ашинально, словно зомби, поплелся  на зов
женушки, уселся на табуретку, молча, без аппетита уплел макароны по-флотски,
с чесночком, с соленым огурчиком  -- и собрался было уже  отбуксировать свое
никчемное, трезвое тело назад, к дивану, как Светка вдруг сказала:
     -- Вась, может стаканчик налить, а?
     Меня всего аж передернуло.
     -- Уйди, -- угрюмо, наливаясь кровью, процедил я сквозь зубы.
     Светка побледнела и плюхнулась на стул.
     -- Да что с тобой, Васенька? Неприятности на работе? Или болит что?  Не
томи, Вась. Может, примешь все-таки стопарик, а?
     Я мрачно тряхнул головой, тяжело поднялся и заковылял к  своему дивану.
Светка семенила следом.
     --  Может, "скорую"  вызвать?..  Да не  молчи  ты, как  истукан,  скажи
что-нибудь!
     Я  плюхнул себя  на  диван.  Ехидно взвизгнули  ржавые  пружины,  нагло
уперлись мне в бок.
     -- Уйди, Светка, -- повторил я, осерчав, -- не до  тебя мне. Душа ноет.
Вакуум какой-то в нутре.
     Светка обиженно поджала губы и выскочила  из комнаты.  А  через полчаса
появилась вновь. С  гордым,  каменно-официальным  лицом, с рентгеном  вместо
глаз.
     -- Только честно, без балды: завел кого-нибудь, на стороне?
     До  меня  не  сразу дошло, чего  она от меня  хочет. А когда,  наконец,
доперло, то взбеленился я не на шутку.
     -- Дура! -- рявкнул я.
     Она пулей вылетела на кухню.
     Надо же такое  отмочить!  Дура  и есть  дура. Такая чушь могла прийти в
голову  только бабе.  Вот  она, женская логика, лишь  одно  на уме:  как  бы
мужичка ее кто не  увел. Не знаю, но мне почему-то стало легче. Как-то  даже
отлегло от  сердца, камень словно с души свалился. Я даже рассмеялся  внутри
себя  -- так,  чтобы  эта  сумасбродка Светка не услышала. На  судьбину свою
горемычную с другого бока взглянул. Ну и что, кумекаю, тут такого? Ведь есть
же, наверное, такие люди-феномены, которые капли в рот не берут -- и ничего,
живут, копошатся,  житуху  свою  планируют, идут себе семимильными шагами  к
светлому будущему. Да  и  плюсы здесь  имеются немалые:  башка  по  утрам  с
похмелюги не трещит, экономия, опять-таки, внутрисемейного  бюджета. В конце
концов, живут же  люди с одной ногой, и даже совсем без ног -- и  ничего, не
тонут  в  этом дерьме,  барахтаются, ищут  свой  смысл  в  жизни.  Тоскливо,
конечно,  ощущать свою неполноценность, безногость свою убогую, однако зачем
же комплексовать? Если же откровенно, без лабуды, то  ноги-то  отрезанные уж
точно никогда  не вырастут,  а  вот  напасть моя, будь она  неладна,  может,
потихоньку-то и рассосется,  рассеется. Глядишь, и  снова в свою колею войду
-- рожу от спиртного воротить не буду.
     А Светку обидел я зря. Зря, зря я шуганул свою женушку. Она, может, как
лучше хотела, за мужика своего, можно сказать, переживает, вот и стопарик, в
кои-то века, предложила, а я ее, ненаглядную, взял, да мордой об стол: сиди,
мол, и не рыпайся. Нет, нужно восстанавливать статус кво, и немедленно.
     -- Свет, а Свет!  -- гаркнул я на всю квартиру. -- Подь  сюда, разговор
имеется.
     Светка выдержала подобающую случаю паузу: не слишком короткую, чтобы не
умалить  чувство  собственного достоинства  в  глазах  мужа,  и  не  слишком
длинную,   чтобы  не  заставлять  меня  ждать  сверх  меры   --  и,  гордая,
неприступная, высоко  вздернув  свой  носик-маклевку,  выплыла  из кухни. Ни
дать, ни взять, королева английская!
     -- Свет,  не  сердись,  это я сдуру  полкана  спустил,  -- повел я свою
дипломатию. --  Понимаешь, с башкой у меня что-то стряслось: не могу пить, и
все тут! Тошнит меня от водки,  понимаешь, худо мне.  Вот и осерчал малость.
Извини, а?
     Светка, услыхав мою исповедь, заметно оттаяла.
     -- Что, сразу сказать не мог? --  проворчала  она  беззлобно и внезапно
улыбнулась. -- Так-таки и не можешь? Совсем, ни капельки?
     Нет, она не злорадствовала, не торжествовала, напротив, в голосе Светки
уловил я что-то похожее на сочувствие, даже жалость. Я развел руками.
     -- Не могу, Свет. Ну вот хоть тресни!
     Она подошла ко мне и погладила  по  голове,  как маленького ребенка.  Я
даже опешил  поначалу,  а  потом в  носу у меня вдруг защекотало,  в  глазах
защипало, к горлу подступил какой-то  противный комок. Не хватало еще только
разрыдаться на плече у любимой женушки!
     -- Ничего, Вась, ничего, -- мурлыкала она,  -- оклемаешься, очухаешься.
Все пройдет, вот увидишь. В конце концов, живут же люди без водки, и ничего,
в петлю не лезут.
     Ну прямо-таки мои мысли читает, во дает! Нет, что ни говори, а Светка у
меня просто золото, душу мою насквозь видит, даром что баба! Ни на что ее не
променяю,  даже на водку, будь она трижды проклята...  водка, то есть. Ни на
что и ни за что.
     Спать я улегся умиротворенным и успокоенным, хотя, чего уж греха таить,
кошки на душе скребли. И еще как скребли, ого-го! Убогость свою даже во сне,
подсознательно, ощущал.
     Наутро,  со сметенными чувствами, попилил я  на работу.  Не  до  конца,
видать,  Светка меня излечила, не  до конца. Но тут  уж ничего не поделаешь,
придется  самолечением  заняться, очередной сеанс  психотерапии  самому  над
собой устраивать. А там -- как карты лягут.
     Колян  набросился на  меня,  как баран на новые  ворота.  Его  всего аж
распирало от нетерпения и любопытства.
     -- Ну как?
     -- А никак, -- отвечаю мрачно. --  Облевал я  твоего уникума. Всего, от
головы до пят. До сих пор, поди, отмывается, придурок.
     Тут даже видавшего виды Коляна проняло. Вытаращив глаза, он приглушенно
вопросил:
     --  Ты?  Самого  Сковородкина? Врешь!  Как же  это тебя  угораздило, а,
Василь Петрович?
     Я ему все и рассказал. Он  вдруг побагровел, набычился, надул щеки -- и
взорвался оглушительным хохотом.
     --  Ну,  уморил! --  ржал он, колотясь  в приступе идиотского смеха. --
Прямо-таки в самую рожу? А? Ха-ха-ха!.. Молоток, Васька! Умыл, умыл-таки!
     Я молча,  с досадой, наблюдал,  как  от души  веселится наш  бессменный
бригадир.
     Наконец Колян сумел совладать с приступом, смех его потихоньку иссяк.
     --  М-да...  жаль, конечно,  что  все  так  обернулось. Возлагал  я  на
Сковородкина  надежды немалые, а оно  вон  как  вышло.  И что  же ты, Василь
Петрович, намерен теперь делать?
     Я махнул рукой.
     --  А  ничего.  Жить  как  жил,  а   там  видно   будет.  Только  ни  к
Сковородкиным, ни к  Чайниковым, ни к Самоваровым всяким  я больше не ездок.
Довольно с  меня,  баста. Этому  твоему  гению, к примеру,  самому  место  в
психушке.
     Колян кивнул.
     -- Ладно, Васька, иди работай. Может, и правда рассосется...
     Я пожал плечами и потопал к своему станку.
     Где-то ближе к обеду я стал замечать, что народец наш как-то странно на
меня  косится,  шушукается,  пальцами своими  немытыми в персону  мою тычет,
однако подходить не подходит. Словно  стена Берлинская между  нами возникла,
железный  занавес:   по  ту  сторону  они,  нормальные,   а  по  сю   --  я,
трезвенник-психопат,  со сдвигом в мозгах  и крышей  набекрень. Однако после
обеденного  перерыва  стена  рухнула, и первым,  кто  пробил  в  ней  брешь,
оказался потомственный пролетарий Григорич.
     -- Слышь, Васька, -- осторожно подкатил он ко мне, -- сховай десятку, а
то баба моя все одно найдет. Каюк тогда  заначке. Нашим-то козлам безрогим я
доверить не могу, враз пропьют, а тебе можно. А, Вась, сховаешь?
     -- Ладно, давай, --  буркнул я, пряча купюру в карман. -- А не боишься,
что спущу твой чирик-то?
     Григорич оскалился.
     -- Не-е, не боюсь. Ты теперь мужик надежный, на пропой не потратишь.
     -- Ну как знаешь...
     Григорич  отвалил, а  меня вдруг досада  взяла несусветная.  Ну  что за
житуха,  а? вроде как евнухом себя ощущаешь: сунули как бы в самый что ни на
есть гарем -- и оставили. Все равно, мол, от тебя проку как от козла молока,
так что сиди, импотент, и охраняй наших баб.
     В смысле, бабки.
     Григорич оказался не единственным,  кто подвалил ко  мне в этот день со
своею заначкой. Еще корешей пять сдали мне  на хранение кровно заработанные,
утаенные от семьи деньжата: кто  чирик, кто два, а кто и полтинник приволок.
Я на все  махнул рукой  и безропотно  брал их трудовые,  не учтенные женами,
сбережения.  Пущай,  думаю,  несут,   мне  что,  жалко,  что  ли?  Последним
вразвалочку  подкатил Вовка-прессовщик и принялся подле меня смущенно сопеть
и переминаться с ноги на ногу.
     -- Ну чего мнешься, как сирота  казанская? --  говорю я ему. --  Давай,
что ли, бабки, схороню.
     Он вынул чирик, но расставаться с ним не спешил.
     -- Понимаешь, Василь Петрович... -- начал он, -- тут такое дело...
     -- Выкладывай, не томи, -- напер я на него.
     --  Словом,  --  решился он  наконец,  --  сховай этот чирик, но мне не
отдавай, до Восьмого марта.  Даже  если умолять тебя буду, на коленях -- так
ты  ни-ни.  Понял? Все  одно пропью. А, Вась, сделаешь? Попридержишь у  себя
десятку?
     -- Отчего  ж не сделать  -- сделаю, -- пожал  я  плечами. -- Только  не
въеду я что-то.  Не один ли хрен, когда ее пропить -- сейчас  или через пару
недель? Так и так на пропой пойдет.
     Вовка отчего-то густо покраснел.
     --  Тут, понимаешь,  такое дело... жене  это, на подарок, к  празднику.
Хочется  ей что-нибудь сделать...  хорошее. А то ведь у меня не  задержится,
спущу.
     Я кивнул.
     -- Заметано, Вовка. Даже если снова  запью, твой чирик беречь буду, как
зеницу ока. Зуб даю.
     -- Спасибо тебе, Василь Петрович.
     Он  отвалил.  А  я  подумал:  душевный-то,  оказывается,  парень   этот
Вовец-огурец. Смотри-ка,  жене на  подарок  решил деньжат прикопить, в ущерб
своему нутру! Это ж прямо-таки феномен какой-то.
     В таких вот заботах и пролетел этот день. А за ним еще несколько, таких
же муторно-трезвых, буднично-серых деньков, будь они все  трижды неладны! Не
успел оглянуться, как  подошел к  концу и февраль.  А  на пороге уже  стояла
весна.
-==Глава четырнадцатая==-
     Где-то в первых числах марта  приключился со мной один курьез. Со смеху
помереть можно, да и только!
     Словом, приперся я  как-то на работу -- и вижу такую картину.  Весь наш
народец  цеховой  сидьмя сидит вокруг Коляна-бригадира  и  галдит почем зря.
Чем-то  мои  кореша сильно были взбудоражены, это я  сразу  понял: мат стоял
такой, что даже у меня -- у меня! -- уши вяли. Чувствую, стряслось что-то из
ряда вон выходящее.
     Подкатываю поближе. И выясняю: бастует, оказывается, наш цех, бастует в
полном  составе, по случаю невыплаты зарплаты. Вчера  был  как раз тот самый
святой день, ради которого пашет наш брат трудяга-работяга, и день этот был,
ясное дело, днем зарплаты. Но зарплаты нам вчера не дали. Сказали, что дадут
завтра, то  есть уже сегодня, однако  и  сегодня, как выяснилось, нас ожидал
полный  облом.  Нету, говорят,  денег,  и все тут. А  когда будут, никто  не
знает. Вот братва и забастовала.  Баста,  говорят, не будем пахать  задарма,
кончилась, мол,  эпоха  партократов и тоталитаризма. Даешь демократию!  -- и
никаких гвоздей.
     Самое  смешное,  что подбил на  это  дело  ребят  не кто  иной, как наш
бригадир.  Вот  так  дела!  -- думаю,  --  геройский мужик, оказывается, наш
Колян. Свой в доску, словом.
     (Да-а... смешно... смешно и грустно сейчас вспоминать, как кипел тогда,
в  начале девяносто четвертого, наш разум возмущенный -- и из-за чего? из-за
каких-то двух  дней задержки зарплаты!  Два дня, ха! это  ж  курам  на смех!
Сейчас,  пять лет спустя, трудяги наши годами кровных  своих заработанных не
видят -- и ничего, копошатся, концы с концами  кое-как сводят, с голоду пока
еще  не пухнут, да еще касками асфальт вокруг  Белого  дома молотить силенок
хватает!  Феноменален  все-таки наш русский  мужик, феноменален  и уникален.
Просто диву порой даешься, да на  какие же шиши, черт возьми, месяцами, а то
и годами живет он без зарплаты-то, а?! Тут на два дня задержали, и то волком
выть  начинаешь -- а эти... нет, в башке  не укладывается. Ну хоть тресни!..
Впрочем, все это  дело  далекого будущего, до которого еще дожить  надо; вот
только доживу ли, вопрос...)
     Подсаживаюсь я, стало быть, к нашим-то, в знак солидарности и братского
единства, а Колян, заприметив мою персону,  похлопал  меня по плечу и тут же
включил в  список участников акции протеста. Я, понятное дело,  возражать не
стал, потому  как полностью разделял праведное негодование  моих  корешей по
несчастью.
     --  За  что  боролись,  мужики!!  -- благим матом,  брызжа слюной, орал
Вовка.  --  За то  ли,  спрашиваю,  чтобы  с  нами как  с  последним дерьмом
обращались, а? Не позволим!
     -- Верно  гутаришь,  Вовец! -- поддакнул кто-то.  -- Не позволим, чтоб,
значит, мордой да об стол. Морда, чай, не казенная.
     Тут поднялся Колян.
     -- Рад, мужики, что вы поддержали  мои  справедливые требования. Негоже
нам, гегемонам, в прислужниках у обожравшихся казнокрадов быть. Нам  чужого,
мужики, не надо,  но  и своих цепей мы не  отдадим, потому как ничего, кроме
цепей,  терять  нам нечего.  В переходную эпоху постперестройки,  глобальной
демократизации различных сторон жизни общества и нарождающихся  ростков всех
степеней свободы  мы все как один, плечом  к плечу, встанем на  защиту наших
демократических завоеваний! Встанем, мужики?
     -- Вста-анем!! -- рявкнули мужики дружно. -- Пущай деньги наши вертают!
     А  потом   Коляна  понесло,  и  он  в  конце  концов  увяз  в  каких-то
историко-философских дебрях.  Уши у  наших  мужиков  быстро  начали  вянуть.
Воодушевление  их как-то  разом иссякло,  праведный  гнев заметно  поутих, а
желание поотшибать  кое-кому носы и проредить  зубы  сошло  на  нет.  Вскоре
всеобщий воинственный галдеж  принял характер обычного житейского трепа. Вот
тут-то и произошло событие, которое... но нет, забегать вперед не буду.
     Был в нашем цеху паренек один, Витюха,  год как  ПТУ закончил. Так себе
парень, ни рыба ни мясо, тюфяк тюфяком,  к  работе особого рвения не имел, а
все  больше по бабам шастал да  водочкой  баловался. Незаметный  был  такой,
умишком не отличался, все где-то на третьих ролях мелькал -- тихоня, словом.
Но в тот день что-то такое  вдруг  случилось, и Витюха наш оказался в центре
внимания. Как  это произошло, я уже сейчас и не помню. Слышу только, как наш
пэтэушник  какую-то байку рассказывает,  а мужики цеховые сидят  и, раззявив
рты,  слушают.  Интерес меня  разобрал,  что же это, думаю,  за лапшу Витька
мужикам нашим вешает, вот я уши-то и растопырил.
     -- Вот я и  говорю: чудной, блин,  какой-то сон, -- гундосил Витюха, --
мне как-то  раньше  такое  не  снилось.  Все больше про баб,  блин,  да  про
выпивку, а тут... Иду  я, стало быть, по какому-то песку, а песку много, как
на пляже,  только воды нигде, блин, не видать, куда не глянь -- кругом песок
да песок,  один  только  песок  и пить  страсть  как  охота.  Солнце  палит,
духотища, как в котельной, от песка жар прет.
     -- Пустыня, что ль? -- ввернул Вовка.
     -- Какая,  блин, пустыня! Говорю  тебе: песок... Иду я, значит, ноги  в
песке застревают, а тут мужик  ко мне какой-то бородатый подваливает. Спасти
тебя,  говорит, хочу, пойдем, блин, со мной. Ну, я и поперся. Идем мы, идем,
гляжу --  а  нас уже рыл десять набралось, а то  и все  пятнадцать.  Райскую
жизнь  обещаю, твердит  бородатый,  всем, кто  со мной  пойдет. И  вроде как
какие-то бумажки нам раздает, а что за  бумажки, никак, блин, не разгляжу. А
тут песок кончается, и оказываемся мы все на берегу  какого-то пруда. Народу
тут тьма тьмущая, и все к этому бородатому  лезут, все, блин,  хотят от него
чего-то. Он руки вверх поднял и орет, что, мол, болит у него душа глядеть на
болезни да нищету ихнюю и что для того, блин, и  пришел он сюда, чтобы  дать
им... вот только чего дать, я так и не разобрал. То ли вечность какую-то, то
ли  светлое будущее, то  ли еще хренотень какую...  Словом, тянут они к нему
ручонки, а он им все те же  бумажки, блин,  сует  и  учит, как дальше  жить.
Потом народ как-то вмиг рассосался, и осталось  нас совсем ничего  -- так, с
дюжину,  может,  и  наберется.  Бородатый сделал  нам  знак, и мы  двинулись
дальше,  вдоль  озера  к  какому-то  дому.  А  из  дома,  блин,  снова  люди
понабежали, на этот  раз с тесаками  да ножами, чем-то с ментами схожие. Ну,
думаю, каюк нам, у этих явно недоброе на уме. Подлетают они к бородачу, руки
ему, блин, заломили, права зачитали и в "воронок" кинули, как какой-то мешок
с  дерьмом. А нас,  тех, что остались, пинками, блин,  разогнали и пообещали
зубы повышибать, ежели мы еще хоть раз  здесь  нарисуемся.  А потом, мужики,
муть  какая-то пошла у меня в  башке, помню все как-то  урывками. Вроде  как
судят того бородатого, и вроде как, блин, за воровство, вот только что украл
он, просечь никак не могу. Мужичка-то, видать, засудили, потому как замечаю,
ведут его  уже  вешать, а  с  ним  еще, блин, двух ворюг.  Я-то  в  сторонке
держусь, а то, думаю, и меня еще загребут, как сообщника. Народ валом валит,
поглазеть на  процедуру: любопытно  ж  все-таки,  блин,  как человека вешать
станут.  Поначалу-то  народ  бородатого отбить у  ментов  пытался,  а  потом
наоборот, камнями в него пулять начал. Морду ему, блин, всю в кровь разбили.
Потом три креста могильных на холмике по ходу дела обозначились... кладбище,
что ли?.. не понял я тогда ничего, туман какой-то, блин, в башке заклубился.
Кажись, к крестам этим и повели того бородача,  только концовку,  блин, я не
доглядел,  мать  меня разбудила, на  работу,  говорит,  пора,  хватит, блин,
дрыхнуть.
     -- Ну, блин, ты даешь! --  осклабился Вовка. --  Поди, с  перепою такое
привиделось, а?
     Витюха почему-то густо покраснел.
     -- Да нет, не то чтобы очень... так, слегка накануне на грудь принял...
две ноль-семь.
     -- Да с тебя, малец, и пробки понюхать, и то много окажется, -- вставил
слово Григорич. -- Ишь, две ноль-семь!
     Тут слово взял Колян:
     -- Дело-то, братцы, гляжу, серьезное, -- сурово проговорил бригадир. --
Сон-то непростой, с заковыкой.  Вещий  сон-то, со значением. Растолковать бы
его надобно.
     -- Да кто толковать-то будет, Колян? -- ввернул и я словечко.
     -- Да хоть бы и я,  -- отозвался бригадир. -- Я ведь, Васька, с Фрейдом
на короткой ноге,  кое-чего от него  понахватался. Сейчас покумекаю, может и
рожу что.
     -- Ну рожай, Коляныч, рожай, -- пожал я плечами, -- только сдается мне,
что все это туфтень, белиберда.
     -- Ну не  скажи, --  авторитетно возразил  Колян, -- толкование снов --
это дело тонкое, ответственное, особой квалификации  требует. Я вот  тут уже
кое-что покумекал, и сдается  мне,  что  слыхал где-то  похожую историю, про
бородача  Витюхиного, да про суд над ним неправедный, да про  кресты, да про
пустыню безводную... Не помню только, где. На языке вертится, в башке что-то
мелькает, а что именно, не разберу.
     И  тут  Григорича  нашего перекосило. Вскочил  он, глаза выпучил,  ртом
беззубым  воздух  хватает --  ну, думаю, кранты дедуле, сейчас кондратий его
обнимать начнет. А он вдруг истошно как завопит:
     -- Братва!!! Знаю! Знаю, братва, как сон мальца этого расшифровать!
     --  Валяй, дед, не томи, -- сказал  я, предчувствуя,  что что-то сейчас
для меня важное произойдет.
     -- Да чего валять-то? И так все ясно: Мавродий это. Мавродий и есть.
     -- Это какой еще Мавродий? -- не понял я.
     -- А тот, что "МММ" заправляет. Слыхал о такой конторе?
     Лицо  у  меня,  похоже, вытянулось. Был  у меня  свой  интерес  в  этой
конторе, в виде пачки  акций,  на которые возлагал я надежды  немалые. Ждал,
когда вырастут они в цене, чтобы тачку себе отхватить.
     -- Не каркай, Григорич, говори по сути, -- напер я на него, волнуясь.
     А тут и  у Коляна интерес  к словам деда проснулся. Глазки бригадирские
заблестели, буравчиками тому в физиомордию впились.
     -- Ну-ка, ну-ка, дед, продолжай, -- сказал он. -- Ориг