б не растаял в час блаженный тот,
     когда она умеренно скабрезный
     больным рассказывала анекдот.
     Рассказывала тонко и лукаво
     и даже угощала их махрой
     (где она только доставала, право,
     сверхдефицитный этот зверобой?).


     Бывало, и любила же она
     пред нами демонстрировать невинно
     тот факт, что преудачно сложена:
     рисунок крепких ног и локон длинный,
     и остроту приподнятых грудей -
     и как-то это шло, представьте, ей!
     А до чего забавно и задорно,
     добывши где-то зеркальца кусок,
     она висок слюнявила упорно,
     чтоб лег колечком круглый завиток!
     К ней даже и татуировка шла!
     Природный вкус внушил ей скромный выбор.
     К сравненью - Зайчик: посмотрели вы бы,
     как Зайчик разукрашена была!
     Я здесь, удачный улучив момент,
     вам покажу ее ассортимент.

     Чего бы только ни нашли вы там!
     На правой ручке длинноватый штамп
     почти по-соломоновски грустил:
     "Нет в жизни щастя, нам и свет не мил".
     А штамп, что левую украсил ручку,
     новейшей лагерной покорен моде,
     гласил бы так (в цензурном переводе):
     "Умру за горячую случку".
     Хоть афоризмы на груди и бедрах
     о принципах вещали очень твердых,
     однако истины такого рода
     не подлежат искусству перевода!
     На двух белейших нижних полушарьях,
     у той черты, где оные встречались,
     мышь с кошкою почти соприкасались,
     и лапка грозная уж занеслась в ударе!
     Сия картинка, будучи статичной,
     не выглядела слишком симпатичной;
     когда ж кому-то видеть доводилось,
     как Зайчик голая пред ним ходила, -
     он наблюдал, немея от восторга,
     как мышка убежать пыталась в норку,
     а кошка лапкою ее ловила.

     Нет, выглядели как-никак иначе
     наколки Аськи -глупые, ребячьи:
     признанье, свитое подобно стружке,
     в любви к далекой матери-старушке,
     рисунок лошади, ковбой, наган,
     и у плеча другая завитушка:
     "Полюбил меня жиган,
     разлучил нас с ним кичман".
     И наконец, найдя нежней местечко,
     один пахан, цыганочку храня,
     ей начертал между грудей сердечко
     с лукавой надписью: "Не тронь меня".

     Картинку - вместе, так сказать, с холстами
     друзьям давала разглядеть она,
     ежевечерне на пороге сна
     одаривая райскими мечтами -
     в угоду ли кокетству иль от скуки ...
     Он был с обрядом схож, тот маскарад:
     снималась блузка, стаскивались брюки,
     все это на ночь заменял халат.
     Процесс торжественный, неспешный, емкий
     был родственным с замедленною съемкой.
     Нет, Аська не спешила с этим делом
     (оденется - и станет вдруг темно!),
     благоговейно -с нами заодно
     безукоризненным любуясь телом...

     Что к внешности ее добавить вам?
     Добавит прокурор, как говорится,
     но кое-что могу добавить сам:
     деталь, что портит и мужские лица.
     Не ложка - капля дегтя в бочке меда,
     но как красючку угнетал меж тем
     тот грустный факт, что в тюрьмах год за годом
     пришла хана передним зубкам всем!
     Она не ртом смеялась - смуглым личиком,
     а коль веселость пущая найдет -
     всегда ладошкой прикрывала рот
     (жест, сделавшийся с давних пор привычкой).
     Как все блатные, малость истеричка
     (не будь, попробуй, коль вся жизнь на слом!),
     она была чудесный парень, право,
     весьма покладистого в общем нрава,
     и нетерпима в этом лишь одном.

     Она рассказывала о подружке:
     родней сестры была ей та девчушка
     ("Мы вместе кушали", а это знак того,
     что в мире нет ей ближе никого),
     но подразнила раз "беззубым ртом" -
     и вмиг заклятым сделалась врагом.
     А то окликнул, подойдя к ней близко,
     стрелок (знать, приглянулась наглецу):
     - "Эй ты, беззубая!" - иАська с визгом
     когтями бросилась к его лицу,
     да так, что тот попятился назад,
     "Вот ведьма-то!" - пробормотал в испуге;
     все шансы потеряв, был сам не рад
     (спасибо, Аську увели подруги)...

     События развертывались долго:
     поэт почти по-вольному вздыхал
     и даже, нарушая чувство долга,
     ей подремать под утро разрешал.
     Медикаменты все меж тем Керим
     пустил налево, облегчив леченье,
     поэтому пока давались им
     незатруднительные назначенья.
     Работка вовсе легкая пошла:
     кому-то баночки прилепишь ловко,
     раздашь больным по стопке марганцовки
     различной крепости - и все дела! *)

     Глядишь, и Аська кончила с уборкой
     и с вожделеньем лезет за махоркой.
     Усевшись так, чтоб уж всю ночь не спать бы,
     она рассказывает о цыганской свадьбе,

     и рвется песня, душу всем бодря,
     из нежных уст, гортанная и ломкая :
     "Сарэ патря, сарэ патря,
     сэр гожия чия полуромгия.
     А ну-ка, чаинька, не ломайся-ка,
     по ма ресту у пшэлэ собирайся-ка...
     Только чаинька все ломается,
     да по наву, дуй по наву собирается"... 28)

     Порою, нарезвившись, даже опытом
     своей профессии она делилась с ним:
     не целиком, конечно, и не оптом -
     так, по крупинкам, крошечкам таким.

     ______________
     *) И скажет дядька: "Доктор, благодарствуй...
     Добавь маленько, чтоб совсем прошло...
     Ужтак твое мне новое лекарство -
     вот это розовое - помогло!"
     К примеру, объяснит ему свой вклад
     в убийство или, скажем, в ограбленье:
     дурак-мужик растает на мгновенье,
     надеется, малейшей ласке рад...
     Она ж повиснет у него на шее,
     уже сдается будто, но робея,
     и незаметно сделает нажим
     (там есть на шее жилочка такая),
     и сразу он сникает, засыпая,
     и можешь ты что хочешь делать с ним!
     Что? Показать? Нетрудно сделать это:
     прижму - и у тебя в глазах темно...
     Но демонстрировать свои секреты
     под страхом смерти им запрещено.
     Нет, "инженер души" не умирал
     пока что в нем. И в жажде "тех" признаний
     ее он преупрямо фаловал
     на этакую ночь воспоминаний.

     Он чаиньку молил, чтоб как-нибудь
     про жизнь свою, про свой нелегкий путь
     она ему по дружбе рассказала.
     Но Аська, усмехаясь, отвечала:
     "Когда-нибудь...не знаю...может быть...
     Я не люблю про это говорить..."
     Неделя, две - глядишь, и месяц прочь...
     Так незаметно проходила ночь
     за анекдотом, шуткой, балагурством...

     Однажды Аська вышла на дежурство
     с большим запасом курева. Была
     поэтому на редкость весела,
     почти безостановочно курила,
     полы, как водится, сначала мыла,
     а после, чтобы ночь скорей прошла,
     дверь в жизнь свою немножко приоткрыла
     и даже сообщила с умиленьем
     интимные подробности явленья
     ее на свет...
     Мороз был зол и крут.
     Мать шествовала к нужнику. И тут,
     уже почти у места назначенья,
     произошло дочуркино рожденье.
     И очень часто мать потом жалела,
     что к той дыре добраться не успела!

     И в самом деле - сколько принесла
     она в семью волнений спозаранку!
     Всегда с мальчишками, она росла
     неукротимой, дерзкой хулиганкой,
     в буфете водку крала и пила,
     а в десять лет уличена была
     в том, что курила в нужнике -
     том самом, где родила ее когда-то мама...
     Ее отец был горный инженер
     цыганской крови...Прочим не в пример,
     могла б она расти безбедно, дура,
     когда бы не цыганская натура!
     Тут много виноват был старший брат,
     не признававший никаких запретов:
     он где-то стибрил пару пистолетов
     и дерзко шел войной на всех подряд.

     В то время в Астрахани проживал
     бандит весьма почтенный на покое,
     который, старость мирную устроя,
     тайком детей на воспитание брал -
     все из семей (зачем бы, интересно?)
     особенно приличных и известных.
     Невероятно тощ и безобразен,
     он был-зеленоглазый и рябой -
     немного мефистофелеобразен,
     седой пахан с козлиной бородой.

     Он, брата Аськи всхолив и вскормив,
     занялся ею. Вскоре, полюбив
     забавную девчурку, словно дочку,
     прошел он с ней весь курс науки той,
     которую у нас любой блатной
     проходит кое-как и в одиночку:
     ходила по клюкам она; втихую
     по сонникам; краснушницей была,
     была и скокарихой; и любую
     из специальностей насквозь прошла.
     Он горд был ученицей безгранично:
     она училась только на отлично!

     Он многообещающей девчушке
     стал доверять отдельные дела.
     Когда ж она с майдана прибыла
     впервые с чьей-то крохотной скрипушкой,
     завернутой наивно в полотенце, -
     он счастлив был, он вместе с нею рос!
     Так мать на первые шаги младенца
     глядит с улыбкой, тронута до слез!
     Не убоявшись встречи с мокрым делом,
     держалась хладнокровно и умело,
     прославясь для бандюг небесполезной
     мужскою хваткой, выдержкой железной
     и женской неприступною красой
     за знаменитой Первою Косой -
     за пресловутой Первою Косой,
     где первоклассный вор лишь в дым бусой
     решался появляться в одиночку
     и то не в темную -заметьте -ночку,
     где фраеров не просверкают пятки
     и трупам счет ведется на десятки...

     Но час настал. Нашла коса на камень
     и лягаши явились ночью в дом
     и, все разрыв, на ужас бедной маме,
     нашли награбленное под полом.
     И вот за попустительство награда
     и слабости родительской урок:
     старушка-мама огребла, как надо,
     за укрывательство солидный срок;
     увы, маслину заслужил сынок,
     приняв расплату гордо, не робея;
     для Аськи ж, самой гибели страшней,
     бескрайняя открылась эпопея
     этапов, пересылок, лагерей...

     Дешевки Аську не любили. Часом
     уж не за то ль, что даже в лагерях
     она, другим на зависть и на страх,
     жила почти всегда с большим начальством?
     Но круглый год на общих припухать,
     всегда раздетой и голодной быть
     и все ж нарядчику достаться Коле?
     Нет, лагерь заставляет нас принять
     все то, чего не только что простить,
     чего понять мы не смогли б на воле!

     Любви она не знала. Лет в шестнадцать
     ее преследовал один бандит,
     но Аська не желала с ним встречаться,
     гнала, приняв высокомерный вид,
     смеялась, если он грозил расправой,
     он рядом был, коварный и лукавый,
     в тени таился, если Аська зла,
     вновь брался за свое, коль весела,
     вновь прятался, коль вновь она сердилась...
     И подстерег-таки, когда она -
     беспомощная, на земле, одна -
     в эпилептическом припадке билась.
     Редчайшая возможность представлялась!
     И он ее -хрипящую, без сил -
     хоть Аська и кусалась, и плевалась,
     меж судорог -но все-таки растлил!

     С тех пор все то, что мир любовью звал,
     ей было только средством для устройства,
     чтоб никаким излишним беспокойством
     чреват бы не был временный причал,
     чтоб, до звонка неомрачая участь,
     прожить, не фраернувшись и не ссучась...

     ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
     СТАНСЫ И НЮАНСЫ,
     где дается несколько зарисовок больных, герой  пишет стансы, обращенные
к героине, а соответствующий бес его высмеивает.

     Палата спит. Спит старичок-профессор,
     во сне все видит Киев свой (увы!).
     Спит важный - до сих пор особа с весом -
     министр просвещения Литвы.
     Угомонился даже дед-колхозник,
     обычно полуночник самый поздний.
     Одну надежду он еще питает -
     добраться все ж до своего двора...
     Сактировали, но не отпускают,29)
     а старикану помирать пора.
     Весь день он фантазировал, бедняга
     (укрывшись одеялом с головой
     и бормоча там что-то сам с собой),
     что будто к бабке едет, бедолага.
     Пыхтел, сучил ногами, беспокоясь, -
     воображал, наверное, что поезд...

     Задрыхнул и Мирошниченко Сашка,
     еще вчера - авторитетный вор...
     Ему сейчас и впрямь, наверно, тяжко
     безмолвно ждать от кодла приговор.
     С радикулитом ли, с параличом ли
     три месяца лежал он, обреченный
     на неподвижность или просто зря,
     лепилам нагло голову дуря:
     уж тут такая хитрая болезнь -
     поди, попробуй -разбери, полезь!
     Лежал, порой кряхтел, растил усы,
     под одеялом -чудилось -огромный,
     и полон был загадочной красы -
     недвижный, целеустремленный, томный.
     И так значительно моргал глазами,
     и так улыбчиво цедил баском:
     -"Теперь мы вас зовем не фраерами,
     а пинчерами - вот как вас зовем..."

     Ему вниманье Аська уделяла
     такое же, как -оптом -прочим всем,
     и пот с лица простынкой удаляла,
     и голову с подушки поднимала,
     коль соблаговолит: "Давай, поем..."
     То Зайчик забежит, глядишь, проведать,
     махорки, сахару несет: "Бери..."
     То с ним, на корточки присев, беседы
     ведут неведомые блатари.
     Все перед ним на цырлах, все в движенье -
     так, мелюзга, скопленье прилипал...
     И снисходительно он поклоненье,
     как бы божок восточный, принимал.

     И вот он был развенчан в ночь на среду,
     божок вчерашний - он шакалом стал:
     у деда -сумасшедшего соседа -
     он пайку спер и с пьедестала пал!
     Он был сконфужен собственным деяньем
     ("да как он мог такой дешевкой стать!");
     зажмурясь, исходил немою бранью,
     склоняя соответственную мать.
     Склонял-склонял, и вот пришла пора
     похрапывать страдальцу до утра...
     И Аська спит, пристроясь на скамейке,
     размеренно дыша, всем телом спит,
     а Скорин рядом, возле чародейки,
     ее дыханье тянет, словно спирт,
     давно любовному подвластен трансу.
     Ты скажешь: "Набирается сеансу"...
     Не только... По-особенному он
     растроган как-то нынче, умилен.
     Ведь экое занятное творенье!
     Откуда это все берется в ней?
     Вот - в эту ночь: какое оживленье
     внесла в палату выдумкой своей!
     Все от нее каких-то штучек жди!
     Прошлась тут - ручки в брючки - обернулась,
     "Эх, Скорин, Скорин!" - хитро усмехнулась,
     похлопала ладошкой по груди:
     "Грудь орловская -
     а жизнь хуевская!"
     Еще добавила (в том, может, есть
     намек на их любовь? Судите сами):
     -"Со мной ты хлеб сухой не будешь есть
     ты будешь поливать его слезами!"
     А после, напустив невинный вид,
     и даже грустный, подошла со вздохом
     к профессору и кротко говорит
     (тот слушается, хоть и ждет подвоха):
     - "Два пальца поперек зубов -вот так -
     вложите и скажите громко "пуля"!"
     И смехом залилась: ведь вот чудак,
     профессор, а такое изрыгнули!
     (Произведите этот опыт сами
     и разницу поймете меж словами!)

     Ей Скорин намекал: вот - даже срок
     кончаем вместе; тут, душа любэзный,
     как видно, вертухаться бесполезно,
     тут знаменье, веленье свыше, рок!
     - "Уедем вместе. Я на все уступки
     пойду. Завяжешь с прошлым. Свет не мал..."
     (Хотел добавить: "Сразу вставим зубки",
     но, не решившись, тут же хвост поджал).
     Намек не тонкий, но она в ответ
     посмеивалась: все ни "да", ни "нет"...
     Но вот сегодня - насчет слез и хлеба...
     Уж не согласье ли свалилось с неба?


     Бесспорно, всякий мудрый скажет: бред!
     Возможно ли всю жизнь висеть над бездной?
     Конечно, дико...Да, но он поэт,
     а ведь поэтам крайности полезны!
     Найдя такое чудо в лагерях,
     он вовсе расставаться с ней не хочет.


     Расстаться с ней? При этой мысли страх
     между лопаток где-то там щекочет.
     Разлука - это ж тут же сердце в клочья!
     Все явственней его тянуло к ней,
     и с каждым днем (вернее, с каждой ночью)
     он к ней привязывался все сильней.
     Ну как же быть, когда к блатной цыганке
     вот так и рвется из него душа?
     И вот уж Скорин на больничном бланке
     строчит огрызочком карандаша.

     Рассудок - враг любви: он сеет страх,
     зато эмоции - как степь просторны!
     Что не дается прозе разговорной,
     решил он сформулировать в стихах.
     То в нежное разглядыванье он,
     то в творчество сегодня погружен:
     на Аську взглянет - и, залюбовавшись,
     надолго отрывается от строк;
     спохватится, от Аськи оторвавшись, -
     и вновь горячке строк приходит срок.

     С тех пор, как Скорин по этапу шел,
     он обездаренным себе казался,
     забыв, когда божественный глагол
     до слуха чуткого его касался.
     Когда б - капризный - он его коснулся
     средь зол и бед, которым несть числа?
     Сегодня Скорин вновь к стихам вернулся
     (уже за это чаиньке хвала!)...
     И здесь, пожалуй, кульминационный
     у нас момент... Страданий - ни следа...
     Он был такой смешной, такой влюбленный,
     как и на воле не был никогда.

     О, спутник моего ночного бденья,
     чье имя вынесено в посвященье, -
     к тебе взываю, драгоценный друг!
     Вблизи печурки (нет блаженней близи!)
     ты как-то скрасил грустный мой досуг
     корнелевскими "Стансами к маркизе".
     (Я представлял напудренный парик
     иль волосы в прическе, словно в каске! )


     Так вот сейчас - внимай, чтоб с